"Геннадий Семенихин. Раскаяние ("Нравоучительные сюжеты" #16)" - читать интересную книгу автора

его теле застучало сердце, а голова наполнилась звоном.
- Отчего? - трудно выдавил он.
- Было два инфаркта, - не повернув головы, тихо ответил
председательствующий. - Третьего он не выдержал.
- А я-то, - громко вздохнул Лобанов, - а я-то все навестить его
собирался.
- Жалко, что не успел, он тебя так ждал, - суховато отозвался Нефедов и
заглянул в лежавший перед ним листок. - Тут осталось двое выступающих. Ты
заключать будешь?
- Нет, - хрипло ответил Лобанов, - я с твоего разрешения выйду, Саша.
На воздух выйду.
- Давай, - внешне не удивляясь, согласился председательствующий и
постучал авторучкой о графин, призывая очередного выступающего к регламенту.
Высокое ночное небо, усеянное яркими спокойными звездами, простиралось
над Невском, над окружающими его полями и перелесками, так же, как и над той
частью земли, где ему в эти часы положено было простираться.
От лунного света на длинной черной персональной машине Лобанова блестел
буфер. Шофер открыл дверцу.
- Я здесь, Дмитрий Петрович.
- Сиди, сиди, - мягко остановил его Лобанов, - я так... подышать, - и
крупными небыстрыми шагами побрел по темной аллейке.
"Бедный Сережа! А ведь он был на три года меня моложе". Он вспомнил,
что белокурого запевалу, доброго широкодушного паренька Сергея Щеглова
любила вся рота, а его выпуклые, удивительно голубые глаза-пуговки называли
"кукольными". А когда с Нефедовым они лежали в медсанбате, то, навещая их,
Щеглов без памяти влюбился в тонконогую с жиденькими косичками медсестру
Олю, но вскоре его любовь остыла, потому что Оля столь же пылко полюбила
Лобанова и они потом поженились, а теперь, через тридцать лет после войны,
оба состарились, нажили внуков. И он, Лобанов, год просуществовав в
областном центре, часто Нефедова вспоминая, так и не послал ему ни одного
письма, ни разу не вырвался проведать. "Бумаги, командировки, пленумы,
заседания, - зло думал Дмитрий Петрович, - а двух часов, чтобы доехать до
Невска и обнять фронтового друга у тебя не хватило. Эх ты, а еще депутат,
слуга народа. Как ты мог, как ты мог забыть этого прекрасного человека! - Он
достал зажигалку и папиросу, нервным движением высек огонь. - Все можно
исправить, но эту ошибку уже нет, и никакое раскаяние теперь тебе не
поможет".
Он курил папиросу за папиросой и, не находя себе прощения, шептал:
- Как же ты мог, Дмитрий, как мог!