"Заезд на выживание" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик, Фрэнсис Феликс)

Глава 10

Я сидел у себя в кабинете, просматривал материалы предстоящих дисциплинарных слушаний, на которых представлял интересы группы врачей, обвиненных в недостойном для профессионалов поведении при внезапной кончине пациента их больницы.

Зазвонил телефон на столе. Артур.

— Мистер Мейсон, — сказал он. — Тут к вам пришли. Я просил его подождать в секретарской.

— Кто пришел? — спросил я.

— Не говорит, — неодобрительно заметил Артур. — Просто настаивает, что должен переговорить с вами и только с вами.

Странно, подумал я.

— Так что, проводить его к вам? — спросил Артур.

— Да, пожалуйста, — ответил я. — Но только побудьте со мной, пока не уйдет, ладно?

— Конечно, — ответил он. — Но почему?

— Ну, просто на тот случай, если мне вдруг понадобится свидетель, — сказал я. И от души пожелал, чтоб этого не потребовалось. Нет, вряд ли сюда явится Джулиан Трент и потребует личной встречи со мной.

Я опустил трубку на рычаг. У нас здесь существовало правило: сотрудники конторы могли встречаться с клиентами и посетителями только в конференц-зале на первом этаже, но, поскольку я лишь недавно вышел на работу после той истории в Челтенхеме, Артур проявил неслыханную милость и разрешил мне встречаться с посетителями в кабинете. Подняться или спуститься на несколько ступенек на костылях — то было почти непосильной для меня задачей, особенно с учетом того, что все ступеньки у нас в здании узкие, а лестницы винтовые.

В дверь постучали. Вошел Артур, за ним следовал нервного вида мужчина с седыми волосами. В том же светлом твидовом пиджаке и рубашке в бело-голубую полоску, в которых я видел его в зале заседаний под номером три в Олд-Бейли и принял тогда за учителя. Впрочем, тогда верхние пуговицы на рубашке были расстегнуты, а теперь ансамбль дополнял красный в золотистую полоску галстук. Тот самый старшина жюри присяжных, которого я последний раз видел на пороге его дома, куда он меня решительно отказался пускать.

— Добрый день, мистер Барнет, — сказал я ему. — Прошу, входите. Спасибо, Артур, это все.

Артур вопросительно покосился на меня, я в ответ улыбнулся. И вот он развернулся и вышел, оставив меня наедине с посетителем. Я неловко поднялся из-за стола, протянул руку. Джордж Барнет осторожно приблизился, ответил на рукопожатие.

— Присаживайтесь, — сказал я ему и указал на стул напротив.

— Дело рук Трента? — спросил он, кивком указав на гипс, покрывающий всю мою левую ногу до верхней части бедра.

— Нет, — ответил я. — Просто упал.

— Я тоже очень неудачно упал, в прошлом июне, — сказал он. — У себя дома, в ванной, представляете? Перелом тазовой кости.

— А я с лошади упал. Во время скачек.

— О-о… — протянул он.

— Коленная чашечка раздроблена.

— О-о — повторил он.

Я не стал говорить ему о трещине в позвоночнике, сломанных ребрах и поврежденном легком. А также о сотрясении мозга, которое даже семь недель спустя напоминало о себе жуткими головными болями.

Какое-то время мы сидели в молчании. Он оглядывал горы бумаг и коробок, заполнявших каждый дюйм свободного пространства в моем кабинете.

— Мистер Барнет, — начал я, и он поднял на меня глаза. — Чем могу помочь?

— Просто подумал, что это я могу вам помочь, — нерешительно произнес он.

— Да, пожалуй, — я был несколько удивлен. — Желаете кофе или чаю?

— Чай было бы в самый раз, — ответил он. — С молоком, один кусочек сахара.

Я снял телефонную трубку и попросил одного из юниоров оказать нам такую любезность, принести чай.

— Что ж, мистер Барнет, — сказал я, вешая трубку. — Слушаю вас.

Говорил он сначала медленно и неохотно, но когда принесли чай, немного расслабился, и слова так и полились.

— Я, знаете ли, очень обрадовался, когда меня пригласили стать членом жюри, — сказал он. — Просидел на пенсии четыре года, вот и подумал, это будет интересно. Стимуляция мыслительной деятельности и все такое.

— А кем вы работали? — спросил я.

— Состоял на государственной службе, — ответил он. Выходит, я ошибался, приняв его тогда за учителя. — Был постоянным помощником в администрации лорда-канцлера.[11] Сейчас это называется иначе. Конституционная комиссия, что-то в этом роде. Они все постоянно меняют, это правительство, — добавил Барнет, и в голосе слышалось явное неодобрение.

— А прежде доводилось быть присяжным? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Один раз пригласили, много лет назад, но потом исключили — из-за моей работы в администрации юстиции. Но с тех пор законы поменялись. Даже судьи и полицейские могут стать членами жюри присяжных.

Я это знал. Адвокатов прежде тоже не брали в присяжные, а теперь — пожалуйста.

— Так расскажите мне, что же случилось, — попросил я.

Он огляделся по сторонам, точно собирался поведать какой-то страшный секрет, не предназначенный для чужих ушей.

— Когда меня вызвали, я пришел в Олд-Бейли, там уже ждали другие кандидаты. Целая толпа. Мы проторчали там целую вечность. Нам объясняли, что это такое — быть присяжным, и все это было так заманчиво и интересно. И мы сразу почувствовали себя важными людьми, ну, вы понимаете.

Я кивнул. Я подозревал, что должность постоянного помощника лорда-канцлера была не менее важна и значима на государственной службе, но после выхода на пенсию Барнет превратился в ничто.

Видимо, то же самое происходит с директорами знаменитых британских частных школ — когда они на посту, всякие там принцы и сыновья лордов трепещут и зависят от одного их слова. Но стоило им оказаться на пенсии, весьма скромной, как в тот же день они предавались забвению. И естественно, что Джордж Барнет был в восторге, снова ощутив свою значимость.

— Ну, короче, — продолжил он, — я проторчал t там весь день, сидел и ждал, читал газеты. И когда сказали, что я могу идти домой, был очень разочарован. А потом, на следующий день, узнал, что меня выбрали. И что я должен участвовать в процессе. Помню, как вдохновила тогда меня эта перспектива. — Он на секунду умолк. — Сильно заблуждался, доложу я вам.

— Процесс по делу Трента? — спросил я. Он кивнул.

— Поначалу все шло хорошо. Потом, еще на первой неделе процесса, ко мне домой пришел один человек. — Он снова выдержал паузу. — Сказал, что из обслуживания жюри присяжных, вот я его и впустил.

— А имя свое назвал? — спросил я.

— Не сразу, — ответил Барнет. — Но потом сказал, что он отец Джулиана Трента. И я догадался — врет.

— Почему? — спросил я.

— Пару раз назвал его мистером Трентом, а он не реагировал, точно я обращался к кому-то другому.

— И что же он сказал?

— Ну, как только он представился, я велел ему уйти. — ответил он. — Я ведь знал, что не имею права говорить с кем бы то ни было об этом деле, уж особенно — с членом семьи ответчика. Но он и не подумал уходить. И вместо этого предложил мне денег. За то, чтоб я проголосовал, что парень невиновен.

Я молчал и ждал продолжения.

— Тогда я послал этого типа к черту, — сказал Барнет. — Но… — Тут голос его замер, видно было, как неприятны ему эти воспоминания. — Я ждал. Но он просто сидел напротив и оглядывал комнату. А потом сказал, что кабинет у меня очень уютный. И будет страшно жаль, если я потеряю все это или, что еще хуже, моя жена будет ранена в результате несчастного случая. Тут он снова умолк, и я спросил, что все это означает. Он просто улыбнулся в ответ.

— Так вы голосовали за невиновность? — спросил я.

— У моей жены болезнь Паркинсона и больное сердце, — сказал он. И я воспринял этот ответ на мой вопрос, как положительный. — Я знал, что по английским законам достаточно, чтоб десять из двенадцати присяжных проголосовали «виновен», так что мой голос мало что значил. — Наверное, он хотел как-то оправдаться, объяснить свое поведение. Но ведь должен он понимать, что тот человек мог найти подход и к другим присяжным.

— Так что все-таки произошло в комнате присяжных? — спросил я. По закону он не имел права отвечать на мой вопрос, а меня могли лишить звания адвоката за то, что я его задал. Но одним нарушением больше, одним меньше, какая разница, подумал я. Меня вообще могли лишить звания за многие нарушения, особенно в последнее время.

— Там развернулась настоящая война, — сказал он. — Девять присяжных насмерть стояли за то, что парень виновен. Ну, а нас было трое. — Он умолк, поднял глаза к потолку. — Теперь мне кажется, этот человек навестил как раз нас троих. Ведь ни у одного из нас не нашлось веских аргументов в пользу невиновности Трента. Просто считали его невиновным, и все. И остальные думали, мы сошли с ума. Один или два разбушевались не на шутку, а время все шло и шло.

Я помнил. Я тоже тогда рассердился не на шутку.

— Однако в конце вы все же вернулись к вердикту «виновен», — сказал я.

— Да, — ответил он. — И это я должен был объявить вердикт суду, потому как меня еще в самом начале выбрали старшиной присяжных. Это было просто ужасно…

Я вспомнил, как он зачитывал вердикт и страшно нервничал при этом.

— И кто же дрогнул? — спросил я его.

— Один из тех двух, — ответил он. — Женщина. — Она вообще ничего не говорила на протяжении этих дней, все плакала и плакала. Чуть с ума нас всех не свела.

Можно было представить, какие страсти бушевали тогда в комнате присяжных. Для того чтоб один из двух изменил решение на «виновен», понадобилось целых шесть дней.

— И знаете, я испытал такое облегчение, — продолжил меж тем он. — Я сам несколько раз едва не изменил решения. Но каждое утро этот тип звонил мне и напоминал, что моя жена пострадает, если я не выполню обещания. Я не ожидал, что рассмотрение так затянется.

И я тоже никак не ожидал. Уже начал было думать, что судья объявит судебное разбирательство недействительным, поскольку нарушены процессуальные нормы и жюри присяжных не может принять решения. Он много раз вызывал присяжных в зал заседаний, просил их выработать вердикт, в пользу которого выскажутся хотя бы десять из них. Впрочем, никогда не знаешь, насколько может затянуться процесс.

— И что же произошло потом? — спросил я мистера Барнета.

— Да ничего. По крайней мере, месяц было тихо, — ответил он. — А потом этот тип снова появился в доме и, когда я пытался вытолкнуть его, побил меня. Просто вошел и ударил. — Ему было больно описывать все это. — Просто ужас какой-то, — добавил он. — Два раза ударил меня ногой в живот. Я дышать не мог. А потом подошел к Молли, это моя жена, и сбросил ее с инвалидного кресла на пол. Ну, скажите, как только может человек сделать такое?! — Глаза его наполнились слезами, он сердито смахнул их ладонью. — А потом он наступил на трубку, которая подавала ей кислород. Это было… невыносимо!..

Я кивнул, молча согласился с ним.

— А после этого, — начал я, — он велел вам пойти в полицию и заявить, что к вам приходил солиситор и просил сделать все, чтоб Трента признали виновным? — Это был вопрос, но всем барристерам известно: не стоит задавать вопросов, на которые не знаешь ответа.

Он кивнул и уставился в пол.

— Это ужасно, так лгать в суде, — пробормотал он. — Судья, назначенный на пересмотр дела, все время спрашивал меня, говорю ли я правду. Или говорю это лишь потому, что кто-то заставляет меня. Уверен, они знали, чувствовали, что я лгу. И мне было так стыдно, словами не передать, — последнюю фразу он произнес почти что шепотом. — Поэтому я здесь, — уже более громким голосом добавил он. — Когда вы пришли ко мне, я испугался. Последний год вообще боялся всех и каждого. После того суда почти не выходил из дома. Несколько недель смотрел на карточку, которую вы мне оставили, пытался набраться мужества и прийти сюда, к вам.

— Рад, что вы все-таки пришли, — сказал я. Он выдавил робкую улыбку. — Ну а жена как?

— Вчера ее забрали в дом престарелых, бедняжку. Паркинсон уже начал влиять на разум, и справляться с ней в одиночку мне уже стало не под силу. Она так расстроилась… Еще одна причина, по которой я здесь, — добавил он. — Теперь она в безопасности. Охрана там надежная. А уж один… я как-нибудь разберусь.

— Ну и каких же действий вы ждете от меня, после всех этих признаний? — спросил я.

— Вы это о чем? — спросил он и снова занервничал.

— Хотите, чтоб я пошел в полицию?

— Нет, — ответил он. Потом выдержал паузу. — Не думаю.

— Вы все еще боитесь этого человека?

— Еще как, черт побери! — ответил он. — Но нельзя прожить всю жизнь в страхе, не осмеливаясь выйти из дома.

Бриджит Хьюз так и жила, подумал я.

— Так что будем делать? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он. — Возможно, мне вообще не следовало сюда приходить. Простите. Пойду, пожалуй. — И с этими словами он приподнялся из кресла.

— Послушайте, мистер Барнет, — сказал я. — Не собираюсь никому рассказывать, что вы мне здесь поведали. Останется между нами, обещаю. Но если я попробую поймать того негодяя, засадить его за решетку, вы мне поможете?

— Как? — спросил он.

— Пока еще не знаю, — ответил я. Я не знал даже, кто этот враг. — Вы бы узнали этого человека, если б увидели снова?

— Конечно, — уверенно кивнул он. — В жизни не забуду эту физиономию.

— Опишите, как он выглядит, — попросил я. Мистер Барнет старался что есть сил, но часто сам себе противоречил. Сказал, что мужчина высокий, и тут же добавил, что он ниже меня. Говорил, что мускулистый, но при этом толстяк. В конце концов совсем запутался и смотрел смущенно. И мне так и не удалось представить этого мужчину, назвавшегося отцом Джулиана Трента. Ну, разве что он был белым, средних лет и во всех других отношениях выглядел вполне обычно. Примерно то же говорил и Джозеф Хьюз. И этих сведений явно недоставало, чтоб обратиться к художнику из полиции и попробовать составить фоторобот.

И вот он отправился к себе домой, на север Лондона, то и дело нервно озираясь по сторонам. А я остался размышлять над тем, с чего мне начать поиски. И главное — какое отношение и почему имеет Джулиан Трент к убийству Скота Барлоу.

Суд над Стивом Митчеллом должен был состояться уже через неделю, а у нас, защиты, не было почти никаких доказательств в пользу его невиновности. Ну, кроме утверждений, что Скота Барлоу он не убивал, что это сделал кто-то другой. Тот, который хотел подставить нашего клиента, взвалить на него вину. Классическая подстава, но почему-то все остальные просто отказывались это видеть, и не в последней степени потому, что Стив Митчелл был не самым симпатичным на свете парнем и людям было безразлично, осудят его за убийство или нет. А вот мне не было все равно. Прежде всего, потому, что я радел за справедливость и правосудие. Ну и за свою жизнь и здоровье тоже. Сопоставимы ли эти понятия?

Я уже предвидел: процесс вряд ли продлится больше двух недель, отведенных ему в календарном плане Оксфордского Королевского суда, если мы не добудем какие-то веские доказательства, причем быстро.

Съев сандвич прямо за столом в конторе, я взял такси, вытянул загипсованную ногу на заднем сиденье и отправился в госпиталь при университете на очередной прием к хирургу-ортопеду. Прошло вот уже семь недель с того момента, как я очнулся в городской больнице Челтенхема с такой чудовищной головной болью, что, казалось, вот-вот расколется череп. Сознание вернулось ко мне, и я обнаружил, что лежу на спине, левая нога вздернута на вытяжке, над левым плечом подвешен целый набор прозрачных пластиковых мешков с разноцветными жидкостями, и от них тянутся миллионы трубочек с иглами для внутривенного вливания, которые воткнуты в плечо и предплечье.

— Везунчик, остались в живых, — с веселой улыбкой сказала мне медсестра. — Пролежали в коме целых три дня.

Голова так болела, что я бы с удовольствием пробыл в коме еще столько же.

— Что… случилось? — прокрякал я из-под прозрачной маски, которая прикрывала нос и рот и, как я догадывался, обеспечивала подачу кислорода.

— Вы упали с лошади. И тут вдруг я вспомнил все — все до момента самого падения.

— Да не падал я с нее, — прохрипел я в ответ. — Это лошадь упала. — Для любого жокея в этом состоит главное различие, но, похоже, медсестре это было невдомек.

— Что с лошадью? — спросил я. Она ответила изумленным взглядом.

— Понятия не имею. Я занимаюсь только вами. Прошло еще несколько часов, и головная боль емного унялась благодаря внутривенному введению морфия, а невыносимое жжение в глотке стихло—я посасывал ледяную воду через зеленую губку на палочке.

Уже после того, как стемнело, появился, наконец, и врач проверить, как мое состояние, и выдал мне полный перечень повреждений, которые я получил — сперва рухнув на землю при скорости около тридцати миль в час, а потом когда на меня сверху навалилась лошадь.

Спина сильно повреждена, сообщил он, в трех позвонках трещины, но, к счастью, спинной мозг при этом не пострадал, возможно, благодаря щитку, который я носил под одеждой. Четыре ребра сломаны, обломок одного из них поранил легкое. Головой я ударился обо что-то твердое, отчего в мозге образовались кровоподтеки — пришлось вызывать нейрохирурга. Тот, чтоб снизить внутричерепное давление, сделал мне небольшую операцию, установил над правым ухом нечто вроде клапана, призванного отсасывать избыточную жидкость. Левая коленная чашечка сломана, объяснил врач, он сам оперировал мне ногу и постарался сделать все, что от него зависело, но лишь время покажет, насколько успешной была операция.

— Так жить буду? — с иронией спросил я.

— Понаблюдаем — поймем, — на полном серьезе ответил врач. — Но думаю, что да. Жизненно важные внутренние органы не задеты, если не считать нескольких синяков в левой печеночной доле, ну и небольшого пореза в левом легком, который затянется сам собой. Да, полагаю, со временем вы полностью поправитесь, особенно с учетом того, что пришли в сознание, а стало быть, больших повреждений мозга не наблюдается.

— Ну а скакать на лошади можно будет? — озабоченно спросил я.

— А вот этого не знаю, пока не скажу, — ответил он. — Все зависит от степени вашего безумия. Лично я считаю: все жокеи, прыгающие через разные там препятствия, люди ненормальные. Одного привозят к нам из года в год чинить и латать. — Он удрученно покачал головой. — Да что там ненормальные, просто психи.

— Как моя лошадь? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он. — Да и что вам особенно беспокоиться? Вы ведь не на своей лошади выступали, верно?

— В том-то и дело, что на своей, — сказал я. И принялся объяснять, что это такое — быть жокеем-любителем и принимать участие в стипль-чезе, но врача, похоже, мало интересовали эти мои откровения. К тому же он понятия не имел, ранен Сэндмен или нет и жив ли вообще. И лишь когда позже тем же вечером меня пришли навестить Пол и Лаура Ньюингтоны, я узнал все подробности этого несчастного случая.

Они наблюдали за скачками с тренерской трибуны и радовались близкой перспективе еще одной победы, когда вдруг мы с Сэндменом совершили живописный кувырок и исчезли в мелькании лошадиных копыт, а затем оказались лежащими недвижимо на зеленой траве.

Пол сорвался с трибун и пробежал с полмили к месту происшествия, но нас с Сэндменом к этому времени уже успели спрятать от тысяч любопытных глаз, окружив переносными зелеными щитами. Сэндмен, как выяснилось, был перепуган до смерти, к тому же повредил спину. Чтобы поднять его на ноги, потребовалось минут пятнадцать, и лишь личное вмешательство Пола не позволило ипподромному ветеринару умертвить несчастное животное тут же, на месте происшествия. К счастью для меня, вопрос о том, стоит ли пристрелить заодно и жокея, не возникал. Пол рассказал, что пролежал я на дерне в окружении парамедиков и ипподромного медперсонала почти час, прежде чем меня подняли, осторожно погрузили на носилки и поместили в машину «Скорой», которая уползла со скоростью улитки. Участникам следующей скачки рекомендовали объезжать это последнее препятствие, впрочем, почти все об этом позабыли.

— Да, кстати, там был кое-кто еще, — сказал Пол. Я подумал, что он говорит о Джулиане Тренте, но оказался не прав. — Девушка. Бежала от трибун по траве на высоких каблуках. Мчалась, как ветер. Симпатичная. Назвалась Элеонор. Ты ее знаешь?

Я кивнул.

— Вроде бы она очень за тебя испугалась, — удивленно добавил Пол. — Я даже поначалу подумал, она приняла тебя за другого парня, но, оказалось, нет. Сказала, будто встречалась со мной в Ньюбери, в декабре, но я что-то не припоминаю.

— И что с ней было дальше? — спросил я.

— Вроде бы она садилась с тобой в «Скорую», но точно не скажу. Я в это время занимался Сэндменом.

— Кстати, как он сейчас?

— Не очень, — ответил Пол. — Его отправили прямиком в ветеринарную больницу в Лэмбурне. Ну и лечат там. Растяжение спинных мышц и сухожилий, огромные синяки и все такое прочее.

Я рассмеялся.

— Элеонор работает там ветеринаром.

— Надо же, какое совпадение! — усмехнулся он. Мне никогда не нравились совпадения.

— Думаю, гипс с ноги можно снять, — сказал хирург-ортопед. — Рентген показал, что колено заживает хорошо, нет больше причин держать ногу иммобилизованной. Сколько вы уже у нас?

— Семь с половиной недель, — ответил я.

— Гм… — задумчиво протянул он. — Все должно нормализоваться, только вам следует пользоваться костылями и ни в коем случае не нагружать ногу. И тогда через несколько недель все образуется.

— Ну, а со спиной как? — спросил я.

— Сканирование показало, что кости заживают медленно, и еще на протяжении минимум шести недель вам придется носить специальный корсет.

Говоря о корсете, он имел в виду раковину из твердого белого пластика, которую я носил под одеждой, чтоб не сгибать спину. Эта чертова штуковина тянулась от шеи почти до самого паха и от лопаток до верхней части ягодиц. Жутко неудобное сооружение, сидеть за столом было почти невозможно, но в корсете я, по крайней мере, мог ходить. А без него, скорее всего, продолжал бы лежать на спине.

— Шесть недель? — с ужасом спросил я.

— Вы сломали десятую, одиннадцатую и двенадцатую позвоночные кости и, полагаю, не хотите кончить тем, с чего начали, когда свалились с лошади, — строго заметил врач. — Вообще, надо сказать, вы большой везунчик. После таких травм люди остаются или парализованными, или же просто умирают.

Так что пришлось мне смириться с этим неудобством и чувством крайнего унижения — каждый день приходилось просить соседа снизу прийти и помочь мне снять эту проклятую штуку на ночь, а утром снова надеть ее. Корсет был сделан из двух половинок, каждая выплавлена и идеально подогнана под мою фигуру, части скреплялись нейлоновыми шнурками с покрытием из велкро, которые следовало пропускать в металлические петельки и плотно затягивать. Даже душ я вынужден был принимать в этом чертовом сооружении.

Хирург тщательно осмотрел корсет перед тем, как я застегнул рубашку на пуговицы.

— Жутко неудобная, знаете ли, вещь, — пожаловался я ему. — Все время хочется чесаться.

— Все лучше, чем лежать парализованным, — равнодушно откликнулся он.

Ну что можно было на это ответить?

— Как голова? — спросил он, хотя это было не по его части.

— Немного получше, — сказал я. — На прошлой неделе был у невропатолога, и он отметил большой прогресс, но все равно страдаю от головных болей.

— Имплант не удаляли? — спросил он.

— Как же, — ответил я, прикладывая ладонь к правому уху. — Он удалил его еще четыре недели назад.

— Есть проблемы?

— Ну, сначала немного кружилась голова, — ответил я. — Правда, недолго, всего два дня. Нет, в целом я чувствую себя просто прекрасно, и боли все реже и реже, и не такие сильные.

— Это хорошо, — сказал он и продолжил что-то строчить в блокноте.

— Когда можно начать тренироваться? На лошади? — спросил я.

Он перестал писать, поднял на меня глаза.

— Вы что, серьезно?

— Абсолютно, — ответил я.

Он отложил ручку и долго смотрел на меня, слегка склонив голову набок.

— Что ж, если хотите знать мое личное мнение. Через несколько месяцев все ваши косточки срастутся и будут как новенькие. А вот голова… меня беспокоит. Подобные травмы мозга, они, знаете ли, ни к чему хорошему привести не могут. Удар был очень сильный.

И я вынужден был согласиться, что да, удар был силен. Сам видел, что осталось от моего шлема, — он раскололся надвое. Без него я бы точно распрощался с жизнью.

— Но я не намереваюсь снова падать на голову, — возразил я.

— Никто не намеревался начинать Вторую мировую войну после Первой. Однако она случилась.

— Ну, это несравнимые вещи.

— Ладно, — заключил он. — Я бы посоветовал вам даже не пытаться предсказывать будущее.

Возвращаясь в контору позже тем же днем, мне казалось, что я лечу, как на крыльях. Гипсовую повязку носить было тяжело и крайне неудобно. Когда гипс сняли, показалось, будто я освободился от клетки, в которую, пусть и частично, был заключен.

Хирург предупредил, что мне придется пройти длительный курс физиотерапии, чтоб вернуть колено в прежнее состояние, так что от костылей избавиться не удалось. Зато какая же это радость иметь наконец возможность почесать там, где чешется, например внутреннюю часть бедра, или унять боль от давления на коленную чашечку.

Я, как кузнечик, бодро проскакал через секретарскую. Артур поднял на меня глаза.

— Как вижу, дела идут на поправку, — заметил он.

— Медленно, но верно, — согласился с ним я. — Хотя эту броню на теле придется носить еще шесть недель. — И я постучал по корсету под рубашкой.

— Так что раскладушка пока что еще понадобится? — с улыбкой спросил он.

Артур говорил о специальном кресле, которое я одолжил у друга, теперь оно стояло за моим столом. Спинка откидывалась, что уменьшало давление корсета на пах.

— Ну, пока что еще подержу, — со смехом ответил я. Раза два-три Артур заставал меня спящим в этом кресле, правда, было это в первые недели после возвращения из больницы.

— Там у вас почта. Еще одно письмо, доставленное лично, — сказал он, и улыбка моя тотчас погасла. — Принесли, как раз когда вас не было.

— А, хорошо, — сказал я. — Спасибо.

Тут Артур вдруг заглянул мне в глаза. Показалось, он вот-вот спросит, что это за письма я получаю. Но спрашивать он не стал, снова уткнулся в свои бумаги.

Я заглянул в свой почтовый ящик. Временно мне разрешили пользоваться ящиком в верхнем ряду, чтоб не приходилось нагибаться. И я увидел там узкий белый конверт стандартных размеров, в точности такой, как все прежние.

Я прямо кожей чувствовал, что Артур за мной наблюдает, а потому с самым небрежным видом достал конверт и сунул в карман брюк, прежде чем удалиться по коридору на костылях к своему кабинету. К счастью, двое других барристеров, с которыми я делил эту комнату, уехали в Манчестер, где работали на известный футбольный клуб. Там возник скандал в связи с неуплатой налогов несколькими ведущими самыми «дорогими» игроками.

Я уселся в свое откидное кресло, осторожно вскрыл конверт. И, как и прежде, нашел в нем сложенный пополам листок бумаги и фотографию. На бумаге — всего две коротенькие строчки, жирными заглавными буквами:

ПРОИГРАЙ ДЕЛО МИТЧЕЛЛА ДОЛЖНЫ ПРИГОВОРИТЬ На фотографии была Элеонор в голубом медицинском халате и таких же брюках, шла по тропинке от дома, где жила, к ветеринарной клинике в Лэмбурне.