"Юлиан Семенов. Грегорио, друг Эрнесто (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

спрашивал о политике, очень важно, конечно, и я когда-нибудь отвечу, но я
предпочитаю отвечать в своих книгах, вьехо. Про дерьмо, которое вами
правит, надо говорить громко, а сказать громко - это значит сказать в
книге, все иное - шепот, безделица. (Читатель может посмотреть <Острова в
океане> - там Хемингуэй ответил Грегорио, ответил честно и сокрушительно
по отношению к Батисте и его банде.) А ты спроси-ка меня про сафари,
спроси меня об Африке! В этом деле я любого заткну за пояс>. Ну, я и стал
задавать Папе вопросы, на которые может ответить только тот, кто жил в
Африке, а я там жил долго, и Папа поначалу сник, но потом стал записывать
мои вопросы в свою тетрадочку, а после попросил меня рассказать ему о
Западном побережье, и я стал говорить ему про то, как видел со шхуны львов
- огромные, гордые, они ходили по песчаному берегу Африки, и это были
настоящие львы, а не прирученные ублюдки в Зоо, они с таким достоинством
смотрели на нашу шхуну, они действительно были как цари. Папа не очень-то
поверил; он, правда, ничего не сказал, он не любил обижать людей, он ведь
был сильнее всех, потому что Слово было за ним, но я почувствовал по его
глазам, что он мне не верит: львы, которые ходят по берегу океана, среди
высоких пальм, по белому песку, теплому и мягкому, и смотрят на тебя -
такое не каждому дается повидать в своей жизни. Он несколько раз
переспросил меня, в каком месте это было, в каком году и в какое время -
утром или вечером. Назавтра он уехал в Сан-Франсиско ди Паула, копался в
своей огромной библиотеке, смотрел справочники по Африке и по львам, а
потом сказал мне: <Ты видел такое, что дается немногим, я завидую тому,
что ты видел. Я теперь верю, что ты видел это, маленький, значит, так
может быть, и я в праве об этом писать>.
(Эй, вы, правдолюбцы! Те, кто критиковал Хемингуэя за то, что он
лишен <связи с жизнью>, лишен <корней>! Иные радетели и хранители
вкладывают в это понятие один лишь национальный фактор. Тогда все верно,
тогда можно размахивать дубиной: разве может американец понять кубинца?!
Какое он имеет право писать о человеке другой национальности?! Если же
понимать <народность> как объединяющее, а не отчуждающее, тогда Хемингуэй
- один из самых народных писателей, ибо он писал лишь о том, что было или
<могло быть>. Коли же прятать свою малость за великим термином
<народность> - тогда все верно, тогда Хемингуэй <холодный конструктор
одной человеческой схемы>.
...На пишущей машинке Папы, которая стоит возле окна в его кубинском
музее, - в США, кстати, такого нет - я обратил внимание на клавиш с двумя
словами: <Фул фридом>, что значит <полная свобода>. Хемингуэй никогда не
менял эту машинку на новую, электрическую, с большими клавишами и
типографским шрифтом, потому что там таких двух слов нет - изобрели
другие, вроде <пропуск> или <свободный ход>. А он работал, ощущая полную
свободу чувства, и ему, видимо, было приятно видеть два слова на каретке:
<Фул фридом>. Лишь ощущая полную свободу, писатель становится воистину
народным, и не важно, право, какой национальности его герои, на каком они
языке говорят, во что одеты, что пьют и с кем спят - все это мелочь и
суета, все это вторично и несущественно.)
Грегорио снова улыбнулся:
- Он меня то маленьким называл, то вьехо, и я его называл по-разному:
сначала сеньор Хемингуэй, потом дон Эрнесто, а уж после Папа... Я люблю
всех называть по-разному - нашего патрона Луиса я зову малышка, иногда