"Заезд на выживание" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик, Фрэнсис Феликс)

Глава 2

В понедельник утром я вошел в контору и услышал, как в секретарской кто-то громко сказал:

— Ни за что, мать вашу, не поверю! Подобная лексика — редкость в адвокатских конторах, еще реже такие выражения можно было услышать от сэра Джеймса Хорли, королевского адвоката и главы нашей фирмы, а стало быть — моего непосредственного начальника. Сэр Джеймс стоял перед столами секретарей и читал какую-то бумагу.

— И во что же это вы не верите? — спросил я, решив в последний момент не повторять непристойное словцо.

— Да вот в это, — ответил он и взмахнул бумагой.

Я подошел, взял ее. Распечатка e-mail. И озаглавлено сообщение было так: «ДЕЛО ПРОТИВ ДЖУЛИАНА ТРЕНТА РАЗВАЛИВАЕТСЯ НА ГЛАЗАХ».

Да уж, действительно, вашу мать!.. Я и сам глазам своим не верил.

— Это ведь ты защищал его на первом процессе, — сказал сэр Джеймс. И прозвучала фраза как утверждение, а не вопрос.

— Да, — ответил я. Я очень хорошо помнил все подробности. — Дело простое, как апельсин. Виновен вне всякого сомнения. Как он добился пересмотра по кассационной жалобе… ума не приложу.

— А все этот чертов адвокатишка, — пробурчал сэр Джеймс. — И вот теперь этот тип соскочит, полностью. — Он взял бумагу у меня из рук и перечитал короткий отрывок: — «Дело прекращено за отсутствием улик», так здесь сказано.

Нет, скорее за отсутствием свидетелей, подумал я. Побоялись дать показания, сочли, что и их изобьют тоже.

И у меня возник интерес к этой кассации и решению суда в пользу Джулиана Трента — несмотря на то что сам я больше не являлся его защитником. «Чертов адвокатишка», как назвал его сэр Джеймс, оказался одним из государственных обвинителей, эта команда была специально создана с целью обхаживания членов жюри присяжных на предмет вынесения обвинительного вердикта. Уже трое членов жюри присяжных обращались в полицию и докладывали об этих происках, и все трое впоследствии давали показания на слушаниях по кассации. Причем каждого из них обрабатывал в отдельности один и тот же юрист. Почему он это делал — было выше моего понимания, поскольку все улики в деле были стопроцентные. Но у кассационного суда не было иного выбора, как назначить пересмотр дела.

Этот эпизод стоил адвокату его работы, репутации и, как следствие, занижения оценки профессиональной квалификации. В коридорах судебно-исполнительной власти произошел небольшой скандал. Хорошо хоть у судей процесса по пересмотру дела хватило ума оставить молодого Джулиана за решеткой вплоть до начала новых слушаний.

Похоже, что теперь он выйдет на свободу, и срок заключения, а также все, что происходило на процессе, вскоре позабудется.

Я помнил, что он сказал мне напоследок в камере под залом заседаний в Олд-Бейли в прошлом марте. Не слишком приятное воспоминание. Есть такой обычай: представитель стороны защиты навещает своего клиента уже после вынесения приговора, вне зависимости от того, выиграл он дело или проиграл. Но визит оказался не совсем обычным.

— Я с тобой еще рассчитаюсь, придурок бесхребетный! — злобно воскликнул Трент, как только я вошел в камеру.

Очевидно, решил я, он считает, что обвинительный приговор — целиком моя вина, поскольку во время слушаний я не угрожал свидетелям насилием. А Трент ждал от меня именно этого.

— Так что берегись, — угрожающе добавил он. — Наступит день, очень скоро, и я подкрадусь к тебе, ты и не заметишь.

У меня даже мурашки пробежали по спине — столько злобы и убежденности было в этом голосе. И я инстинктивно огляделся, чтобы лишний раз убедиться, что он находится за решеткой. Когда зачитывали обвинительный приговор, я радовался тому обстоятельству, что этот тип находится под охраной. И мне хотелось, чтоб так было и дальше. На протяжении нескольких лет практики мне не раз угрожали другие, куда более грубые и простоватые клиенты. Но было в Джулиане Тренте нечто пугающее, причем не на шутку.

— С вами все в порядке? — спросил сэр Джеймс. Он смотрел на меня, слегка склонив голову набок.

— Все отлично, — хрипловатым голосом ответил я. Потом откашлялся. — Нет, правда, все отлично, спасибо, сэр Джеймс.

— Вы так выглядите… точно привидение увидели, — сказал он.

Может, и увидел. Может, я сам скоро стану призраком? После того, как Джулиан Трент придет мстить?

Я отрицательно покачал головой.

— Просто вспомнил кое-какие детали тех, первых слушаний.

— Вся эта история дурно пахнет, если хотите знать мое мнение, — многозначительно произнес он.

— Похоже, вы хорошо знакомы с этим делом, и результат для вас важен. — На моей памяти сэр Джеймс никогда прежде не употреблял крепких выражений. — Вот уж не думал, что кто-то из наших тут встрял.

— Никто и не встревал.

Королевский адвокат сэр Джеймс Хорли, в силу занимаемого им положения, знал обо всем, что происходит в этих стенах. Знал о каждом деле, в котором участвовали «подведомственные» ему барристеры, как со стороны обвинения, так и защиты. И в равной степени был абсолютно несведущ или почти ничего не знал о делах, в которых не принимала участия его «команда». По крайней мере, старался производить именно такое впечатление.

— Так откуда такой интерес к этому делу? — спросил я.

— А что, мне нужны какие-то особые причины? — обиженно заметил он.

— Да нет, — ответил я. — Причины не нужны. Но вопрос остается: с чего это вдруг такой интерес?

— Нечего меня допрашивать! — недовольно проворчал он.

У сэра Джеймса сложилась вполне определенная репутация среди барристеров низшего звена — он при каждом удобном случае подчеркивал свое превосходство в статусе. Но должность главы адвокатской конторы не так уж и значительна, как может показаться на первый взгляд. Это скорее почетный титул, который чаще всего присваивается самому старшему по возрасту члену, тому, кто долее остальных пробыл в королевских адвокатах. Примерно сорок пять или около того барристеров нанимались на эту службу сами. И главной целью создания таких вот объединений было просто облегчить жизнь и организацию труда, пользоваться всеми необходимыми услугами, секретарями, офисами, библиотекой, конференц-залами и прочим. Каждый из нас должен был сам искать себе клиентов, хотя секретари играли тут немаловажную роль, всегда могли подобрать подходящего клиента барристеру с опытом ведения определенных дел. И уж само собой разумеется, что наш начальник и глава никогда не делился работой с младшими по званию. Сэр Джеймс, насколько мне известно, вообще никогда ничем и ни с кем не делился, а все прибирал к рукам.

— Ладно, неважно, — сказал я, давая понять, что дискуссия на эту тему закончена. Он бы сказал мне, если бы захотел. Или имел бы право. И мои расспросы все равно ни к чему не приведут. В этом плане сэр Джеймс напоминал самого бесполезного свидетеля в суде, у которого есть собственные понятия о том, какими свидетельствами стоит делиться во время слушаний, а какими нет. И вопросы, задаваемые сторонами защиты или обвинения, тут значения не имели. И чтоб как-то сломать эту стену, нужен человек равного упрямства и силы характера — вот почему сэр Джеймс Хорли считался одним из самых выдающихся адвокатов в стране.

— Я консультировал судью по этому делу, — вдруг заявил он. Значит, все же решил расколоться. Теперь выпендривается, решил я.

— Вон оно что… — небрежным тоном протянул я. Что ж, я и сам могу сыграть с ним в эту игру.

Отвернулся от него и взял несколько писем из ящичка с пометкой «Мистер Дж. Мейсон». Вдоль одной из стен помещения тянулся целый ряд таких ящиков размером не больше двенадцати квадратных дюймов. Шесть горизонтальных рядов из десяти ящичков, открытых в передней своей части, и к каждому подвешен на медном крючке ярлычок с аккуратно отпечатанным на нем именем владельца. Никакого алфавитного порядка тут не существовало, запросто можно было найти в своем ящике чью-то чужую почту, поскольку расположены они были по старшинству, и ящик сэра Джеймса находился в верхнем правом углу рядом с дверью. Почта нареченных званием королевского адвоката должна располагаться на уровне глаз, ниже шли юниоры, хотя некоторых из них назвать так можно было с натяжкой. Кое-кто из барристеров прослужил здесь дольше, чем юристы, недавно принятые в королевские адвокаты, да и по возрасту годился им в отцы. Новички юниоры, поступившие совсем недавно и проходившие обучение, должны были чуть ли не на пол ложиться, чтоб получить доступ к своим ячейкам. Думаю, все это служило одной цели: лишний раз напомнить юниорам, чтоб знали свое место. И, несомненно, когда кто-то из них поднимался до высокого звания королевского адвоката, сразу начинал думать, что система устроена идеально. Стать королевским адвокатом — это предполагало особый статус, означало принадлежность к разряду лучших в своей профессии. Каждый барристер мечтал стать королевским адвокатом, но везло процентам десяти или около того.

— В деле имела место проблема устрашения или запугивания, — сказал сэр Джеймс у меня за спиной. Для него разговор не был закончен.

Меня это не удивило. Ведь Джулиан Трент действительно угрожал мне. Я достал из своей ячейки пачку писем и бумаг и обернулся.

— Мы с судьей вместе учились в колледже, — продолжил меж тем он. — Знакомы вот уже лет сорок. — Он мечтательно посмотрел в потолок, точно вспоминая молодые годы. — Как бы там ни было, — взгляд снова переместился на меня, — проблема с новым процессом заключается в том, что теперь свидетели обвинения вообще отказываются давать показания. Или говорят нечто совсем обратное тому, что говорили прежде. Очевидно, что им угрожали.

Устрашение в системе судопроизводства являлось весьма распространенным и серьезным препятствием к свершению правосудия. И все мы сталкивались с этим чуть ли не ежедневно.

Настала пауза. Я стоял и терпеливо ждал, когда сэр Джеймс соизволит продолжить, а сам он, по-видимому, решал, стоит или нет. И вот, решив положительно, он проговорил:

— Вот у судьи и возникло желание посоветоваться. На тему того, стоит ли зачитывать на процессе первоначальные показания этих свидетелей, данные в полиции сразу же после происшествия. И имеют ли они право не вызывать в зал суда тех свидетелей обвинения.

Я знал, что на протяжении вот уже многих лет сэр Джеймс является рикордером,[5] а это означало, что он председательствовал в коронном суде до тридцати дней в году. То был первый шаг к превращению в полноправного и постоянного судью коронного суда, и большинство практикующих королевских адвокатов выступали в роли рикордеров. И действующие судьи довольно часто просили у них совета, и наоборот.

— Ну и что же вы ему посоветовали? — спросил я.

— Не ему, а ей, — поправил меня сэр Джеймс. — Дороти Макджи. Я сказал, что подобного рода свидетельства допустимы при том условии, если сам свидетель будет вызван в зал заседаний, пусть даже он и отказался от прежних своих показаний. Загвоздка в том, что, похоже, все свидетели в этом деле сменили пластинку, в том числе и жертва подсудимого, и его семья. Теперь они утверждают, что самого преступления не было, что все ранения пострадавший получил после падения с лестницы. Они что, действительно считают нас полными идиотами? — Он заводился все больше. — И я посоветовал ей быть принципиальной, довести дело до конца. Сказал, что для свершения правосудия просто недопустимо, чтоб запугивание свидетелей вошло в норму. И еще высказал уверенность, что присяжные это поймут и вынесут обвинительный вердикт.

— Но Трент и членов жюри мог запугать, — сказал я. И подумал: уж не он ли запугал и трех адвокатов, которые подали на пересмотр дела?

— Боюсь, мы этого никогда не узнаем, — заметил сэр Джеймс. — Здесь в заметке говорится, что дело развалилось, так что его могли и не передавать на предварительное рассмотрение жюри. Полагаю, что в отсутствие свидетелей преступления, особенно тех, кто категорически отрицает, что оно вообще имело место, прокурорская служба — а может, тут и Дороти оплошала — вообще сдалась, с самого начала. Стыд и позор! — С этим восклицанием он резко развернулся на каблуках и вышел из комнаты, давая понять, что аудиенция закончена.

— Доброе утро, мистер Мейсон. — Я чуть не подпрыгнул от неожиданности.

Слова эти произнес старший секретарь. Во время моего разговора с сэром Джеймсом он сидел тихо и неподвижно за своим столом, и я просто не заметил его за мониторами компьютеров.

— Доброе утро, Артур, — ответил я и обошел стол, чтобы видеть его.

Совсем маленький человечек, но только по росту, а не как личность. По моим прикидкам, было ему где-то за шестьдесят, поскольку он часто говорил, что проработал у нас в конторе более сорока лет. Он уже был старшим секретарем, когда я появился здесь двенадцать лет тому назад, и с тех пор совсем не изменился, по крайней мере внутренне. Да и внешне, пожалуй, тоже, если не считать, что в густых и кудрявых черных волосах появилась седина.

— Немного опоздали сегодня, сэр? — Он задал вопрос, но по интонации это было скорее утверждение. Констатация факта.

Я взглянул на настенные часы. Половина двенадцатого. Да, действительно, припозднился. Не самый лучший вариант начала рабочей недели.

— Был занят, — сказал я ему. Ага, как же, занят. В постели, спал как убитый.

— Вводите суд в заблуждение? — с упреком спросил он, но на губах играла улыбка. Вводить в заблуждение суд считалось среди барристеров тягчайшим преступлением.

Старший секретарь должен был работать на членов конторы, но у нас почему-то никто не решался напомнить об этом Артуру. Сам он, судя по всему, считал, что наоборот. Если кто-то из юниоров или новичков совершал неблаговидный проступок или промах, именно старший секретарь, а не сэр Джеймс указывал ему на это. И это при том, что каждый из членов конторы отчислял из своей заработной платы средства на услуги и содержание секретариата, этих наших надсмотрщиков и компаньонов. Ходили слухи, что в некоторых особо преуспевающих адвокатских конторах, где работали только высокооплачиваемые юристы, заработок старшего секретаря был выше, чем у тех, кому он служил. Формально Артур приходился мне подчиненным, но, подобно каждому юниору, мечтающему надеть шелковую мантию королевского адвоката, я не решался вступать с ним в споры.

— Извините, Артур, — сказал я. И, как мог, изобразил раскаяние. — Есть что-нибудь для меня?

— Все было в почтовом ящике, — ответил он и кивком указал на бумаги у меня в руке. К счастью для меня, как раз в этот момент на столе у него зазвонил телефон, и я, как мышка, проскользнул в коридор и направился к себе.» Все же странно, продолжал размышлять я, почему в присутствии Артура я всегда чувствую себя нашкодившим школяром? Может, потому, что тот чисто инстинктивно догадывался, что нахожусь я не там, где положено в тот или иной отрезок времени. К примеру, на скачках, где я получал куда больше удовольствия, чем сидя здесь, в конторе. И это он тоже знал.

Очевидно, нервозность моя происходила из чувства вины. Не раз в самом начале службы здесь мне приходилось сидеть и выслушивать Артура, все его замечания и предупреждения о своем недостойном поведении, что принижало меня в глазах старших коллег. И несмотря на то, что нанимались мы на работу добровольно, положение наше напрямую зависело от того, как гладко крутятся колесики и винтики конторы, где ни за что не стали бы и дальше держать «пассажира», чьи доходы были ниже номинала. Мне еще сильно повезло. Несмотря на частые отлучки на скачки, заказы и деньги я получал хорошие, и никто из коллег не посмел бы упрекнуть меня за несоответствие своей весовой категории.

Я сидел за столом и смотрел в окно на сады Грейз-Инн, этот оазис тишины и покоя в гигантском бурлящем мегаполисе под названием Лондон. Летом в тени огромных платанов находили приют сотни офисных клерков, вышедших в обеденный перерыв съесть свой сандвич. Теперь же все деревья стояли без листвы и жалобно тянули к небу свои одинокие голые ветви.

Что вполне соответствовало моему настроению. Если наша система правосудия не в силах засадить за решетку таких опасных типов, как Джулиан Трент, по той причине, что ему удалось запугать людей, знающих правду, все мы в опасности.

В двадцатые годы в Чикаго у полиции тоже никак не получалось посадить в тюрьму Аль Капоне. Не находилось свидетелей его многочисленных преступлений, убийств и грабежей, которые осмелились бы дать показания против него в суде. Если б это случилось, смертный приговор был бы обеспечен. И Капоне настолько обнаглел, что открыто появлялся на людях, делал заявления для прессы и стал даже своего рода знаменитостью в городе — настолько был уверен, что никто не посмеет дать против него показаний. Но его все же удалось засадить за решетку. Суду была предъявлена неопровержимая улика — гроссбух, где все цифры и надписи были сделаны его почерком. Улика доказывала, что у мафиози имеются огромные незаконные доходы, а нашли этот гроссбух в ящике стола во время рутинного полицейского рейда на склад, где хранилось незаконное спиртное. Согласно законам США, со всех доходов полагалось платить федеральный налог в казну, и вот Аль Капоне был признан виновным, но не в убийствах и грабежах, а в неуплате налогов. Вторым именем Капоне было Габриэль, но уж определенно он был далеко не ангелом. В день вынесения приговора состав присяжных изменили кардинально, и все отчаянные попытки подкупить или запугать хоть кого-то из членов жюри провалились. Впрочем, все равно Аль Капоне признали виновным лишь по пяти из двадцати двух предъявленных ему пунктов обвинения. Но и этого оказалось достаточно. Храбрый судья отклонил представление об обжаловании приговора и приговорил главного врага американского народа к одиннадцати годам заключения. Правосудие восторжествовало над угрозами.

Как сказал сэр Джеймс Хорли, это просто стыд и позор, что того же самого не было сделано в деле Трента.

Я откинулся на спинку стула и зевнул. Что бы там ни думал себе Артур, но опоздал я совсем по другой причине. Не потому что разленился, нет. До пяти утра сидел и читал материалы по делу, которое сейчас вел, причем выступал в нем на стороне обвинения. Сегодня, в понедельник, слушаний не было, а потому я мог хоть целый день проваляться в постели, если б мне не надо было заглянуть в библиотеку.

В качестве ответчиков фигурировали два брата, они обвинялись в преступном сговоре. Такие преступления всегда труднодоказуемы. Разве мечту или помыслы об ограблении банка можно признать преступным сговором? Только после того, как ограбление состоялось. Братьев обвиняли в намерении обмануть страховую компанию путем нахождения лазеек и неувязок в составленном ею договоре. Их вызвали в суд, где оба под присягой показали, что они всего лишь навсего решили, что такой ход возможен, а потом собрались указать компании на эти неувязки, с тем чтоб укрепить ее безопасность. Братья в голос твердили, что вовсе не намеревались воплотить свои преступные замыслы в жизнь и получить незаконные выплаты.

И в это можно было бы поверить, если б не одно обстоятельство. Оказывается, братья уже дважды были судимы за мошенничество и подозревались it еще в нескольких подобных преступлениях. Вот почему я так засиделся за чтением материалов, вот почему мне нужно было зайти в нашу библиотеку, посмотреть подробные записи тех двух заседаний, чтоб уже затем решить, можно ли использовать эти факты в суде. Британское правосудие зиждется на системе прецедентов, и мне надо было знать, имелись ли такие случаи раньше. Если да, если подобное случалось и прежде, то я мог использовать материалы в суде. Если ничего подобного в прошлом не наблюдалось, тогда следовало обратиться с запросом в палату лордов, которая вынесла бы решение. И уже только после этого решение принимал судья, но прежде сторона обвинения должна была представить веские аргументы. В данном случае я выступал в качестве обвинителя, и мне нужно было подобрать аналогичные по обстоятельствам судебные материалы из прошлого, которые укрепили бы мою позицию. И я смог бы доказать присяжным, что раз братья осуждались за аналогичные преступления прежде, то и модель их поведения осталась прежней, а это служило доказательством их вины.

Заметьте, работа барристера на деле выглядит куда менее впечатляюще, чем показывают в кино или телесериалах. И вот весь остаток дня я провел, уткнувшись носом в толстые, переплетенные в кожу тома судебных записей, а после этого еще торчал перед компьютером и вел поиск в Интернете. Здесь поиск мой не занял много времени. До 2004 года свидетельства и улики по предшествующим приговорам исключались из рассмотрения полностью, за редкими случаями, связанными с особыми обстоятельствами.

Тот факт, что некто совершал прежде преступление или не совершал, сам по себе еще не являлся доказательством того, что ответчик мог совершить аналогичное преступление снова. Во многих случаях, и это вполне справедливо, прежние неблаговидные поступки не должны влиять на мнение присяжных, а они, в свою очередь, непременно вынести обвинительный вердикт. Каждое дело должно опираться на новые, относящиеся только к нему факты, а не на инциденты прошлого. Даже самые суровые судьи зачастую придерживаются мнения, что нельзя позволять прежним обвинительным вердиктам влиять на решение жюри, иначе разбирательство будет носить несправедливый характер, а это, в свою очередь, явится условием для пересмотра дела в пользу ответчика. Нет ничего хуже для самолюбия барристера, как добиться обвинительного приговора в суде лишь затем, чтоб после защита имела основания подать на пересмотр. Все эти долгие ночи просиживания за бумагами, пропущенные свидания, вечеринки, развлечения, все эти неимоверные усилия — и ради чего?

Нет, денежный фактор тоже играл свою роль, но здесь для меня, как и в скачках, победа была куда важнее денег.

К половине восьмого я изрядно подустал от перебирания всех этих бумаг, зато мне удалось составить хоть и короткий, но вполне убедительный список прецедентов в пользу своих аргументаций. Я собрал все необходимое, сложил в коробку до утра и вышел на улицу, в темноту.

Я жил в Барнсе, к югу от Темзы, в западной части Лондона, где нам с женой Анжелой удалось купить полдома начала Эдвардианской эпохи на Рейн-ло-авеню с видом на лужайки Барнса. То был типичный для своего времени дом с низким первым этажом с высокими окнами, там полагалось жить прислуге, которая занималась бы стиркой, готовкой и обслуживанием семьи, проживающей наверху. Но строение модернизировали и превратили в две отдельные квартиры. Мы с Анжелой занимали половину, два верхних этажа, откуда, из окон спален, были видны верхушки деревьев. Соседи под нами занимали низкий первый этаж дома с прсторными комнатами и отведенными для бывшей прислуги помещениями.

Мы с Анжелой любили свой дом. Ведь он был первым нашим совместным обиталищем, и мы вложили немало сил и средств, чтоб обустроить и украсить его и подготовиться к рождению нашего первенца, сына, который должен был появиться на свет через полгода после переезда. Было это семь лет назад.

Как обычно, я шел домой через лужайку, от станции Барнс. Уже давно стемнело, и дорогу мне освещали лишь тонкие лучи света отдаленных уличных фонарей, просачивающиеся через голые ветви деревьев. Правда, я знал здесь каждый камешек, каждую выбоину. И вот, пройдя примерно половину пути, я вдруг вспомнил о Джулиане Тренте и его бейсбольной бите. Наверное, не слишком удачная идея топать от станции пешком через лужайки в почти полной темноте. Впрочем, я всегда чувствовал себя уязвимым на улицах со скудным освещением. Я остановился и прислушался, не идет ли кто следом, несколько раз оборачивался проверить, однако дотопал до дверей дома без всяких приключений.

В окнах горел свет, правда, только в нижней части дома, что вполне естественно. Два верхних этажа были погружены во тьму, ведь я перед уходом на работу выключил свет.

Я распахнул дверь и стал подниматься по лестнице в полной темноте.

Анжелы дома не было, и я это знал. Анжела умерла.

Интересно, подумалось мне, привыкну ли я когда-нибудь возвращаться в пустой дом. Наверное, мне уже давно следовало бы переехать, но те первые несколько месяцев были счастливейшими в моей жизни, и, наверное, мне просто не хотелось прощаться с этими воспоминаниями. Воспоминания — это единственное, что у меня осталось.

Анжела умерла внезапно, от массивной легочной эмболии, за четыре недели до того, как на свет должен был появиться наш ребенок. Тем страшным утром в понедельник она поцеловала меня на прощанье перед уходом на работу и была, как всегда, бодра и весела. То был первый день ее декретного отпуска, и она расхаживала по дому в халате и тапочках. Она очень хотела иметь ребенка, и вот теперь исполнение мечты было совсем близко. Днем я несколько раз пытался дозвониться ей, но безуспешно, но почему-то ничего плохого не заподозрил, до тех пор, пока не подошел к дому и не увидел, что он погружен во тьму. Анжела всегда ненавидела темноту и обязательно оставила бы свет в доме, даже если б вышла куда-то.

Я нашел ее на полу в гостиной, она лежала, свернувшись калачиком, словно спала. Но была страшно холодной, видно, умерла несколько часов назад и уже успела окоченеть. И наш сынишка тоже умер в ней.

Никаких тревожных симптомов в ее состоянии не наблюдалось. Регулярные проверки в клинике не выявляли ни повышенного давления, ни признаков эклампсии. Она была здорова и рассталась с жизнью за несколько минут. Страшная трагедия, говорили доктора, но, увы, вполне обычный случай скоропостижной смерти во время беременности. Они также сказали мне, что смерть наступила быстро, и она совсем не мучилась. Бедняжка даже не успела понять, что происходит. Просто потеряла сознание — и все. Тот факт, что она не страдала, не почувствовала, что уходит в небытие, почему-то всегда считался утешительным.

И еще все были очень добры ко мне. Друзья все организовали, обо всем позаботились, приехал отец пожить со мной, чтоб я не чувствовал себя одиноким. И даже судья отложил рассмотрение дела, где я представлял сторону обвинения, слушания должны были продолжиться после похорон Анжелы. Помню, что жил я тогда словно во сне. Время остановилось. Кругом суетились друзья и близкие, я же сидел одиноко и неподвижно, целиком уйдя в свое горе. И так проходили часы и дни.

Однако постепенно, через несколько месяцев, жизнь стала налаживаться. Я вернулся к работе, отец — к себе домой. Друзья приходили уже не так часто, как прежде, и перестали разговаривать со мной сочувственно-приглушенным тоном. Меня постоянно приглашали куда-то, и кругом уже начали поговаривать: «Он еще молод, все у него впереди. Найдет себе кого-нибудь».

Но с тех пор прошло вот уже семь лет, а я никого так и не нашел. Да и не хотел, потому что до сих пор любил Анжелу. Нет, конечно, было бы полным безумием и глупостью с моей стороны думать, что она вернется, восстанет из мертвых или что-то в этом роде. Я просто не был готов искать ей замену. Пока нет. Возможно, никогда не захочу.

Я включил свет в кухне, заглянул в холодильник, найти что-нибудь поесть. Я был голоден, остался днем без обеда и решил, что семга с соусом будет в самый раз. После смерти Анжелы я научился вполне сносно готовить. По крайней мере, для себя.

И вот я уселся перед телевизором, где показывали новости, и только собрался поесть, как зазвонил телефон. Вот так всегда, подумал я, эта чертова штука начинает трезвонить в самый неподходящий момент. Я нехотя отставил в сторону поднос, перегнулся через столик, снял трубку:

— Алло?

— Перри? — спросил чей-то голос.

— Да, — несколько растерянно ответил я. Ведь на самом деле никакой я не Перри. Джеффри.

— Слава богу, я тебя застал, — сказал голос. — Это Стив Митчелл.

И я тут же вспомнил наш довольно странный разговор в раздевалке ипподрома Сэндоун два дня тому назад.

— Как ты раздобыл мой номер? — спросил я.

— О, — откликнулся он, — взял у Пола Ньюингтона. Послушай, Перри, — нервно продолжил он, — у меня тут неприятности, очень нужна твоя помощь.

— Что за неприятности? — спросил я.

— Ну, вообще-то, далее не неприятности, большое несчастье. Что называется, влип, — ответил он. — Этот ублюдок Скот Барлоу помер, а чертова полиция арестовала меня по подозрению в убийстве. Будто это я его пришил.