"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Воспоминания (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

спуталась. Хотя же он тоже был не то, что почтальон, а просто поденный, и
звали его Ванька Каин, потому что из себя был рыжий, ну зато она мне так
говорила: "Что ни получит, то мне принесет, а кроме того, полбутылки водки
раз принес, - вот с этого дня у нас с ним любовь и началась". Онищенко же,
он, правда, писать лучше меня мог, почерк имел красивше, а я зато разборку
писем прямо в два счета мог, и ни одного письма я не пропускал, такой у меня
глаз оказался вострый, и также руки швидкие, что я в пять минут, бывало, все
разберу. Онищенко же этот потом ко мне часто приходил насчет четверти, какая
под кроватью стояла. Пьет, а сам плачет, что я его будто бы и от места
отставил, и от жены также. А я ему говорю, конечно: "Дурак ты, хотя ты меня
и старше! Женщине разве не знаешь ты, что нужно? Какой ей мужчина требуется?
Который бы в дом нес, а не в чужие люди, - вот какой". Ну, спустя время,
Онищенко по пьяной лавочке повесился, а у Ваньки Каина рак в желудке
оказался, тоже помер. А между прочим в Старом Крыму воздух легкий считается,
вот почему и советник этот тайный, Ключевский, жизнь свою продолжал, чтобы
прожить на свете больше. Дом себе там завел, а также сад большой, - фрукта
разная. Жена же у него была тоже довольно уж старая и дочь невыданная, тоже
лет не молодых, и лицо с желтизной, и все будто ей спать хотелось: сама с
тобой, как почту ты принесешь, говорит, а сама все зевает стоит, и так что
без зеванья мне ее и видеть не пришлось ни разу. Старый же Крым - это он
городок небольшой: нас с Онищенко только двое почтальонов было, и вполне мы
справлялись, бывало, за пять минут: почту всю разберем, я ее по местам
раскидаю, он почерк имел быстрый, - запишет, и все. По такому городу
советник тайный - это же считался чин самый большой, выше которого быть не
могло, - Ключевский этот у всех на виду, и ему почет: идет по улице, все
перед ним шапки скидают. А вот, кроме "Нового времени", не признавал! Сын к
нему приехал раз, тоже ученый человек, а только ему я "Русское слово" носил.
Неделю так носил, - ничего, или не замечал отец, а то раз две газеты принес
- "Новое время" и "Русское слово", а старик сам на улице прогулку делал.
Берет у меня, смотрит, и гляжу - "Русское слово" мне назад отдает. "Ты-ы что
это тут путаешь?" - говорит. - "Это ж, говорю, ваше превосходительство, вам
тоже ношу". Как крикнет он прямо на улице: "Мне-е?! Как это, чтобы мне?" -
"Сыну вашему", - говорю. "Сыну?!" Как закричит, брат: "Такую сволочную
газетчонку левую, чтобы сыну? Ты что это врешь, подлец! А? Что врешь?!" Ну,
я ему: "Посмотрите, говорю, на бандероль", а сам, конечно, пячусь. Он сейчас
в карман, за очками, глянул на бандероль, и прямо с этой газетой в дом. И
такой начался там крик несусветный, что я уж пошел от страму. А на другой
день, хотя "Русское слово" пришло, я уже его не понес, бо сын снова в Москву
уехал, где он и жил. И вот пришло то время, когда царя свергли. А ведь я же
отлично мог знать, потому что почта. Кто же поперед почты что может узнать?
И вот я, стало быть, иду с разносной сумкой, дохожу до профессора
Ключевского и этак в дверь голову всунул, газету "Новое время" ему подаю, а
сам говорю это! "Знаете, новость какая? Царь наш от престола отрекся". Он,
как это в комнате стоял, повернулся ко мне лицом, очень страшным, и прямо
как лев зарычал или вот бывают собаки-овчарки, которые на волка сходственны,
как заревет: "Что-о-о?" - да за палку, а она у него в углу стояла. И в одну
минуту весь красный стал, только борода белая. Я уж, конечно, бежать хотел,
а он в дверь за мной, за рукав левой рукой схватил, а в правой палку свою
толстую прямо надо мной держит. Жена же его, старуха, а также дочь, которая
все зевающая, они тут же были и слышали, и с обеих сторон к нему. Я же стою