"Ю.Семенов. Испания (Июль 1974 - февраль 1976)" - читать интересную книгу автора

нем самом в Памплоне: в этом мне помогли скульптор Сангине и талантливый
журналист Хосе Луис Кастильо Пуче.
Я составил распорядок дня, по которому Старик там жил: до "энсьерро" -
рюмка "перно", потом улица Эстафета и маленький балкончик, один из сотен,
забитых людьми с шести утра: лица сонные, смешные, усталые, счастливые,
особенно у памплонцев, которые будут помнить этот праздник и жить им весь
год - все эти нудные "первые января, вторые февраля, третьи марта,
четвертые апреля, пятые мая, шестые июня - о-о-о-о-о-ле! - седьмое июля
Сан-Фермин!", самый главный день года. Из окон маленьких ресторанчиков
поднимается наверх, по узкому коридору старинной улицы, терпкий запах
жареной капусты, вареных креветок, перегорелого оливкового масла - повара
готовятся загодя встретить гостей после "энсьерро", когда тысячи ввалятся
в ресторанчики и станут много есть, а еще больше пить, но даже то, что эти
обыденные запахи кухни поднимаются наверх, и дышать трудно, и нет
наваррского воздуха, который спускается с гор, храня в себе запахи
близкого Бискайского залива, даже это не мешает ощущению постоянного
праздника, который навсегда останется в тебе.
Старик наблюдал за тем, как бежали по улице "афисионадо", истинные
патриоты Сан-Фермина, люди, умеющие перебороть страх и еще раз
анализировал быков: первый раз их можно наблюдать во время вечернего
перегона из коралля, куда "торос"
привозят на машинах с полей в тот загон, где они будут спать, ожидая
"энсьерро", но вечерняя пробежка отличается от утренней тем, что уже темно
и нет солнца, а истинная коррида невозможна без солнца. Воображение
Сервантеса, Унамуно, Барохи и Бласко Ибаньеса - это воображение,
взращенное солнцем, оно билось в них, а когда их лишали солнца, как это
сделали с Сервантесом, а позже с Унамуно, оно продолжало биться в их
памяти, реализуясь в книге - нет, какое там в книге! - в новые жизни,
судьбы, в новые миры, прекрасные миры, где все говорят и думают
по-испански, а это значит, открыто, мужественно и добро, ибо таков уж этот
народ, право слово...
Когда "энсьерро" кончилось и Эстафета снова делалась улицей, а не
загоном для быков, заставленным деревянными щитами, предохранявшими окна и
витрины от рогов и локтей, Старик шел на Пласа дель Кастильо, и садился на
открытой веранде бара "Чокко", и просил официанта принести ему кофе с
молоком и свежих, теплых еще, только что испеченных "чуррос" - длинных
мягких пряников. Он завтракал как истый испанец, макая теплые,
масляные,"чуррос" в стакан "кафэ кон лече", и комментировал "энсьерро",
словно истинный знаток корриды, быков, людей и подписывал протянутые ему
сотнями рук открытки и книги, и каждую букву выводил тщательно, отдельно
одну от другой, и почерк его был очень похож на почерк Горького, я много
раз рассматривал его дарственную надпись на книге "Зеленые холмы Африки",
которую мне привез Генрих Боровик. (Старик тогда спросил Серго Микояна и
Генриха: "А почему Юлиан? Это слишком официально, словно на банкете у
американского посла. Как вы называете его?" Ребята ответили: "Мы называем
его Юлик". И Старик вывел своим каллиграфическим почерком, чуть заваленным
влево:

"Юлику Семенову, лучшие пожелания счастья - всегда - от его друга
Эрнеста Хемингуэя".) Он подписывал открытки, книги, платки очень заботливо