"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Моя переписка и знакомство с А.М.Горьким" - читать интересную книгу автора

гонораров.
Платят немцы действительно дешево, но доллар стоит ныне около 100 тысяч
марок, а книги издаются здесь в расчете на продажу в Англию, в Америку.
Прочитал Ваше "Чудо", очень хорошая вещь! Буду уговаривать американцев
перевести ее, тогда Вы получите кое-что.
Марсианское сочинение написано Толстым не "по нужде", а по силе
увлечения "фабульным" романом, сенсационностью; сейчас в Европах очень
увлекаются этим делом. Быт, психология - надоели. К русскому быту - другое
отношение, он - занимает. Чудно живет большой народ этот, русские!
А у меня туберкулез разыгрался, и я теперь живу в Шварцвальде, около
Фрейбурга, в горной щели. Под окном немцы сено косят, и английский мопс
мечется в отчаянии - хочет полевых мышей ловить, а - не может, морда тупа.
Чтобы мышей поймать, нужно собаке острый щипец...
Всего доброго!
А.Пешков
До августа мой адрес: Freiburg, Pansion "Kyburg".

Тем временем я послал Горькому только что выпущенный Крымиздатом мой
роман "Валя", 1-ю часть эпопеи "Преображение", и получил от него в ответ
следующее письмо:

Прочитал "Преображение", обрадован, взволнован, - очень хорошую книгу
написали Вы, С.Н., очень! Властно берет за душу и возмущает разум, как все
хорошее, настояще русское. На меня оно всегда так действует: сердце до слез
радо, ликует: ой как это хорошо, и до чего наше, русское, мое! А разум
сердится, свирепо кричит: да ведь это же бесформенная путаница слепых
чувств, нелепейшее убожество, с этим жить - нельзя, не создашь никакого
"прогресса"! [...]
У Вас в книге каждая страница и даже фраза именно таковы: насыщены как
будто даже и чрезмерно, через край, и содержимое их переплескивается в душу
читателя влагой едкой, жестоко волнующей. Читаешь, как будто музыку слушая,
восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в
душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной.
В прошлом я очень внимательно читал Ваши книги, кажется, хорошо
чувствовал честную и смелую напряженность Ваших исканий формы, но - не могу
сказать, чтоб В[аше] слово целиком доходило до меня, многого не понимал, и
кое-что сердило, казалось нарочитым эпатажем. А в этой книге, неконченной,
требующей пяти книг продолжения, но как будто на дудочке сыгранной, Вы
встали предо мною, читателем, большущим русским художником, властелином
словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, -
живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш - великолепнейшая новость в
русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо
видел. Вероятно, умники и "краснощекие" скажут Вам: "Это - панпсихизм". Не
верьте, это просто настоящее, подлиннейшее искусство.
Сцена объяснения Алексея с Ильей - исключительная сцена, ничего
подобного не знаю в литературе русской по глубине и простоте правды.
"Краснощекий" Илья написан физически ощутимо. И Павлик незабвенно хорош,
настоящий русский мальчик подвига, и Наташа - прекрасна, и от церкви до
балагана - характернейшая траектория полета русской души. Все хорошо. А
павлин, которого Ал[ексей] видит по дороге в Симферополь, это, знаете, такая