"Роман Сенчин. Конец сезона (повесть) " - читать интересную книгу автора

с сыном, во что он играл, не осталось. "Но жена ведь в больнице лежала, -
стал оправдываться Сергеев, - не до этого было.
Замотался". Но и осеннего не осталось. Не запомнилось, как листья
падали, как пах воздух, даже той тоски, что раньше обязательно прокалывала
его каждую осень, не было. Или не запомнилось. Только этот день, может, и
запомнится... Нет, что-то происходило... Что-то такое происходило... М-м...
Или нет...
Жена во сне выпрямила ноги и ударила Сергеева в спину. "Утром
помириться надо, - подумал он. - Что ж..." Поплотней закутался в куртку,
ближе к животу прижал колени. Устроился удобнее, носом попал в струйку
сквозняка из оконной рамы... И неожиданно, без всяких усилий, само собой
стало представляться: он на каком-то старинном корабле. Хлопают паруса.
Корабль давно в океане, запасы провизии и воды кончились, команда
обессилела. И вот - берег. Это остров, небольшой, с высокой горой в центре.
Берег песчаный, а дальше пальмы, хижины на сваях... Сергеев пожирает землю
глазами, не терпится оказаться там; сильнее жажды и голода хочется изучить
этот остров. Но корабль подходит слишком медленно, ветер дует не в сторону
острова. Матросы ропщут... Что их ждет на острове? Сокровища в пещере,
неизвестные звери, растения, которых можно назвать как хочешь; миролюбивое
племя красивых людей... И вот обитатели острова выбегают на берег, радостно
машут руками, пляшут, поют. Они обнаженные, лишь гирлянды из огромных белых
цветов... Сергеев увидел гусли - лежат на бочонке у борта. Большие гусли со
множеством тонких струн. Он взял их и начал играть, отвечая аборигенам на их
приветствие. Увлекся игрой, глядел, как дрожат струны, а когда посмотрел на
берег, люди исчезли. Все исчезло. И остров, и корабль, и пальмы. И гусли.
Сергеев открыл глаза, снова услышал храп и сап, в носу засвербело от
запаха перегара, от кислости, пыли... "А что, - задумался, - если попросить
Макса, чтоб научил? Ведь действительно - мало кто играет.
Приезжать куда-нибудь в Загорск или в Коломенское и играть. Петь про
Илью Муромца. Он вон ничего, кажется, - коньяк пьет... Волосы
отрастить, надеть рубашку славянскую и поехать. С такой профессией и до
старости не пропадешь". И, понимая нелепость и несбыточность этого плана,
Сергеев продолжал его развивать: он сидит на лужайке перед церковью, щиплет
струны; идет по проходу электрички, закатывая глаза, поет про
Соловья-разбойника, а впереди Саня, и тоже поет, поет жалобно, в руках тоже
гусельки... И появилась жена в домотканом одеянии, с ремешком на волосах,
держит Дашку... Песня жалобная, красивая, рвет душу. Пассажиры благодарно
кладут в сумку деньги...
"А как легко она заявила, что если не чувствую в себе сил быть мужем и
отцом, то - "давай решать". Разводиться, разбегаться... А если взять и
сказать: да, не могу осилить этот труд, мне тяжело. И тоже -
"хорошо, давай решать". И что будет? Пойдут в суд, подадут заявление.
Что там нужно еще?.." Стало раскручиваться дальнейшее. Он бы переехал к
родителям, у него там до сих пор комната, пластинки, подшивки "Ровесника",
"Футбола - хоккея", "Вокруг света", много всяких знакомых с детства вещей. И
тетради с дневником в столе. До двадцати пяти лет вел дневник, лет с
четырнадцати. Огромный срок, огромный кусок жизни. А потом... С двадцати
пяти до сегодняшних тридцати двух - какое-то блеклое мельтешение. Если бы
Сани не было, не видел, как он растет, наверное, вообще бы не чувствовал
движения времени. Или наоборот...