"Александр Серафимович. Две смерти (Авт.сб. "Железный поток")" - читать интересную книгу автора

отправился на Покровку.
Там ему сказал какой-то рыжий лохматый гражданин, странно играя
глазами:
- Да, живет во втором номере какая-то. С сестренкой маленькой. Буржуйка
чертова.
- Где она сейчас?
- Да вот с утра нету. Арестовали поди. Дочь штабс-капитана, это уж
язва... А вам зачем она?
- Да тут ейная прислуга была из одной деревни с нами. Так повидать
хотел. Прощевайте!
Ночью, вернувшись с постов, юнкера окружили сероглазую девушку живейшим
вниманием. Достали пирожного, конфет. Один стал бойко играть на рояле;
другой, склонив колено, смеясь, подал букет.
- Разнесем всю эту хамскую орду. Мы им хорошо насыпали. А завтра ночью
ударим от Смоленского рынка так, только перья посыпятся.
Утром ее повели в лазарет на перевязки.
Когда проходили мимо белой стены, в глаза бросилось: у стены, в розовой
ситцевой рубашке, с откинутой головой лежал рабочий - сапоги в грязи,
подошвы протоптаны, над левым глазом темная дырочка.
- Шпион! - бросил юнкер, проходя и не взглянув. - Поймали.
Девушка целый день работала в лазарете мягко и ловко, и раненые
благодарно глядели в ее серые, темно-запушенные глаза.
- Спасибо, сестрица.
На вторую ночь отпросилась домой.
- Да куда вы? Помилуйте, ведь опасно. Теперь за каждым углом караулят.
Как из нашей зоны выйдете, сейчас вас схватят хамы, а то и подстрелят без
разговору.
- Я им документы покажу, я - мирная. Я не могу. Там сестренка. Бог
знает что с ней. Душа изболелась...
- Ну да, маленькая сестра. Это, конечно, так. Но я вам дам двух
юнкеров, проводят.
- Нет, нет, нет... - испуганно протянула руки, - я одна... я одна... Я
ничего не боюсь.
Тот пристально посмотрел.
- Н-да... Ну, что ж!.. Идите.
"Розовая рубашка, над глазом темная дырка... голова откинута..."
Девушка вышла из ворот и сразу погрузилась в океан тьмы, - ни черточки,
ни намека, ни звука.
Она пошла наискось от училища через Арбатскую площадь к Арбатским
воротам. С нею шел маленький круг тьмы, в котором она различала свою
фигуру. Больше ничего - она одна на всем свете.
Не было страха. Только внутри все напрягалось.
В детстве, бывало, заберется к отцу, когда он уйдет, снимет с ковра над
кроватью гитару, усядется с ногами и начинает потинькивать струною, и все
подтягивает колышек, - и все тоньше, все выше струнная жалоба, все
невыносимей. Тонкой, в сердце впивающейся судорогой - ти-ти-ти-и... Ай,
лопнет, не выдержит... И мурашки бегут по спине, а на маленьком лбу
бисеринки... И это доставляло потрясающее, ни с чем не сравнимое
наслаждение.
Так шла в темноте, и не было страха, и все повышалось тоненько: