"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Моя переписка и знакомство с А.М.Горьким" - читать интересную книгу автора

Я только что получил письмо от Горького, которому недавно писал об
одном дельце и, кстати, о свиданиях и беседах с Вами.
Вот строки его письма, относящиеся к Вам:
"О Ценском судите правильно: это очень большой писатель; самое крупное,
интересное и надежное лицо во всей современной литературе. Эскизы, которые
он ныне пишет, - к большой картине, и дай бог, чтобы он взялся за нее! Я
читаю его с огромным наслаждением, следя за всем, что он пишет. Передайте
ему, пожалуйста, мой сердечный, глубокий поклон".

Вполне естественно было бы мне, получив этот привет любимого и высоко
ценимого мною, как и всею тогдашней Россией, великого писателя, на него
отозваться. Простая общепринятая житейская вежливость, и та требовала такого
с моей стороны шага. И все-таки я этого шага не сделал. Почему? Мне очень
трудно объяснить это так, чтобы меня поняли читатели, но я попытаюсь это
сделать в нескольких словах.
Одиноко, издали, но вполне самостоятельно и без чьего-либо
рукоположения и помазания вступивший в художественную литературу, я к концу
1912 года, после появления "Движений", "Медвежонка" и прочих своих вещей,
был слишком превознесен критикой, посвящавшей мне длинные статьи в журналах,
и в этом превознесении было много для меня неприятного. Я просто не создан
для известности, как Евгений Онегин "для блаженства". Вместе с Ильей Ильичом
Обломовым я готов повторять: "Трогает жизнь, - везде достает!" - когда
наталкиваюсь нечаянно на статью о себе: без этих статей я чувствую себя
гораздо спокойнее и лучше. А отзыв Горького, включающий такое определение,
как "самое крупное, интересное и надежное лицо во всей современной
литературе", способен был обеспокоить не только меня, но и кого угодно:
шуточное ли дело оплатить такой вексель?
Первые письма от Ал.Макс. я получил уже в 1916 году, когда я,
мобилизованный в самом начале мировой войны, был, наконец, выпущен в
отставку.
Я вновь поселился в своей мастерской в Алуште, но никак не мог
заставить себя взяться за перо. Эта ужаснейшая и преступнейшая из войн не
только опрокинула во мне с детства взращенную любовь к культуре и уважение к
ней, она меня совершенно опустошила. По-прежнему одиноко живший, иногда
месяцами не говоривший ни с кем, я надолго замолчал и как писатель. Участие
в каких-то журналах и альманахах, которые не способны ни в какой степени
остановить, прекратить неслыханную и омерзительнейшую бойню, мне казалось
тогда полнейшей чепухой, игрой двухлетних младенцев.
Но столицы, которых я по-прежнему чуждался, продолжали жить привычной
жизнью. Журналы и альманахи издавались. Ко мне обращались с предложениями
участвовать в них. Я отказывался.
На письма Ал.Макс. я ответил также отказом; помню только, что я
тщательно собирал все доводы, чтобы мотивировать свой отказ.
В первом из своих писем я упомянул и о вышеприведенном привете его,
переданном мне Недолиным, и о некоторых других подобных же знаках его
внимания ко мне, передававшихся устно или письменно через писателей,
навещавших его на Капри (напр., И.Сургучевым и др.).
Не помню, что это был за сборник, участвовать в котором приглашал меня
Горький в своем первом письме. Это письмо не сохранилось в моем архиве.
Кажется, оно было циркулярного типа, отпечатано на машинке и только