"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Движения (Поэма)" - читать интересную книгу автора

кофе неторопливо, длинными ножницами делала она вырезки из газет,
календарей, прейскурантов, сортировала их и подклеивала на листы большой
записной книги. Сначала подклеивала без всякого порядка, потом стала
соблюдать алфавит, потом завела отделы, так что рецепт копытной мази торчал
рядом с "пользою дивьего меда", а применение настоя из череды следовало тут
же за средством от жука-типографа. Потом - отделов оказалось так много, что
Елена Ивановна опять стала приклеивать все вразброд. Все можно было найти в
этой книге: и что 17 июня - по Брюсу критический день, и что от взгляда
какого-то факира прозябали зерна, и что наибольшая глубина океана - девять
верст.
По вечерам Елена Ивановна сводила счеты по хозяйству и рано ложилась
спать, а среди дня, грузными шагами тяжелой, сырой женщины, по-утиному,
вперевалку обходила усадьбу. Зимой ходила в белой лохматой папахе, летом -
простоволосая, с буклями надо лбом; сохранилась на сельском приволье, и
теперь еще, в пятьдесят лет, щеголяла яркой свежестью щек.
Антона Антоныча встретила гневно. Кучер Фома, тихо по кругу возле дома
проезжавший взмыленных лошадей, слышал через открытые окна, как кричал своим
громовым голосом Антон Антоныч:
- Ну, что ж я такого плохого изделал, скажи, га?
Что-то говорила Елена Ивановна, тоже повысив голос, но невнятно, и
потом опять Антон Антоныч:
- Во-от, фикс-фонеберии сколько у этой бабы, a? Во-от арцифокусы какие,
- скажи!.. Я к ней з образами, а вона з гарбузами!..
И потом еще:
- Та... та... та на черта ты мне это все п-пилишь?.. А, бодай на тебя и
чума и холера, проклята баба!.. Вот уж наказал господь, то уж наказал!..
И потом с треском хлопнула дверь в кабинет Антона Антоныча.
А ночью, в спальне, сидя на кровати в одной вышитой красными цветами
сорочке, Антон Антоныч рассказывал жене все, как это случилось, что он,
поехавши в эту лесную губернию по неважному случайному делу, в один день,
махнув на все рукой, купил где-то там большое имение.
Было объявление в газете, и указан был человек, к которому нужно было
обратиться за справками, и теперь, когда вспоминал этого человека Антон
Антоныч, то говорил о нем подробно, с какою-то оторопью, несмело, даже голос
его как будто чуть-чуть дрожал:
- Молодой из себя... то есть средних лет, - ну, там тридцать
трех-четырех, как сказать, - ну уж жох, шельма!.. Эт-то... это... это...
ш-шельма!
Потом, когда описывал его, никак не мог вспомнить, что в нем было
такого, что теперь пугало: лысый, с лица желтый, точно костяной, глаза
впалые, серые, не смеялся, даже не улыбнулся ни разу, ходил тихо, без
скрипа, без стука, одет был во все новое, чистое, гладкое, руки все время
держал точно на привязи за спиной, и только шевелил большими пальцами, палец
за палец, точно веревку сучил.
Это был поверенный владельца имения, который жил где-то за границей. Ни
копейки с назначенной цены он не уступил, даже делал вид, что не слышал,
когда, по обыкновению, шумно и весело говорил об этом Антон Антоныч. Только
раз посмотрел укоризненно прямо ему в глаза и сказал тихо: "Даром почти
приобретаете имение такое, как вам не стыдно!.."
И действительно, стало стыдно.