"Заезд на выживание" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик, Фрэнсис Феликс)

Глава 12

Элеонор уехала в гостиницу в Тауэр-Бридж, я поймал такси и отправился домой, в Барнс. И не то чтобы мы сознательно решили разъехаться в диаметрально противоположные стороны, решение было продиктовано чисто практическими соображениями. Ветеринарный симпозиум начинался в девять утра, в это же время меня должна была забрать из дома машина из компании по прокату и отвезти в Буллингдонскую тюрьму в Оксфорде, где я намеревался встретиться со своим клиентом. Однако на протяжении всего пути от ресторана, по Кромвелъ-роуд, мимо Вестминстерского аббатства и Музея естественной истории, мимо темных изогнутых стен Лондонского Ковчега[12] и по Хаммерсмитскому мосту, меня так и подмывало попросить водителя повернуть обратно и отвезти к Элеонор, в Тауэр.

И не успело решение окончательно сформироваться, как я увидел, что мы находимся у моего дома в Барнсе, на Рейнло-авеню. Я неуклюже выбрался из кеба, расплатился с водителем, мотор взревел, и он тут же отъехал — несомненно, обратно в Вест-Энд, на поиски очередного припозднившегося клиента, которому надо домой.

Секунду-другую я стоял неподвижно на костылях, смотрел на старый дом в эдвардианском стиле с двумя расположенными рядом входными дверями и размышлял над тем, что же держало меня здесь все эти семь лет. Неужели был настолько глуп и надеялся, что жизнь вернется к тем благословенным и счастливым временам с Анжелой? Наверное, слишком долго жил я, зарывшись головой в песок, и вот теперь пришло время начать новую жизнь с кем-то другим? Но как избавиться от ощущения, что, поступив так, я предам Анжелу?..

В дальнем конце улицы блеснули фары, сюда свернула какая-то машина. И внезапно я почувствовал себя страшно уязвимым, стоя в полночь на плохо освещенном и безлюдном тротуаре. Кругом — ни души, никто не придет на помощь, если я закричу. Даже у моего соседа снизу не горел свет. А Джулиант Трент, или кто-то другой, успевший побывать в доме и забрать фотографию, прекрасно знал, где я живу.

И я быстро, как только мог, поднялся по ступеням к входной двери и начал доставать ключи. Страшно мешали костыли. Свет фар становился все ярче, машина медленно приближалась, а потом вдруг свернула и скрылась из вида за поворотом.

Я облегченно выдохнул, тут же нашел нужный ключ, отпер дверь и вошел. Потом обессилено привалился спиной к двери и заметил, что весь дрожу. Развернулся, запер дверь на засов и начал осторожно подниматься по лестнице.

Почему я должен влачить такое жалкое существование? Последние недели я задавался этим вопросом бессчетное число раз, преодолевая сначала шесть ступеней к входной двери, затем — еще тринадцать, До гостиной. Еще двенадцать ступеней в спальню меня волновали мало, последнее время я все чаще спал на диване. Ни сада, ни террасы, ни крылечка, даже балкона у меня не было. Только вид из окон, да и то в летние месяцы он открывался только из спальни наверху — окна гостиной заслоняли деревья.

Я оставался здесь из-за воспоминаний, но, возможно, пришла пора начать обзаводиться новыми, где-то в другом месте. Пора избавиться от этого полусуществования. Пора вдохнуть жизнь полной грудью.

От Стива Митчелла осталась лишь жалкая оболочка его прежнего. Он был жокеем, а потому привык ограничивать себя в еде, к тому же тюремное питание изысканным и полноценным не назовешь. Но дело было не в скудном рационе, куда больше Стив страдал от недостатка движения, от того, что не было больше в его жизни скачек, тонизирующих мышцы и дух, — ведь он был профессиональным спортсменом и привык к постоянным тренировкам. Худенький, бледный и ослабевший на вид, таким предстал предо мной Стив Митчелл. Но что касается состояния духа, тут он не сдавался, даже с учетом всех обстоятельств. Жокеи, принимающие участие в стипль-чезе, должны быть сильны не только физически, но и морально, чтобы справляться с неизбежными травмами и нервным напряжением во время соревнований.

— Ну, что нового? — осведомился он, усевшись напротив меня за серый стол в серой комнате для допросов.

— Боюсь, немного, — ответил я.

Он покосился на костыли, лежащие на полу возле моих ног. То был первый мой визит к нему со времени падения в Челтенхеме.

— Сэндмен? — спросил он.

— Да.

— Читал в газетах, — сказал он. — Колени всмятку.

— Да, — кивнул я.

— И еще читал, что этот ублюдок Клеменс выиграл «Золотой кубок» на моей чертовой лошадке. — Я отметил, что ярлык «ублюдок» перекочевал теперь от Скота Барлоу к Рено Клеменсу. — Чертовски нечестно все это, вот что я скажу.

Да, действительно, подумал я. Но еще ребенком часто слышал от матери, что жизнь — вообще не слишком честная и справедливая штука.

— Встречался с сэром Джеймсом Хорли? — спросил я. — Когда у меня последний раз не получилось приехать.

— Черствый человечишка, если хочешь знать мое мнение, — буркнул в ответ Стив. — Не слишком мне понравился. Так говорил, точно это я сделал. Даже попросил прислушаться к голосу совести. Ну, я и послал его куда подальше.

Это я уже знал. Выслушал всю историю от самого сэра Джеймса после его возвращения из Буллинтдона. Как правило, сэр Джеймс не любил посещать клиентов в тюрьме, и этот случай исключением не был. Он оставлял всю «грязную» работу юниорам, но, поскольку я был обездвижен, пришлось ехать самому. И разговор, судя по всему, у них не получился. Митчелл не проникся симпатией к королевскому адвокату, возглавляющему сторону защиты. Но это было просто ничто в сравнении с антипатией, которую испытывал сэр Джеймс к своему клиенту. И уже не в первый раз я подумал, что сэр Джеймс будет только рад проиграть это дело.

— А никак нельзя обойтись без этого старого клоуна? — спросил Стив.

— Он очень опытный королевский адвокат, — ответил я.

— Да мне плевать, даже будь он самой королевой, — буркнул Стив. — Лучше ты защищай меня в суде.

— Послушай, Стив, — со всей серьезностью начал я. — На данный момент я далеко не уверен, что есть разница, кто будет защищать тебя в суде. — И тут же умолк, так и не высказав все соображения до конца.

— Я этого не делал, — упрямо заявил Стив. — Честно! Не убивал я этого поганца Барлоу! Почему никто мне не верит?

— Я тебе верю, — сказал я. — Но нам нужно, чтоб в это поверили присяжные, а у нас нет ничего такого, что бы могло убедить их в твоей невиновности. Все улики против тебя. Кровь в машине и на сапогах, да и тот факт, что вилы принадлежат тебе, тоже, знаешь ли, не способствует. И еще все знают, как ты ненавидел Барлоу. И все эти корешки от платежных чеков по ставкам, и отсутствие алиби… Ну, ты понимаешь, какое впечатление это произведет на жюри.

— Ты должен что-то сделать, — почти без всякой надежды произнес он.

— Я сдаваться не собираюсь, — сказал я, стараясь подпустить в голос оптимизма. — Все улики или носят косвенный характер, или подлежат разумному объяснению. Когда обвинение закончит излагать свою точку зрения, я сделаю представление судье, что дело против тебя сфабриковано. Впрочем, далеко не уверен, что он, или она, согласится. И если не подвернется новых фактов, боюсь, дела наши будут плохи.

— И тогда на что можно рассчитывать, в самом худшем случае? — спросил он.

— В каком смысле?

— Сколько, если меня признают виновным?

— Сколько дадут лет? — спросил я.

— Да нет, — раздраженно ответил он. — Сколько придется ждать, прежде чем обжаловать приговор? Пока не появится что-то доказывающее, что я не убивал?

— Нет гарантии, что у нас вообще получится его обжаловать, — ответил я. — Это происходит только в том случае, когда фиксируются факты нарушения закона. Ну, к примеру, если выводы судьи сочтут предвзятыми или необоснованными или же если в деле появятся новые свидетельства. В любом случае потребуется немало времени. Повторные слушания по коротким срокам назначаются быстрее, чем по длительным. Конечно, не слишком радостно ждать два года, если тебе назначили всего три и большую часть срока ты уже отбыл. Но что касается пожизненного…

— Пожизненного? — взволнованно перебил меня Стив.

— Убийство первой степени предполагает пожизненное заключение, — ответил я. — Таков закон. Но в большинстве случаев это вовсе не означает, что человек проводит за решеткой всю оставшуюся жизнь.

— О господи, — пробормотал он и обхватил голову руками. — Да я с ума сойду, свихнусь окончательно, если останусь здесь!..

У здания тюрьмы меня поджидал взятый напрокат серебристый «Мерседес», он подъехал к воротам, как только я вышел. Водитель по имени Боб распахнул передо мной дверцу, я неловко забрался на заднее сиденье. Боб взял костыли и аккуратно поместил их в багажник. Я поймал себя на том, что уже начал привыкать ко всему этому.

— Обратно в Лондон, сэр? — осведомился Боб.

— Позже, — ответил я и сказал, куда ехать.

Сэндмен с аппетитом ел из кормушки, когда я вошел в денник. Поднял голову, покосился на меня, затем широко раздул ноздри, фыркнул и снова взялся за овес. Я подошел к нему, потрепал по холке, потом достал из кармана яблоко и протянул на ладони.

— Привет, старина, — сказал я, поглаживая его за ушами и по шее. Сэндмен опустил голову и игриво толкнул меня. — Эй, — усмехнулся я, — аккуратней, дружище. Играть с тобой пока еще не могу. — Я похлопал его по крупу еще пару раз и оставил в покое.

— Он у нас молодчина, — заметил Пол Ньюингтон. Стоя в дверях, он наблюдал за нашим общением. — Начали прогуливать его каждое утро вокруг деревни, а тут на днях даже позволили пробежаться рысью один кружок. Нет, конечно, еще не время класть ему на спину седло, но в целом вроде бы все в порядке.

— Вот и отлично, — сказал я. — И выглядит он совсем неплохо.

— Кит только и знает, что натирать ему шкуру до блеска. — Кит был конюхом, прикрепленным к Сэндмену.

— Как думаешь, когда-нибудь он сможет принимать участие в скачках? — спросил я Пола. Я несколько раз спрашивал его о том же и раньше, по телефону, но Пол избегал прямого ответа на вопрос.

— Думаю, что смог бы, — ответил он. — Но ему уже тринадцать, и вряд ли в четырнадцать он будет в достаточно хорошей форме. — Все лошади в Северном полушарии становились на год старше 1 января, вне зависимости от истинной даты их рождения. В Южном полушарии по причине, которой я так и не смог понять, датой рождения считалось не 1 июля, но почему-то 1 августа.

— Хочешь сказать, он уже стар для этого? — спросил я.

— Скаковые лошади в этом возрасте еще выступают, — ответил он. — Сам смотрел в Интернете. Старейшим победителем была восемнадцатилетняя лошадь, но случилось это лет двести тому назад.

Облокотившись о низенькие перила у входа в стойло, мы смотрели на нашего доброго старого Сэндмена.

— Не хочу сказать, что он не сможет набрать форму, — заметил Пол. — Просто не думаю, что дело того стоит. И вообще, что это честно по отношению к нашему другу.

— Значит, считаешь, ему пора на покой? — Я почувствовал себя совершенно несчастным. Отстранить Сэндмена от скачек будет столь же мучительно, как отказаться от них самому. Я ведь понимал, что уже слишком стар, чтоб начинать все заново на новой лошади.

— Да, считаю, — честно, без обиняков ответил Пол. — И еще знаю: скорее всего, это означает, что я больше не буду тренировать тебя на другой лошади.

— Но с ним что делать? — с тоской спросил я.

— Пойми меня правильно, — начал Пол, — мне очень нужна новая лошадка. И поверь, вовсе не по этой причине я считаю, что Сэндмена надобно отправить на покой.

— А как насчет Сертификата? Тоже небось не мальчик.

Сертификат принадлежал Полу, сколько я его помню, и каждое утро Пол седлал его и выезжал посмотреть, как работают другие лошади.

— Слишком стар, — сказал Пол. — Пришла пора отпустить его на травку. Последнее время всякий раз, как сажусь на него, кажется, он вот-вот рухнет и больше уже не поднимется.

— Хочешь заменить его Сэндменом? — спросил я.

— Я бы с удовольствием, если, конечно, Сэндмен окончательно поправится. А я думаю, так оно и будет, пока что прогресс наблюдается.

— Ну, тогда я доволен и спокоен, — заметил я. — Но он будет жить в том же деннике?

— Знаешь, Джеффри, ты становишься сентиментальным, — со смехом заметил Пол. — Да ни за какие коврижки! Жить будет в собачьей конуре. — И он громко расхохотался. — Ну, конечно, останется на прежнем месте, и Кит будет и дальше ухаживать за ним.

— А я смогу приезжать и скакать на нем?

— Знаешь, Джеффри. — Он положил мне руку на плечо. — Скакать на нем ты больше не будешь. А я стану просто прогуливать его через деревню во главе табуна, ну и изредка садиться в седло, понаблюдать за другими лошадьми. Хочешь скакать, бери любую другую лошадь.

— Ты это серьезно? — удивленно спросил я.

— Конечно, почему нет, — ответил он. — Причем даже не возьму с тебя ни пенса в обмен на эту привилегию. Приезжай в любое удобное для тебя время и скачи, сколько душеньке угодно, чтоб не потерять форму. Но если перешагнешь за двенадцать стоунов, все, не позволю.

— У меня нет ни малейшего намерения набирать вес, — проворчал я, растроганный этим предложением.

— Все бывшие жокеи так говорят, — со смехом заметил он.

Сэндмен доел овес и подошел к дверце, хотел получить еще одно яблоко на десерт. Я погладил его по ушам, потрепал по холке. Если б он умел говорить, уже не в первый раз подумал я, непременно объяснил, чего сейчас хочет.

— Ну, старина, — ласково сказал я ему. — Похоже, мы с тобой участвовали в последней скачке. Старость пришла.

— Мы за ним присмотрим, не волнуйся, — сказал Пол, поглаживая Сэндмена.

Я нисколько в этом не сомневался, однако со всей ясностью почувствовал: вот он и настал, поворотный момент в моей жизни. Настал неожиданно и внезапно, позади дни, полные радостного волнения, бушующего в крови адреналина. Я пристрастился к скачкам, я жил ради этих счастливых дней. Все это теперь в прошлом, когда я, сидя за работой, то и дело косился в календарь, а на ипподроме — на часы, посмотреть, скоро ли меня позовут на взвешивание; когда я услышу знакомый оклик: «Жокеи, на выход!» Теперь я уже не был больше пострадавшим жокеем на пути к выздоровлению и следующим скачкам. Здесь и сейчас я стал бывшим жокеем, и меня охватило тоскливое чувство утраты. И внутри образовалась пустота, точно часть души удалили хирургическим путем.

— Ты в порядке? — озабоченно спросил Пол. Похоже, он уловил значимость этого момента.

— Да, все прекрасно, — с улыбкой ответил я ему. Но на самом деле ничего прекрасного не было. Душа ныла от тоски.

— Придется тебе обзавестись новым хобби, — сказал Пол.

Но скачки никогда не были для меня просто хобби. Они были тем, ради чего стоило жить, особенно все последние семь лет. Да, похоже, действительно лришла пора начинать некую новую жизнь, выбора у меня не было.

Я остался на ленч у Пола и Лауры, затем Боб повез меня на запад, к Аффингтону и Центру по репродукции Рэдклиффа. Правда, прежде я позвонил и переговорил с управляющим, Ларри Клейтоном, которому, похоже, до смерти надоела работа, и он был рад любому предлогу, лишь бы отвлечься от нее и показать гостю центр.

Под шинами «Мерседеса» заскрипел гравий, мы съехали с дороги и притормозили перед новеньким одноэтажным зданием красного кирпича, что размещалось рядом с главным домом. «Въезд и регистрация посетителей» — гласила красиво выведенная надпись на табличке, воткнутой в траву. Стало быть, попали по назначению.

— В это время года у нас обычно тихо, — сказал Ларри Клейтон, пригласив меня в свой кабинет. — Большинство кобыл и жеребят уже убыли.

— Куда? — осведомился я.

— Ну, по большей части обратно к своим владельцам, на лето, — ответил он. — Некоторых отправили в Ирландию. Несколько кобыл вернулись к тренировкам, впрочем, точно не знаю, не скажу. — Судя по интонации, ему было все это глубоко безразлично.

— А когда у вас самая горячая пора? — спросил я.

— С января по апрель, — ответил он. — Большая часть жеребят рождается именно в это время.

В феврале и марте тут просто сумасшедший дом. Чуть ли не каждые пять минут на свет появляется по жеребенку.

— Словом, много? Сколько именно?

— Слишком много, — с кривой ухмылкой ответил он. — Примерно с сотню, и все хотят плодиться и размножаться дальше.

— Больше, чем в прошлом? — спросил я.

— Не знаю, без понятия. — Он закинул ноги на стол. — Работаю здесь первый год. Но, наверное, больше. Прошлым летом Рэдклиффы построили еще несколько боксов, ну и вот эти офисы. Так что навар имеют хороший.

Я рассматривал ноги, лежащие на столе. Носил он довольно затертые ковбойские сапоги, поверх них узкие, плотно облегающие джинсы, рубашку в клеточку с открытым воротом. Интересно, подумал я, известно ли Рэдклиффам, как вольно держит себя с посетителями их управляющий. В приемной перед кабинетом я взял со стенда рекламные проспекты. То была красиво изданная большая брошюра в глянцевой обложке, содержащая множество интересных фактов и цифр, отражающих, какую заботу проявляют в центре к беременным кобылам и их потомству. На обложке красовался снимок улыбающихся Роджера и Деборы Рэдклифф, они стояли в загоне рядом с кобылами и жеребятами.

— А хозяева дома? — спросил я Ларри и указал на снимок. — Звонил им по домашнему еще вчера, но никто не подошел.

— Нет, — ответил он. — Уехали в Кентукки на аукцион, ну а потом — на Дерби. Вернутся только на следующей неделе.

— Можно походить и посмотреть? — спросил я.

— Конечно, — ответил Ларри и снял ноги со стола. — Только смотреть сейчас тут особенно нечего.

Мы обошли новый комплекс родильных боксов и другие стойла, размещались они аккуратными рядами, повсюду камеры слежения.

— Большой у вас штат? — спросил я Ларри.

— Примерно с дюжину в разгар сезона, а теперь пара человек, не больше, — ответил он. — Ну, и еще в сезон у нас тут постоянно дежурит целая команда повитух, если так можно выразиться, но лотом они уезжают. В данный момент здесь всего несколько лошадей, почти все принадлежат Рэдклиффам. Две кобылы разродились в начале марта, к июлю их жеребята подрастут и будут готовы к аукциону.

Мы прошли мимо рядов пустых стойл, заглянули в боксы для новорожденных. Там были бетонные полы без мягких соломенных подстилок — их обычно выкладывают перед самым рождением нового жеребенка, когда на свет должна появиться суперзвезда вроде Перешейка.

— А где родился Перешеек? — спросил я.

— Без понятия, — ответил Ларри. — Где-то здесь. Но с тех пор тут многое изменилось.

— А вы случайно не знаете, тот конюх все еще работает здесь? Ну, который помогал с Перешейком.

— Без понятия, — повторил он. — Вы хоть имя-то его знаете? Конюхи, они приходят и уходят, как летняя сырость.

— Когда-нибудь слышали о человеке по имени Джулиан Трент?

— Нет, — ответил он. — А что, должен?.. Словом, то была не слишком удачная экскурсия, решил я. Да и вообще весь день сложился как-то неудачно. Оставалось лишь надеяться, что к вечеру все исправится.

Примерно без четверти восемь Боб высадил меня на Рейнло-авеню, и, несмотря на то что было еще светло, я попросил его подождать, пока не поднимусь по ступеням и не скроюсь за входной дверью.

Но как только он отъехал, я понял: дома что-то неладно. Поднявшись на несколько ступеней по внутренней лестнице, я услышал журчание воды.

Она лилась прямо с потолка моей гостиной, заливая нижний этаж. И не какой-то там тоненькой струйкой, хлестала просто потоком. И то была не единственная проблема. Дом мой был разгромлен полностью.

Стуча костылями, я поспешил подняться на верхний этаж, чтоб выключить воду, но убедился, что сделать это не так-то просто. Раковина во второй ванной комнате была вырвана «с мясом» из стены, вода хлестала из дыры, оставшейся от сломанной трубы. С каждой секундой воды на полу становилось все больше, она уже затопила лестничную площадку и сбегала по ступенькам, точно водопад.

Господи, где же у нас вентиль?

Я осторожно спустился по залитой водой лестнице, взялся за телефон позвонить соседям снизу и попросить о помощи. Но там никто не подходил. Что, собственно, и неудивительно. Ведь сегодня среда, а по средам они всегда приходили поздно, руководили занятиями по бадминтону в вечерней школе, которую оба посещали. За последние шесть недель я успел хорошо ознакомиться с их расписанием. После уроков они останутся в школе и придут домой не раньше девяти. А может, и позже, если решат где-нибудь перекусить по дороге, а это означает, что могут появиться и в десять, и в половине одиннадцатого. К этому времени, подумал я, весь их нижний этаж зальет, и квартира на первом этаже превратится в плавательный бассейн.

Я опустился на изодранный подлокотник кресла и огляделся. Все, что можно сломать, было сломано. Мой новенькой дорогой плазменный телевизор с огромным плоским экраном уже никогда ничего показывать не будет. Коллекции вустерского фарфора, которую с такой любовью собирала Анжела, больше не существовало. Кухонный пол был завален осколками стекла и фаянса.

Я посмотрел на телефон, зажатый в руке. По крайней мере, хоть он работает. И я набрал 999 и попросил оператора вызвать полицию.

Они пообещали прислать наряд как можно скорей, но по тону, каким говорила со мной девушка, у меня создалось впечатление, что мой вызов не относится к разряду срочных. Никто не ранен, не умирает, так что придется подождать. И тогда я судорожно начал листать пухлый справочник «Желтые страницы», нашел телефон срочного вызова водопроводчиков и обещал щедро заплатить, пусть только приезжают как можно быстрей. И как раз заканчивал разговор с ними, когда потолок в гостиной, в центре, где крепится люстра, решил сдаться под напором воды, и огромный пласт грозно набухшей и вздувшейся штукатурки обрушился на пол. А следом из дыры в гостиную хлынула вода и начала с невероятной стремительностью растекаться, ринулась в кухню приливной волной. Поток пронесся мимо меня, я едва успел приподнять ноги. Дежурный из водопроводной компании заявил, что ко мне уже выезжают.

Я ковылял по комнатам, оценивая нанесенный ущерб. В доме не осталось почти ни одной целой или пригодной к употреблению вещи. Все или сломано, или разбито, или изрезано в лоскуты неким острым предметом, ножом для разрезания картонных коробок или лезвием Стэнли.[13] Кожаный диван буквально выпотрошили, из глубоких разрезов торчали куски белого наполнителя. Зеркало, еще утром висевшее на стене в гостиной, было разбито вдребезги, сверкающие осколки смешались с обломками журнального столика из бронзы и стекла. Картина с изображением морского пейзажа — подарок друга, довольно успешного художника, — была истерзана в клочья, а рама разбита пополам ударом о спинку стула.

Матрас в спальне наверху тоже не избежал печальной участи — его исполосовали чем-то острым, как и одежду в шкафу. Словом, атака на мои личные вещи и предметы обстановки была долгой и яростной, почти ничего не уцелело. Но хуже всего было то, что владелец этой собственности ничуть не сомневался, чьих рук это было дело. И больше всего ему было жаль фотографии в серебряной рамочке, стоявшей на туалетном столике в спальне. Стекло разбито, рамка скручена и сломана, фотография Анжелы изорвана на мелкие кусочки.

Я стоял и смотрел на эти крохотные обрывки, устилающие пол, и ощущал не тоску по умершей жене, но бешеную слепую ярость за то, что над образом ее надругались.

Зазвонил телефон. Просто удивительно, подумал я, что и его не сломали. И тут же выяснилось почему.

— Я же сказал, ты пожалеешь об этом, — в голосе Джулиана Трента слышались злобные угрожающие нотки.

— Да пошел ты на хрен, урод поганый! — рявкнул я в ответ и бросил трубку.

Но телефон тут же зазвонил снова, и я схватил ее.

— Я сказал: на хрен, тварь ты эдакая! На том конце линии повисла пауза.

— Джеффри, это ты? — прорезался удивленный голос Элеонор.

— О, извини ради бога, — пробормотал я. — Просто принял тебя за… другого человека.

— Надеюсь, что так, — немного обиженно заметила она. — А знаешь, у меня для тебя хорошие новости.

На сегодня плохих новостей мне хватало с лихвой.

— Я нашла копию того снимка, где Милли с жеребенком.