"Г.Сенкевич. Журавли" - читать интересную книгу автора

возможность. Тогда жизнь превращается в какой-то полусон, где больше
видений, чем мыслей. От всего, что окружало меня, веяло безмерным
спокойствием, и мне было очень хорошо. Иногда я размышлял о будущих "Письмах
с дороги", иногда, как юноша, о незнакомке, которая вдруг придет
когда-нибудь ко мне, узнает меня и полюбит, - и на этом освещенном луной
пустынном берегу, среди неясных мыслей и смутных желаний, между явью и сном,
я чувствовал себя счастливым, как никогда.
Как-то вечером я, засидевшись на островке, возвращался домой поздно
ночью. Прилив нес мою лодку, так что не нужно было грести. Есть места, где
приливы бывают бурными, но в этом краю вечного штиля волны не бьются с гулом
о берег, - они мягко ложатся на песок. Вокруг стояла такая тишина, что даже
здесь, вдали от берега, я мог бы услышать человеческую речь. Но на берегу
никого не было. Только поскрипывание весел да слабый плеск воды нарушали
безмолвие.
Вдруг сверху послышались чьи-то звонкие голоса. Я поднял голову: на
темном фоне неба ничего не было видно. Но вот голоса раздались прямо надо
мной, и я узнал в них курлыканье журавлей. Видимо, целая стая пролетела над
моей головой куда-то по направлению острова Санта Каталина. Я вспомнил, что
не раз прислушивался к этим крикам еще ребенком, в школьные годы, приезжая
домой на каникулы. И меня вдруг охватила безысходная тоска Вернувшись к себе
в каморку, которую снимал в лагуче у немца, я долго не мог заснуть. В мыслях
моих мелькали картины родины: то сосновый бор, то широкие поля с растущими
на межах крестьянскими грушами, то крестьянские хаты, то сельские костелы,
то белые домики в гуще садов. Я тосковал по милым виденьям всю ночь. А
утром, выйдя, как обычно, на побережье, почувствовал, что и этот океан, и
небо, и степи, и прибрежные скалы с греющимися на солнце тюленями - все это
совершенно чужое, не имеет ко мне никакого отношения, так же как я к ним.
Вчера еще я радовался окружающему и думал, что мой пульс бьется согласно с
пульсом необъятной природы, а теперь задавал себе вопрос: какое мне дело до
всего этого и почему я не возвращаюсь? Ощущение покоя, радости жизни исчезло
без следа. Время, так тихо и безмятежно отмеряемое морскими приливами и
отливами, стало казаться томительным, невыносимым. Из головы не выходили
мысли о родине, о том, что там произошло, что изменилось за это время.
Америка, путешествие уже перестали занимать меня; вместо этого и мозгу моем
толпою закружились образы, вызванные воспоминанием. Я не мог от них
оторваться, хотя они не радовали меня. Наоборот! В них было много печали,
даже обиды, невольно возникавшей при сравнении сонной и безрадостной жизни
нашей деревни с кипучей жизнью в Америке. Но чем безотраднее и неподвижнее
казалась мне наша жизнь, тем больше я болел за нее душой, тем она
становилась мне дороже, тем больше я тосковал о ней. День ото дня виденья
все ясней и ясней вставали перед моими глазами, и в конце концов воображение
стало развивать их, приводить в порядок, складывать в единое художественное
целое. Я стал создавать свой мир.
Через неделю, ночью, когда норвежцы ушли в море, а я сидел в своей
каморке, из-под пера моего вышли слова: "В деревне Баранья Голова, в
канцелярии волостного войта, царила полнейшая тишина..."
Так журавли стали причиной того, что на берегу Тихого океана возникли
"Наброски углем".

1895