"Ю.Семенов. Смерть Петра (Повесть) [И]" - читать интересную книгу автора

Последние два месяца Петр спал мало.
Пробуждался он теперь не в три часа, как прежде, до петухов еще, а в
полночь.
Первое время он неподвижно лежал в постели под белой буркой, подаренной
ему Багратионами, глаз не раскрывал, полагал, что удастся еще подремать,
но по прошествии недели понял - с прошлым покончено; видимо, началась
бессонница; куда ни крути - шестой десяток; то, что раньше переносил, ныне
уж не мог.
"И мужание и старение, - думал Петр, - происходит в одной мете времени,
а поди ж ты, как долог день в детстве и сколь быстролетен к старости!"
Поднявшись, он зажигал свечу, садился к столу, много читал, правил
рукописи, держал корректуру "Санкт-Петербургских ведомостей"; вспоминал
маменьку, братца Ваню, дядьку Артамона Матвеева; остро чувствовал запахи
детства - воск, свежевыпеченный хлеб, сестрицыны благовония; близко
виделись ему узоры льда на узких стрельчатых слюдяных оконцах в
кремлевских палатах: этот кружевной лед приятно было облизывать языком,
сладостно таясь от мамок, развлекавших его песней, игрой в жмурки и
пряталки со считалочками на "лебедь - белый, гусь - сизый".
Петр вспоминал, как Измайловская мамка Надежда, самая любимая его -
толстая, высокая, ласковая, - кормила поутру горячими оладьями со сметаной
и медом; масло он отчего-то не жаловал, называл "склизким", норовил
незаметно помазать им стол, чтобы блестело дерево, а вот мед из Воронежа
(золотистый; пчелы лугом кормятся, мятой, липой и шалфеем пахло, когда
вскрывали берестяные жбаны) поедал ложками; сметану велел разбавлять
теплыми желтыми сливками, чтобы "ножик в ней не торчал"; а еще нравилось
ему, когда приходили караваны с Волги и на стол подавали стерляжью желтую
икру и розовую рыбу, чуть присоленную, - во рту таяла; на масленой неделе
мог съесть не менее взрослых; маменька-покойница радовалась:
"Государь наш батюшка горазд не только умом да смекалкой, но и брюхом
мужицким, - двадцать восемь штук, да с икрицей, не каждый такое осилит..."
Лицо маменьки Петр видел чуть что не каждую ночь теперь; она была очень
близко; глаза ее громадны, и в них по-прежнему крылась тайна; как,
повзрослев, он ни пытался расспрашивать - матушка замыкалась, испуганно
шутила, говорила безделицу, целовала за ухом, а потом, пряча слезу,
шептала: "Сиротинушка ты мой длинноногий, орелик ты мой горный..."
Матушка отчего-то появлялась за мгновенье перед тем, как проснуться;
правда, несколько раз он видел исхудавшего, серо-голубого братца Ивана;
плакал во сне, когда явился ему двухлетний Петр Петрович, сыночек
ненаглядный, - не уберег, нет прощения от бога, за мои грехи взял самое
святое, что было, - наследника, продолжателя, кровушку родную! Один раз
вскинулся в ужасе оттого, что сестра София склонялась над ним, щекочет
распущенными волосами, а вместо зубов - клыки; ведьма, бесовка, хоть в
глазах слезы, а пальцы добрые, подушечки мягкие, аж коже холодно, как
нежны...
...Но сегодня, генварской ранней темью года 1725-го, Петр никого не
увидел во сне - ни маменьки, ни братца, ни даже Софии (из живых-то и
раньше никто не являлся ему, только покойники) - и проснулся, будто кто
толкнул локтем; часы пробили час с четвертью; поднялся с кровати тяжело,
натянул толстые носки, заштопанные давеча Мишкой; умылся, пощупал щеки,