"Г.Сенкевич. Органист из Пониклы" - читать интересную книгу автора

когда товарищи его разбрелись кто куда или перемерли, он возвратился в
Заграбье, исхудалый и бедный, как церковная мышь. Жил он как птица небесная
и все играл, то для людей, то для бога. Люди считали его "никчемным", но все
же его знали во всей округе. В Заграбье и в Поникле о нем говорили: "Клень -
это Клень! Но как начнет играть, то и господу богу угодно, а у человека аж
сердце замрет".
______________
* Раздувать мехи органа

Иные даже спрашивали его: "Да побойся ты бога, пан Клень! Что за лихо в
тебе сидит?"
И действительно, сидело какое-то лихо в этом тощем теле на длинных
ногах. Еще при жизни Мельницкого, заменяя его в дни двунадесятых и храмовых
праздников, Клень иногда забывался у органа. Случалось это чаще всего
посредине литургии, когда люди в костеле целиком ушли уже в молитву, когда
дым кадильниц наполнял костел, когда все кругом пело, когда звон колоколов и
колокольчиков, запах мирры, янтаря и благовонных трав, мерцание свечей и
блеск дароносицы так подымали благочестие в душах молящихся, что, казалось,
весь костел на крыльях уносится ввысь. Каноник то поднимал, то опускал
дароносицу и в экстазе закрывал глаза. А Клень наверху тоже закрывал глаза,
и ему казалось, что орган играет сам, что голоса оловянных труб вздымаются,
как волны, текут, как реки, плещут, как водопады, струятся, как родники,
звенят, как дождевые капли. Звуки органа наполняли весь костел. Они носились
под сводами, и перед алтарем, и в клубах ладана, и в солнечном свете, они
трепетали в душах людских, одни - как грозные и величественные громы, другие
- как поющие человеческие голоса, третьи - сладостные, мелко рассыпающиеся,
как бисер или соловьиные трели. И пан Клень сходил после службы с хоров,
опьяненный, 9 блестящими, как после сна, глазами, - но он был человек
простой, и он думал и говорил только, что очень устал. Каноник в ризнице
дарил несколько монет его руке, несколько слов похвалы его слуху, а он
проходил через толпу, стоящую перед костелом, и люди кланялись ему и
восхищались им безмерно, несмотря на то, что он был беден и снимал угол в
Заграбье. Но пан Клень ходил перед костелом не для того, чтобы услышать:
"Эй, смотрите, вон Клень идет". Нет, он ходил здесь, чтобы увидеть ту,
которая была ему всего милей в Заграбье, в Поникле и в целом свете, - чтобы
увидеть панну Ольку, дочку кирпичника из Заграбья. Впилась она в его сердце,
как клещ, и своими синими глазами, и ясным лицом своим, и вишневыми губами.
Сам Клень в те редкие минуту, когда он трезво смотрел на жизнь и
понимал, что кирпичник не отдаст ему дочки, думал, что лучше ее забыть. Но
он чувствовал со страхом, что сделать это не в силах, и сокрушенно повторял
про себя: "Эх, вот как засела! Клещами не вырвешь". Для нее бросил он
бродяжническую жизнь, для нее жил, а когда играл на органе и думал, что она
слушает, то играл еще лучше.
Она же, полюбив сначала его за "ловкость" в музыке, полюбила потом и
его самого. И стал ей тот пан Клень милее всех, хотя лицо у него было
странное, темное, взгляд как будто незрячий, и одет он был в кургузый сюртук
и совсем куцый полушубок, и ноги у него были длинные и тонкие, как у аиста.
Но папаша кирпичник, у которого чаще всего в карманах тоже ветер
свистел, не отдавал Ольку за Кленя. "На девушку, - говорил он, - все
заглядываются, зачем она станет связывать свою судьбу с таким вот Кленем?" И