"Юлиан Семенов. Экспансия-II (роман) ("Позиция" #4, серия о Штирлице)" - читать интересную книгу автора

Кемпа, затем Роумэн; ИТТ, Эрл Джексон, брат которого возглавляет разведку
на юге Америки; Криста, повязанная с наци... Можно предположить, что мой
полет есть звено неведомой мне игры, разведка умеет закручивать такие
интриги, которые не под силу Аристофану с Шекспиром, ибо художник
страшится вседозволенности, а Шелленберг нацеливал всех именно на это. Но
нельзя же допустить, что ради какого-то Штирлица в Америке устроят фарс с
привлечением к суду Бертольда Брехта и Ганса Эйслера, а ведь именно на
этом дрогнул Пол Роумэн..."
В туалете пахло горькой лавандой, на полочке стояли три сорта
туалетной воды: чего не сделают владельцы авиакомпании, лишь бы привлечь
людей, - и виски тебе, и джин, и коньяк, и даже горькая лаванда из Парижа.
"Нет, - подумал Штирлиц, разглядывая свое отечное, еще более
постаревшее лицо в зеркале, подсвеченном синеватым светом невидимых ламп,
сокрытых где-то в отделке маленькой аптечки, набитой упаковками аспирина,
- Роумэн не играл со мной, особенно в последний день. Им, может быть,
играли. Но не он мной.
Если его не пристукнут сегодня, а по раскладу сил им надо убирать
его, этот парень поможет мне вернуться домой. Когда-нибудь моя ситуация
может показаться людям дикой, невероятной, фантасмагорической: человек
сделал свое дело, намерен вернуться на Родину, она всего в семи часах лета
от Мадрида, но реальной возможности возвращения не существует. Потомки
отметят в своих изысканиях одну из главных отличительных черт
национал-социализма: з а к р ы т о с т ь. Именно так. При нескрываемой
агрессивности - тотальная закрытость государства, табу на знание иных
культур, идей, концепций; невозможность свободного передвижения, запрет на
туризм: "Мы - нация избранных; тысячелетний рейх великого фюрера есть
государство хозяев мира, нам нечему учиться у недочеловеков, мы лишь можем
заразить нацию чужеземными хворобами, гнусными верованиями и
псевдознаниями; немцам - немецкое". Франко скопировал Гитлера, несколько
модифицировав практику его государственной машины с учетом испанского
национального характера: чтобы отвлечь народ от реальных проблем, во всем
обвиняли коммунистов и русских. Зато празднества теперь были невероятно
пышны и продолжительны, готовились к ним загодя, нагнетая ажиотаж;
всячески культивировали футбол, готовили страну к матчам, особенно с
командами Латинской Америки, словно к сражению, отвлекая таким образом
внимание людей от проблем, которые душили Испанию; тех, кто не поддавался
такого рода обработке, сажали в концентрационные лагеря; разжигали страсти
вокруг тех или иных фламенко'; коррида сделалась, особенно благодаря
стараниям профсоюзной газеты "Пуэбло" и еженедельника "Семана", прямо-таки
неким священным днем: пятница и суббота - ожидание, воскресенье -
таинство, понедельник и вторник - обсуждение прошедшего боя, а, глядишь, в
среду какой-нибудь футбол, вот и прошла неделя - и так год за годом,
ничего, катилось. При этом абсолютная закрытость границ, не столько для
иностранцев, как у Гитлера, сколько для своих: чтобы получить визу на
выезд во Францию, надо было тратить многие месяцы на ожидание, заполнять
десятки опросных листов, проходить сотни проверок. С моими-то документами,
- усмехнулся Штирлиц, - я бы не выдержал и одной... А французы? Соверши я
чудо - переход испанской границы, французы должны были поверить мне?
"Почему же не вернулись раньше?" "Почему не написали в Москву"? Как
ответить людям, живущим в демократическом обществе? Они ведь не поймут,