"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Неторопливое солнце (Поэма в прозе)" - читать интересную книгу автора

миндальник, возле которого он спал, на желтое солнце, которое клонит к
закату, зевает глубоко и мирно, скребет под картузом и тянется в карман за
кисетом.
- Да-а... Это я поспал... Таким манером, - я ведь эту ночь допоздна
кружил... - И улыбается, подмигивая красным глазом.
- Ты мне что это: кружил?!. Это - не касается! Как ты мне сказал,
сегодня кончишь, а заместо того только все развертел? Когда ж ты ее сегодня
кончишь?
Федор свернул цигарку, откусил лишнее зубами, зачерпнул табаку из
кисета, и много старой медленной мудрости его в том, что говорит он Назару:
- Сегодня ее кончить или же завтра ее кончить - одна ведь ей цена:
плита. Придет время - и кончу.
- Ты что же это за босяк за такой? - наседает Назар. - Как сам на себя
не надеешься, ты бы мне сказал: разбуди... Босяк!..
А Федор удивляется, еще не совсем очнувшись:
- Ну и колготной ты мужик!.. Смотрю-смотрю на тебя - страсть
колготной!.. Ежели б я поденный, тогда ты полное право имеешь, конечно, надо
мной свой сурьез показать, ну, однако, я сдельно взялся! Хочу - работаю,
хочу я - сплю: как мне хочется... Почему ж это ты такой колготной?
- Ты к делу приставлен - значит, нужно тебе свое дело исполнять! -
кричит Назар. - Полну кухню каменю навалил и думать забыл? Пролетарист!
- Гм... Стало быть, после всего этого должен я увойти, - говорит Федор.
Когда он начинает серчать, то употребляет иногда слова исковерканные,
местные, считая, должно быть, что сказать этак полезнее, чем просто. Он
подымается, и это долго и трудно, он подбирает под себя здоровую правую
ногу, рядом с ней прочно упирает правую руку, а левую относит подальше
вперед, наклоняется в пояснице, чуть не касаясь земли бородой, чтобы
упереться здоровым коленом, и когда встает, наконец, на обе ноги, то дрожит,
весь красный, и трудно дышит.
- Ты сейчас же у меня иди и кончай! - кричит Назар.
- Нет, я увойду, - говорит Федор.
Фанаска прибегает снизу и широко смотрит, и корноухий Пукет, ничего не
желая понимать, игриво старается укусить его за пятку. Подымается сюда и
тонкая Зиновья, голова к голове с пухлым, белым Ваняткой, и от больших на
худом лице синих глаз ее все кругло голубеет в глазах Федора, и непременно
уж хочется быть удалым и щедрым.
- Увойду! - повторяет он. - Как ты тут так надо мной озоруешь - эге-ге,
брат! - поищи других.
Он подбрасывает голову, одергивает фартук, выправляет рубаху и, волоча
прямую ногу, бодро выходит на дорожку, посыпанную морским гравием.
- Как же ты это делать смеешь? - озадачен Назар.
- Так и смею.
- Ну, ты ж с меня денег своих...
- А подавись деньгами! - лихо вставляет Федор.
Если бы Зиновья подошла к нему ближе, что-нибудь сказала Назару,
что-нибудь сказала ему, может быть, он и остался бы и сложил бы боров, но
Зиновья недоуменно глядит и молчит.
И идет Федор к Пикулинской калитке - пьяный и старый, сутулый и хромой,
грешный и гордый.