"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Жестокость (Повесть)" - читать интересную книгу автора

С началом революции у него появилась способность говорить речи. Правда,
речи эти были не очень длинны (скука длинных речей была ему совсем не к
лицу), но зато выразительны, и кончались они большей частью так:
- И потому, стало быть, товарищи, все надо к чертовой матери!
Однако подсохла как-то революция к лету, вступила в затяжную какую-то
скучную полосу: хозяева жизни оставались на своих местах, война
продолжалась, и, если бы бросил он завод, его бы забрали в армию.
И от начавшей было сосать его новой тоски, еще более тошной, он
избавился только в октябре.
И, как пылинка среди пылинок, поднятых вихрем из-под давящих ног, он
закружился радостно. Он успел уже побывать и на Дону и на Кубани... Был в
квартире генерала Каледина... На бронепоезде под Ригой помогал обстреливать
немцев, - подносил к шестидюймовке снаряды... Сюда, в Крым, он приехал как
комиссар труда и с огромной энергией уничтожал хозяев, реквизировал, жучил,
обобществлял.
Но, налетевши в вихре, как пылинка среди пылинок, он улетал теперь в
том же вихре, без сожаленья и без грусти, с одной только жаждой нового
полета, и из шести лиц, столкнувшихся вместе в тесном вместилище каретки
форда, это было наиболее беззаботное, наиболее веселое, наиболее верящее в
счастье, наиболее избалованное счастьем, насквозь пронизанное лучами счастья
лицо... И счастье это было все то же - певучее, вместившее в себя тысячу
песней, истинная "Песнь песней" - слово "ре-во-лю-ци-я"!..
На другом лице были блестящие, как стекло, черновекие глаза, от темных
подглазий огромные, нос серпом и уши, как у летучей мыши.
В Каменец-Подольске, над извилистым и быстрым Смотричем, на польских
фольварках или потом в Подзамчье, в узеньких, кривых, помнящих турок
уличках, около бывшей турецкой крепости, ныне тюрьмы, в воротных каменных
устоях которой сидели, прочно влипнув, круглые бомбы, - прошло детство.
Какой крупный, исчерна-сизый виноград бессарабский привозили из Хотина,
за двадцать шесть верст, и как приманчиво на площадке около моста, на возах
молдаван, горели по вечерам фонарики!..
Это было как таинство. Пролетки извозчиков дребезжали по булыжнику
мостовой, заглушая все остальные звуки; стены домов около чуть белелись и
казались совсем легкими, как из оберточной бумаги, и единственным, плотно
закругленным, существующим самостоятельно и в то же время недосягаемым, как
мечта, были эти возы с фонариками над грудами терпко пахнущего винограда.
Подходили к этим возам, пробовали, торговались, но спокойно, как сама
судьба, говорили молдаване:
- Тилько дэсят копэек...
Достать бы гривенник и купить фунт!.. Но разве можно было где-нибудь
достать целый гривенник?
Мелом на старых серых досках, кое-где даже черных от гнили, на фронтоне
кривого крылечка было начерчено кривыми, пьяными буквами по-русски: Меламед.
Сюда он бегал каждое утро, подтягивая на бегу шлейки коротеньких гультиков.
Меламед был в рыжем, густо заплатанном длинном сюртуке и сам рыжий, с
закрученными концами длинной бороды и волос над ушами. Муаровый вздутый
картуз носил внахлобучку; имел козий голос. Часто кричал, сердясь, и больно
бил его указательным скрюченным пальцем в затылок...
В этом хедере было их человек десять, и так громко учились они читать
по-еврейски, что русские прохожие затыкали уши.