УВЕ ВАНДРЕМ ТИШИНА ВСЕГДА НАСТОРАЖИВАЕТ

1

Уже почти полчаса, оказавшись за городом, он шагал по дороге. Сначала шел мимо ухоженных палисадников, затем вдоль напоминающих парки имений, в которых за переплетением голых ветвей виднелись виллы, — и наконец рядом с дорогой, за тянувшимся вдоль нее кустарником в рост человека, увидел стену, высокую, выше двух метров, по гребню которой на кронштейнах, наклоненных внутрь огороженного пространства, в три ряда была натянута колючая проволока. Дорога здесь слегка изгибалась, и конец стены, повторявшей изгиб, терялся вдали. Что и говорить, основательное сооружение.

На конечной станции пригородной железной дороги он мог бы сесть на тридцать седьмой автобус, который, как значилось в предписании, останавливался прямо перед воротами казармы. Но он не торопился и решил пойти пешком. И когда стена сделала еще один крутой поворот, он остановился. Перед ним оказались широко распахнутые решетчатые ворота. Дорогу пересекал опущенный шлагбаум.

Значит, он добрался.

По одну сторону шлагбаума возвышался продолговатый ящик, раскрашенный черно-красно-желтыми полосами. Это была постовая будка. Перед ней — застывший часовой в синей форме, в шлеме и с винтовкой в руках. Шпербер приблизился к нему. Стоявший перед будкой часовой, с выпученными, как у человечка на термометре, глазами, казалось, совсем не замечал его. Может, надо улыбнуться ему? У часового под чисто выбритой кожей лица напряглись мускулы. Губы сжались. Веки дрогнули. Он переступил с ноги на ногу. Ага, оказывается, все-таки живой! Шпербер подошел к нему вплотную, сунул призывную повестку прямо под самый нос. Глаза часового пробежали по красной бумажке.

Шпербер разглядел капли пота под его ушами, вдоль ремешка от шлема, врезавшегося в щеки.

Легким кивком часовой указал Шперберу на маленький, почти полностью скрытый кустами домик из красного кирпича по ту сторону ворот. Кто-то открыл изнутри окошко в двери, и из него высунулась рука.

— Ну, давайте же!

Он протянул повестку.

— Шпербер? Йохен?

Через окошко он увидел лист бумаги, на котором тут же зачеркнули одну строчку.

— Топайте, быстро-быстро! Через девятнадцать минут начинается приветственная церемония.

— Но куда мне идти?..

— Куда идти, куда идти! Постовой! Покажите человеку, как пройти на седьмую батарею!

— Будет исполнено, господин унтер-офицер! — Солдат провел Шпербера за шлагбаум, кашлянул и сказал: — Сначала прямо, до плаца для построений, затем направо и еще четыреста метров. А там в землю воткнут указатель…

По обеим сторонам дороги к казарме виднелись цветочные грядки с анютиными глазками. Бросался в глаза огромный щит с надписью: «Военная зона. Вход посторонним и фотографирование запрещены». Ну что ж, он уже не посторонний, фотографировать не собирается, опасности тоже вроде бы не представляет…

Шпербер вышел на площадь величиной с футбольное поле, заставленную по краям кубами зданий. Это, очевидно, казармы. Похоже, они построены в начале тридцатых годов, но недавно обновлены. Новые плоские крыши, новые форточки. В одну из этих казарм его сегодня и засунут. Красно-коричневые стены, серый бетон, черная, перемешанная со шлаком земля. Два автомобиля оливкового цвета. Батальон зенитных ракетных войск. Однако ракет нигде не видно. Чего ж тогда запрещено фотографировать?

Сзади раздалась пронзительная трель свистка. Ну, дорогой Шпербер, давай быстрым шагом: будем надеяться, что ты поспеешь вовремя!

Он оглянулся. У входа в караульное помещение стоял толстый солдат, уперев кулаки в бока. Вот так-то: прежние темпы тут не годятся. Шпербер затрусил дальше. Не опоздать бы! Геометрически замкнутое пространство, окруженное казармами. Он ускорил шаг. А вот и щит: «Седьмая батарея». Канцелярия на первом этаже. Древесного цвета шкафы, зеленые письменные столы, лимонно-желтые синтетические шторы — все как в паспортном столе на гражданке. Запахи как в школе. Дверь канцелярии была открыта. Сидевшие там не имели при себе оружия. Они печатали на пишущих машинках, рылись в папках. Шпербер выложил свой военный билет. Солдат-писарь раскрыл его, потом вытащил папку из картотеки, полистал.

— Техник?

— Да.

— Еще один стартует.

«Что бы это значило?» — подумал Шпербер.

— Так. Вот это твое удостоверение личности военнослужащего. Поставь в нем свою подпись.

Шпербер расписался.

— А вот это, — писарь протянул овальную алюминиевую пластинку с прорезью посередине, — твой личный знак. Будешь носить его на шее, на цепочке. В случае твоей смерти нижнюю часть его отломают. В получении распишись вот тут.

Шпербер снова расписался. На знаке был оттиснут его личный номер. Солдат взял телефонную трубку…

Казенная фотография на удостоверении напомнила Шперберу фотографии разыскиваемых преступников. Как это было, когда его сцапали? Любопытное ощущение. Теперь он сам солдат, подчиняется только военному командованию, а военные власти следят за его поведением.

«Я положила тебе еще несколько бананов. Некрупных, как ты любишь. И еще пару сохранившихся с зимы яблок — последние в эту весну, внутри они малость перезревшие. Сварила также пару яиц — бог знает, когда тебе там дадут поесть. Рубашек, думаю, тебе хватит пока трех. Тебе будет легко их постирать даже в умывальнике. И носки самые лучшие — слышишь? Впрочем, грязные вещи ты можешь захватить и домой, когда навестишь нас. Я сразу положу их в стиральную машину, а потом в сушилку — они тут же будут сухие. Пиши хоть иногда. Или позвони. И вот еще тебе немного деньжат — на всякий случай».

Он сует конверт в карман.

«Погоди минутку, возьми еще пару отцовских капсул с витаминами — правда, там уже мало свежих осталось».

Итак, надо топать. Йохен машет с улицы, подняв глаза к четвертому этажу. Мать стоит не у окна, как обычно, а в лоджии. Как всегда, он машет ей еще раз — уже перед самым светофором. Одно лишь не как всегда: сегодня, четвертого апреля, он уходит от дома медленнее, чем обычно…

Писарь положил трубку телефона и вновь повернулся к Шперберу:

— Для тебя будет лучше, если ты сразу запомнишь свой лином.

— Лином? А что это такое?

— Личный номер военнослужащего. Этот номер, видишь? — солдат ткнул карандашом в удостоверение. — Это и есть теперь ты. Составленный согласно твоим данным.

— Понял.

— И вот еще что: твои тряпки чего-то стоят. В особенности если их толкнуть в порту. Это может тебе потом сэкономить неделю работы на стройке. Вот так. А теперь смотри, — подвел он Шпербера к окну, — вон учебные классы. Большинство уже там. Точно в одиннадцать начнется торжественная встреча. Чемодан поставь в коридоре, рядом с другими.

Шпербер остановился у входа в учебное помещение. Из двери на него пахнуло теплом и запахом пота. Он вдохнул свежего уличного воздуха и вошел. В узкие оконные прорези под бетонным перекрытием просачивался дневной свет. Слабо горели люминесцентные лампы, подвешенные на балках. Казалось, воздух, насыщенный испарениями, разбухал вокруг них, смешивался с неразборчивым говором многих людей, поднимавшимся из заполненных ими длинных рядов стульев, и скапливался где-то под потолком.

Свободными оставались лишь несколько первых рядов. Шпербер углядел где-то в середке свободное место и как на ходулях стал пробираться туда через колени, ступни, портфели, окунувшись в мешанину запахов, пока не протолкался до свободного места и не плюхнулся наконец на стул. Когда он мимоходом приветствовал соседей, ему показалось, что их носы морщились от запахов казармы. Сам он. даже попробовал некоторое время дышать через рот. Ему пришло в голову, что бетонные стены казармы побелены специально для того, чтобы присутствующие быстрее привыкли к этим ароматам.

Сквозь монотонный шум заполненных рядов слышались резкие окрики одетых в форму военнослужащих, раздававшиеся из бокового входа:

— Живей, живей, сдвигайтесь поплотнее! Ну что вы как вареные? Эй вы, с «селедкой» на шее, да, да, вы, не дерзите! Снимите шапку!

— А ну-ка все — тихо! Смотреть вперед! Снять ноги с колен! Головы выше! Сигареты изо рта!

— За, оглохли там? Вы, второй сзади, вот в том ряду, вы что, на Северном полюсе, что ли?

— Что?! Не выпендривайся. У кого из нас красная повязка — у тебя или у меня?

— Ослепли, что ли? Тихо! Смотреть вперед! Не галдите!

Шум прекратился. Где-то слышались лишь отдельные смешки. А потом опять:

— Ну, стадо баранов! Эй, вы там, длинный, у окна который! Да, вы! Заткнитесь! И остальные — тоже!

Шпербер осмотрелся. Больше сотни человек находились в ожидании, в напряжении, как при объявлении результатов лотереи. Задние пытались пробиться взглядом через впереди сидящих. Но там, перед первыми рядами, еще ничего не происходило.

Большинство парней были очень молоды. Он различал в гуле их голосов диалекты — баварский, Рурской области, швабский, северогерманский.

Тем временем стало потише. Многие вытягивали шеи, чтобы найти возможность увидеть первые ряды в просветах между голов впереди сидящих. Там, на свободном пространстве, собрались военнослужащие, которые что-то оживленно обсуждали. Один из них, в форменной одежде, стоял у выхода из зала и смотрел наружу. Очевидно, пожирал взглядом какую-то важную персону. Во всяком случае, держался он навытяжку. Все это очень напоминало театр. Вдруг стоявший у двери подскочил к кому-то вошедшему, наверное из начальства, с желтой нашивкой, отдал ему честь и что-то сказал. Тот ответил на приветствие, вышел вперед, встал перед рядами сидящих новобранцев и скомандовал: «Встать!» За исключением трех-четырех разинь все вскочили с мест. Кто-то сбоку зашипел на вскочивших: «Руки вон из карманов! Стоять смирно!»

В зал вошел мужчина постарше, с серебряными галунами на форменной одежде. Решительно прошел на несколько шагов вперед. Остановился. Тот, с желтой нашивкой, быстро приблизился к нему и отдал честь.

— Седьмая батарея собрана для приветственной церемонии! — Он сказал это так, что все в зале услыхали его слова.

— Благодарю, — ответил вошедший начальник и, повернувшись к залу, крикнул баритоном: — Здравствуйте, солдаты!

Ответ зала был очень вялым. Шпербер вообще промолчал: он не вдохновился. Да и все равно никто не услышал бы его голоса.

— Господа, я вас очень плохо расслышал, — сказал начальник. — Еще раз — здравствуйте!

Теперь ответ зала был уже поживей. Некоторые новобранцы ухмылялись. Шперберу все это казалось комичным, сжатые губы его расклеились, но для громкого и четкого ответа на приветствие этого усилия было явно недостаточно.

— Итак, господа, зовут меня капитаном Бустером. Я командир батареи и ваш старший начальник. Четырнадцать недель мы будем жить с вами бок о бок. Вы знаете, что в зенитных войсках начальное обучение продолжается три месяца. Надеюсь, вы пройдете его успешно и мы поймем друг друга. Вы скоро привыкнете к новой для вас обстановке. Какое-то время вам придется мириться с некоторыми неудобствами, но зато вы узнаете, что такое солдатское товарищество: один за всех и все за одного. Кроме того, вы ощутите, что делаете общее дело с союзниками по НАТО, познаете на практике демократию и наш основной закон. Вы поймете, что значит защищать свободу от воинствующего коммунизма.

Затем капитан Бустер говорил о высшем военном командовании в мирное время. Все головы повернулись вслед за согнутой в локте рукой капитана, направленной на портрет федерального президента, обрамленный черной рамкой, не похожей, однако, на траурную, и чем-то напомнившей крест на стене. Несколько секунд молчания в честь президента, и старший начальник обратился теперь к иному авторитету — живому, стоящему рядом с ним. И такой же жест руки капитана, как и в отношении портрета главы государства, теперь выражал уважение. Но только на этот раз рука капитана Бустера опустилась на плечо мужчины примерно лет тридцати, в сером одеянии и черном пуловере под ним. Этого человека Шпербер вначале и не заметил. Покровительственно улыбнувшись, Бустер пояснил новобранцам:

— Если у вас возникнут какие-то заботы, с которыми вы не решитесь обратиться к старшему начальнику, в вашем распоряжении всегда наш духовник.

Затем военный священник рассказал о своей сфере деятельности.

Мочевой пузырь был уже полон, а ничего не получалось. Йохен никогда не думал, что так может быть. В спальне на уровне пояса была поставлена ширма. Парень слева от Йохена, уже сделав свое дело, держал в одной руке наполненную мочой бутылочку, а другой застегивал штаны. Новобранец справа только начал процедуру. Сзади кто-то открыл на полную силу водопроводный кран. Ну, об этом трюке Йохен слыхал, и тем не менее у него Ничего не получалось. Что это, неужели Йохен испугался? Нет, он не из робких. А правильно ли он воспользовался отцовским советом пить отчаянно горький чай для сердцебиения? Мать не разрешала добавить ни единой чайной ложки сахара… Парень справа, закончив дело, ушел. Слева рядом стал другой. И справа — тоже. Он смотрел на Йохена и ухмылялся.

— А сколько все-таки требуется налить? — спросил он.

— Думаю, граммов пятьдесят, — ответил Шпербер.

Парень захохотал:

— Надеюсь, сумею, хотя только что был в туалете.

Йохен чувствовал, как в нем все раздувается, как мочевой пузырь разбухает, занимает всю нижнюю часть тела, и вдруг будто прорвалось — из него хлынула струя в бутылочку, густо-желтая и через край, смачивая этикетку с его фамилией. «Если так дальше пойдет, — подумал Шпербер, — случится наводнение. Как же мне перекрыть шлюз?» Он согнул пальцы и сжал ими область поясницы. Он уже видел себя стоящим в луже и, придерживая одной рукой полную мочи бутылочку, старался сделать так, чтобы изливающиеся из него остатки впитались в бумажное полотенце. Чудом избежав катастрофы, он, осторожно балансируя, отнес свою бутылочку санитару, боясь расплескать содержимое — как будто это жидкое золото.

Врач установил у него некоторые отклонения от нормы: плоскостопие. На полу, в том месте, где Йохен стоял перед врачом, остались влажные отпечатки ног. «Ну вот, — подумал он, — припишут еще и потливость ног». В разных графах лежащего перед ним разлинованного листа врач поставил маленькие крестики.

— Не носите синтетических носков, — посоветовал он Шперберу. — Вам нужны носки из влагопоглощающего материала.

На лбу Йохена выступил пот.

— Подойдите ближе, — сказал ему врач. Он надел Йохену на руку манжетку прибора для измерения кровяного давления и накачал ее грушей. Потом приложил к руке Йохена фонендоскоп и стал следить за показаниями прибора. Сто сорок на восемьдесят. — Теперь сделайте десять приседаний. Проверим пульс. Спасибо. — Сделав пометку у себя на листе, он попросил Йохена спустить брюки и нагнуться. — Спасибо. А теперь оттяните свою крайнюю плоть…

«Если они, — подумал Шпербер, — забракуют меня на этом медосмотре, то дудки: потребую повторного освидетельствования другим врачом». Не то чтобы он так уж стремился попасть в бундесвер, но считаться годным он все же хотел.

— Годен, — резюмировал врач.

Прежде чем пожать протянутую руку врача, Йохен вытер свою о штаны.

— Я годен? — переспросил он.

Врач улыбнулся и положил свою сухую руку ему на плечо:

— Абсолютно, мой друг. В резерв I-A. Полностью годен — так это определяется. Полностью годен для всех родов войск, только для танковых великоват ростом. Немного, правда, не дотягиваешь в весе для своего роста. Кровяное давление несколько отклонено от нормы, чуть высоковато. А в остальном — порядок.

Спустя некоторое время капитан Бустер представил новобранцам мужчину с желтой нашивкой. Это фельдфебель, прозвище которого «мамаша батареи». Он отвечает за внутренний распорядок. Его резиденция — в канцелярии. Фельдфебель улыбался капитану. На его плечах поблескивали латунные уголки. Он распределил новобранцев на четыре взвода. Для этого выравнял их по росту и представил им командиров взводов. Шпербер, рост сто восемьдесят шесть с половиной, попал в первый взвод. Командир первого взвода — лейтенант Вольф, невысокий, мускулистый, спортивного вида, лет двадцати пяти блондин с уже поредевшими волосами, зачесанными на пробор справа. На его тужурке тоже поблескивало серебро, правда поменьше, чем у капитана, но значительно солиднее, чем латунь у фельдфебеля. Четырехугольные серебристые звезды на его погонах удерживались специальными скрепками.

Непосредственный командир Шпербера — унтер-офицер Кубик. Это мужчина среднего роста, узколицый, с густыми волосами, отвисшей губой, тусклыми глазами и челюстью боксера. Лицо немного одутловатое. Когда лейтенант Вольф представлял его новобранцам, Кубик щелкнул каблуками.

Фельдфебель дал команду всем отделениям разойтись по своим помещениям. Унтер-офицер Кубик повел десять человек — четвертое отделение. Они направились в казармы седьмой батареи. Шли вразброд, исподтишка присматриваясь друг к другу. Шпербер прихватил свой чемоданчик в канцелярии и поспешил за унтер-офицером по лестнице на первый этаж. Перед спальней номер одиннадцать командир отделения приказал остановиться. Затем чуть тише и слегка шепелявя объяснил:

— Четвертое отделение располагается в двух спальнях — номер одиннадцать и двенадцать. Фамилии всех написаны вот тут, на двери. Проверить, нет ли ошибок, — указал он на списки, прикрепленные к дверям.

«Канонир[1] Бартельс, канонир фон Беднарц, канонир Хайман, канонир Мюллер, канонир Шек, канонир Шпербер». Остальные направились в спальню номер двенадцать.

Распределение кроватей произошло в не совсем дружеской атмосфере. Когда стояли перед дверью и фельдфебель не успел еще закончить свои распоряжения, Шпербер вдруг увидел, как из всей кучки новобранцев первым рванулся в спальню здоровенный парень, быстро подхватив свои вещи — чемодан и саквояж. Этот тип сразу же устроился у окна, заняв одну из двух стоявших там отдельных кроватей, и быстренько начал раскладывать свои пожитки, За ним тут же двинулся с некоторой элегантностью стройный парень, пониже ростом, чем Шпербер. Еще по дороге к казарме Шпербер обратил на него внимание: казалось, парень привык к тому, что у него все получается легко, ловко и удачливо. Он занял своим багажом вторую — и последнюю в спальне — отдельную кровать. На бирке его чемодана из свиной кожи, перетянутого несколькими ремнями и имевшего внизу роликовые подставки, можно было прочесть фамилию: «Фон Беднарц».

Шпербер сообразил, что нужно сориентироваться и действовать немедленно: свободными оставались лишь две двухъярусные кровати. Одна из них стояла справа, около входной двери, другая — параллельно, отделенная от первой проходом. Шпербер занял верхнее место на кровати около двери. Он выбрал ее, потому что ему приглянулся парень, который занял нижнее место. Он показался ему более симпатичным, чем тот потный, прыщавый, с вытянутым подбородком парень, который уже устроился на другой двухъярусной кровати и апатично уставился в пол и на саквояже которого Шпербер прочел: «Михаэль Шек».

— Тебя, кажется, зовут Мюллер, — обратился Шнербер к тому, кто отныне будет спать под ним. Тот ответил невнятно, потому что в этот момент обгрызал ноготь. Шпербер не решился переспросить. Но тот сказал:

— Меня зовут Эдди. Этого достаточно.

Шпербер бросил свой чемодан на кровать.

— Ездишь на мотороллере? — спросил он у Эдда, с ног до головы облаченного в черную кожаную одежду.

— Не, я на багажнике, — ответил Эдди.

Темноволосого парня на двухъярусной кровати по другую сторону прохода звали, наверное, Бартельс. Его кровать была на одном уровне с кроватью Шпербера. Мешанина запахов — пота, мяты, табака, — ощущаемая Шпербером, исходила, по-видимому, от Бартельса. А может, и не от него.

Верзила у окна вытащил последние свои вещи из саквояжа и раскладывал их на подоконнике: транзистор, кассетный магнитофон, часы, будильник и мини-телевизор, объединенные в комбайн. Электрокипятильник. Фарфоровая чашка. Серебряный несессер. На столике у правого окна лежали ключи от БМВ.[2] Здесь же стояла цветная фотография черноволосой завитой дамы с крупными ярко-красными губами и зелеными глазами, вставленная в рамку из толстого плексигласа. Каким нищим почувствовал себя Шпербер со своим наполовину пустым саквояжем! У него не было даже какого-нибудь талисмана, скажем тэддибера — плюшевого медвежонка. Вот разве что молоточек, который он сам отшлифовал когда-то в мастерской. Его номер МБ 3074 он выбил на молоточке зубилом. Рукоятку долго обрабатывал рашпилем и шлифовал, пока она не оказалась как раз по его правой руке. Но с этим двухсотпятидесятиграммовым молотком тут можно заработать лишь насмешки.

Теперь верзила у окна выкладывал съестное: шоколад-пралине, консервы «гуляш венгерский», крабовые консервы для супа. И наконец — бутылку горькой. Пустой чемодан он толкнул на середину спальни. Парень явно претендовал на территорию значительно большую, чем ему отводилась в казарме. Он, очевидно, рассчитывал здесь на отдельную комнату.

В дверях появился унтер-офицер Кубик:

— Канонир Хайман, эти вещи убрать!

— Интересно, почему же? Ведь подоконник — одна территория с кроватью…

Кубик:

— Пять минут на то, чтобы все убрать в шкаф. А вы, любитель природы, — показал Кубик на Шека, прикрепившего над своей кроватью открытку с изображением старого дерева, — тоже уберите свое барахло. Личные картинки разрешается, вешать только на шкаф — на дверцу изнутри и на стенку его извне. Причем картинки должны быть приличными и отражать достойные нравы.

Эдди во время этой сцены причесывался и наблюдал за происходящим в зеркало шкафа.

— Располагайтесь как следует, — продолжил Кубик и пояснил: — Все, что лежит кое-как, могут украсть. Кто разбрасывает по комнате вещи или не запирает шкаф, уходя из спальни, тот способствует воровству. От этого вы тут не застрахованы.

Хайман и Шек собрали свои пожитки и спрятали их в шкафы. Глаза Шпербера скользили по стенам, шкафам, матрацам, потолку. Взгляд его остановился на лимонно-желтых занавесках, которые колыхал поток воздуха, врывавшийся в окна. Стены и потолок известково-белые: очевидно, недавно была побелка. Шкафы голубые с белой рамкой, покрытые изнутри и снаружи синтетическим материалом.

На дверное каждого шкафа — гектографированное пояснение, что и в каком порядке раскладывать.

На каждой кровати металлическая сетка, натянутая на стальные трубки серого цвета, на ней — матрац с беловато-серыми полосами. Шкаф, наверное, можно все-таки хоть немного заполнить на вкус каждого. Там стояли еще три книги — на полке для письменных принадлежностей. С лиловым, коричневым и красным корешками: крохотная отрада для глаз.

Этот Шек с соседней кровати был единственный, кто еще раскладывал вещи. В паузах он посматривал на других: кто куда положил рубашки или кальсоны. Закончив, он постоял в раздумье, держа саквояж перед животом, потом, снова оглядевшись, закинул его на шкаф. Затем осмотрел результаты своей работы и вытер розовым носовым платком прыщавый лоб. Вообще-то Шек не выглядел неряхой или грязнулей. Во всяком случае, вещи, которые он носил — бежевый джемпер с треугольным вырезом на груди, вельветовые светло-серые брюки, — были достаточно чистыми. В шкаф он уложил только светлые носильные вещи. Интересно, почему он спросил именно у Шпербера, как тут заправляют постель. Какой-то его приятель из Людвигсхафена слыхал что-то о лямках, которые-де надо привязывать к стойкам.

Тут Шпербер должен был бы воспользоваться случаем и включиться в беседу: а-а, ты, мол, из Людвигсхафена? Но он лишь сказал: «Лучше подождать — покажут…» Пронзительный свисток раздался у входа.

— Двери настежь! Батарея, строиться перед блоком на обед!

Это унтер Кубик. Он стоял между одиннадцатой и двенадцатой спальнями, подгоняя свое четвертое отделение:

— Господа! Или мои глаза изменили мне: я вижу, кто-то идет шагом! А-а, любитель природы! А ну-ка, бегом марш! Раз-два! Раз-два! Бегом марш!

Шек перешел на бег.

— А, камрад в костюме водолаза, — Кубик имел в виду Эдди Мюллера, — я надеюсь, вы ускорите свои изящные шажки, хоть вы и носите костюм оливкового цвета. А вы там, толстяк, или как вас кличут, может, вы решили, что я дал команду на тихий час? Бегом, Хайман! Не раскисать! Бартельс, живей!

Кубик уже хорошо запомнил имена своих подопечных.

Солдаты на раздаче пищи и вообще на кухне были одеты в белое. И только высокие ботинки со шнуровкой свидетельствовали об их принадлежности к здешнему милитаристскому миру. Двое парней из раздаточной работали на пару. Шпербер взял с прилавка глубокую тарелку, подставил ее тому, что раскладывал макароны, и тот с помощью деревянного зажима положил ему спагетти. Стоявший рядом другой парень раздавал гуляш. Он поднял свой черпак и опрокинул его так, что жидкий гуляш выплеснулся точно в тарелку. Ребята за стойкой работали в темпе, согласованно, подгоняли получавших и отправляли в конец очереди тех, кто не успевал подойти и нарушал ритм. Особый раздатчик распределял добавку спагетти и выдавал аппетитный на вид яблочный компот. Но компот оказался жидковатым и, как почуял нос Шпербера, был сварен без корицы, ванили и рома, к чему Йохен привык дома.

За длинными столами расположились три или четыре сотни парней, не старше Шпербера и не моложе семнадцати лет. Многие уже в форме, которая была подогнана по мерке. Они сидели прямо, будто аршин проглотили. Их новенькая форма еще не обмялась по фигуре. Похоже было, что отдел комплектования и начальство приложили максимум усилий, чтобы создать выгодную картину за счет добросовестной подгонки обмундирования. Эти парни представляли все слои населения и все районы страны. За своим столом Шпербер слышал по меньшей мере три разных диалекта.

Казалось, что новобранцы еще не привыкли друг к другу, они приглядывались к сидевшим за другими столами, чтобы уяснить, что тут вообще происходит и кто тут собрался. Новобранцы из спальни номер одиннадцать сидели за одним столом. Кубик ушел в другое помещение, вход в которое разрешался только унтер-офицерам.

Два или три раза к Шперберу обращались ищущие глаза Шека, который явно хотел поговорить. Но Шпербер опускал взгляд в тарелку с макаронами. И все-таки вопрос был задан:

— Знает кто-нибудь, где здесь клозет?

Шпербер счел себя обязанным как-нибудь отреагировать. Он вопросительно взглянул на спрашивающего и пожал плечами.

— Еще что-нибудь? — спросил Хайман.

— Должен же быть где-нибудь, — сказал Шек полуоскорбленно, полуизвиняясь.

Шперберу показалось, что Бартельс, сидящий на другой стороне стола, чем-то напоминает крысу. Каждый раз, когда он засовывал кусок в маленькое отверстие своего рта, вся верхняя часть его туловища подавалась вперед и его крутой, с горбинкой нос склонялся почти к самой тарелке. При этом светлая кожа головы просвечивала через жирноватые черные волосы. При вопросе о клозете рука Бартельса с вилкой застыла на уровне рта, а вся верхняя часть туловища подалась в сторону, откуда прозвучал вопрос, и нос его, казалось, готов был воткнуться в плечо Шека. Затем его узкие губы сложились в гримасу, чтобы вновь открыться перед вилкой, которая застыла у рта. Когда он засовывал кусок в рот, глаза его сузились как щелки, и Шпербер уже не мог понять, видит его Бартельс в эту минуту или нет. Интересно, что Бартельс думает о нем, Шпербере.

В этой ситуации, когда все так отмахнулись от Шека, Шпербер должен был бы, как ему подумалось, немного дружелюбнее отнестись к Шеку, но он не смог преодолеть своей стеснительности. Беднарц сидел, выпрямившись и манерно жуя, на другой стороне стола, напротив Бартельса, всем своим видом показывая, что ему ни до кого нет дела. В тот момент, когда кто-нибудь за их столом высказывался, Беднарц обращал свой взор на соседний стол или поднимал к потолку. Потом он нервически взглянул на часы и встал, но в этот момент Эдди, сидевший рядом со Шпербером, задал ему вопрос:

— А кто ты, собственно, есть?

— Что? — Беднарц заставил себя сесть. — Меня зовут Беднарц.

— Тебя зовут фон Беднарц, это я уже знаю.

— А что еще ты хочешь узнать обо мне?

Эдди молча продолжал есть. И Беднарц, покачав головой, ушел. Через несколько мгновений Эдди обратился к Шперберу:

— Он что, интеллигент?

Хайман на другой стороне стола подхватил:

— Глупый вопрос. Оставь его в покое.

— Тебя спрашивали? — поинтересовался Шпербер, не глядя на Хаймана.

Но Хайман встал и тоже ушел. Бартельс вытер нос платком, потом провел им по губам. Вдруг он зажал уголок платка между большим и указательным пальцами, повертел его в воздухе, и платок в его руках превратился в подобие шарика для пинг-понга. Бартельс осклабился. Шек в удивлении откинулся назад. Эдди громко расхохотался.

— Здорово! — сказал он.

Все четверо отнесли свои тарелки к окошечку, в которое сдавали грязную посуду. Перед ним стояла маленькая тележка с 500-литровым алюминиевым баком, куда сбрасывали и сливали остатки еды. Он уже был наполнен почти до краев мешаниной бело-коричнево-оливкового цвета.

— Для откорма свинок бундесвера, — сказал кто-то.

Над выходом из столовой красовался плакат: «Три четверти человечества голодает. Ты каждый день сыт. Не забудь об этом!»

После обеда получали постельные принадлежности. Оказалось, что простыни имели завязки.

— Они необходимы для того, — сказал Кубик, демонстрировавший на койке Беднарца ее заправку, — чтобы простыни не сползали и не скручивались.

Тем не менее это не освобождало новобранцев от ежеутренней расправки простыней и от регулярной проверки заправки коек. За два часа все освоили основы заправки по единому образцу и выполнили ее успешно: на постелях не было ни единой складки. Основательность, с которой унтер Кубик объяснял эту процедуру, охотно и спокойно помогая тому или иному парню безукоризненно постелить простыню и покрывало, навела на мысль, что заправке коек придается немалое значение. А в общем-то белые покрывала придали спальне привлекательный, в какой-то степени даже уютный вид.

Когда около десяти часов все наконец-то улеглись в постели, они уже знали, что дежурный унтер имеет на плече голубой аксельбант, наблюдает за порядком, чистотой и точным исполнением распорядка дня, что каждый канонир раз в сутки обязан взглянуть на черную доску, на которой вывешиваются приказы, что каждая спальня отвечает за чистоту определенного помещения, что дежурный по спальне может заставить любого из них лишний раз умыться и явиться в столовую с чистыми ногтями, что каждый должен соблюдать порядок за столом и к десяти вечера быть в кровати. Она уже знали, что после команды «Смирно» нельзя поправлять волосы, обмундирование или воротничок. Старший по спальне отвечает за казарменное имущество. Он назначается командиром батареи и им может быть сменен. Спальню полагается приводить в порядок утром и вечером, а при необходимости и в другое время. Содержание в чистоте своего тела способствует хорошему самочувствию коллег. Солдатское товарищество укрепляет нравственную атмосферу, боевой дух солдат и тем самым, крепит мощь войсковой части. Старший по спальне обязан следить, чтобы не возникали конфликты между солдатами. Начальники и вольнонаемные также являются для солдат товарищами. Каждый солдат может быть направлен на выполнение любого служебного задания. Каждый солдат должен чувствовать ответственность за общее дело. Наконец, каждый солдат должен быть здоров.