"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу автора

курсах каким-то студентам - я плохо знал этих преподавателей - читали лекции
на недостаточно высоком идейном уровне. Тогда в газетных статьях, громивших
"врачей-вредителей", появилось выражение "морально разложившиеся люди". В
институтском приказе все мы именовались "морально разложившимися людьми".
Приказ об "Академии" был зачитан во всех вузах города, и ко мне от
разных полузнакомых и совсем незнакомых людей стали доходить жуткие,
фантастические слухи. "Слышал, - спрашивал меня какой-нибудь полуприятель из
строительного, - у вас-то в пединституте раскрыта подпольная организация!
Журнал свой выпускали, листовки. Говорят, связаны с подрывным фондом..." Мои
знакомые, которым я уже однажды, смеясь, рассказывал об "Академии", начинали
меня спрашивать по второму разу: "А все-таки, что у вас было на самом деле?"
И я уже не мог сказать, как в первый раз, что на самом деле были автошаржи,
карикатуры на Леньку Солдатова, стихи о Теркиных усах. Какие уж тут усы!
Ведь, и правда, не может же быть, чтобы весь город шумел, а на самом деле
были бы только стихи о Теркиных усах! Даже дома, где дольше всего верили
мне, стали, происходить тяжелые сцены. "Допустим, - кричал на меня отец, -
что все ваши стишки и карикатуры безобидны! Повторяю, допустим. Допустим,
что все это чепуха, как ты говоришь. Но можно же было все это не писать? Не
говорить? Просто не писать и не говорить?" Это было самым страшным, что я
тогда слышал...
Что было потом? Я уехал на стройку. На строительство Куйбышевской ГЭС.
На стройке я начал такелажником, разнорабочим, но очень скоро стал
бригадиром, а потом и техником - нужны были грамотные люди, а я умел читать
чертежи. Но какой из меня техник! Я работал не хуже других, но техником
все-таки не стал. Меня переполняли три с половиной года фанатичных занятий в
пединституте. Недаром сам Григорий Никитич собирался бороться с моим "ложным
академизмом". Только никогда я не мог понять, почему академизм ложный.
Правда, я часто пропускал лекции, но у меня просто времени не хватало -
слишком много я должен был узнать, слишком много времени потерял в Германии.
И потом у меня были десятки вопросов, на которые я должен был получить
ответы сам. Я не мог это передоверить кому-нибудь. Я сам читал Маркса и
Энгельса, зачитывался Гельвецием и Дидро (художественную литературу я
вначале читал мало, писатели казались мне расточительными - толстенный том
для того, чтобы доказать одну простую мысль!).
Я и уходил со стройки, потому что меня тянуло поближе к гуманитарным
наукам.
Было тут, правда, и еще одно обстоятельство, которое я не каждому смог
бы объяснить. В Германии я работал в литейном цехе, и каторга для меня на
всю жизнь связалась со сладковатым запахом формовочной земли, пропаренной
расплавленным металлом. Меня тошнило от этого запаха. Я находил его там, где
его даже не могло быть. Литейкой для меня пахли электроды, которыми работали
электросварщики. И вообще вся техника пахла для меня литейкой, и я с этим
ничего не мог поделать.
Куйбышевская ГЭС наконец-то, через девять лет после войны, отбила мне
этот запах, но техником я все-таки не стал.

2

На станцию Зимино поезд привез меня ночью. То есть не так уж и ночью -
в половине одиннадцатого. Но на станции и в станционном поселке была уже