"Меир Шалев. Голубь и Мальчик" - читать интересную книгу автора

один и тот же обед в румынском ресторане, - мы начали расспрашивать о
местоположении ямочки всех, кто мог о ней знать. Тотчас возникли и другие
разногласия, наморщились в усилии и другие лбы, и стали заключаться новые
пари. А когда мы обратились к старым фотографиям - с этаким детским
волнением и сладкой болью взрослых сирот, - выяснилось (какое разочарование
и какое тонкое, неизбежное чувство обмана), что на них никакой ямочки вообще
не видно. Ни на левой щеке, ни на правой.
Возможно ли, что мы запомнили ямочку, которой не было? А может, мы
вообще придумали себе мать, с ее улыбкой, и ростом, и ямочкой, и волосами?
Нет! У нас была мать, но вот на фотографиях, как выяснилось после ее смерти,
она не улыбалась. И поэтому там не были видны ни ее большие ровные зубы, ни
насмешливый изгиб верхней губы, ни ямочка, ни тот взгляд, что поселился в ее
глазах в первый же год ее брака с Папавашем.
Говоря с нами о нем, она никогда не говорила просто "отец" или "папа",
но всегда "ваш папа". Скажите вашему папе, что я его жду. Расскажите вашему
папе, что мы видели сегодня на улице. Вы хотите завести собаку? Попросите
вашего папу, но не забудьте сказать ему, что я не согласна. И так как мы
были маленькие, а она все время твердила "папа ваш" да "ваш папа", мы
решили, что это его имя. Так мы называли его, говоря о нем и с ним, и так мы
называем его и сегодня. Он не возражал, только требовал, чтобы мы не
называли его так при чужих.
- Позовите папу вашего подняться к обеду, - говорила нам мама каждый
день в ее пунктуальные, как у йеке,
Они смеялись, оба, - она вслух в кухне, он про себя, молча вешая халат.
Иногда он делал нам замечание: "Не носитесь так шумно по лестнице, вы
мешаете соседям", и его голова витала светлым пятном высоко над нами. А
иногда он наклонялся с высоты своего роста и зажигал для нас свой "цветной
фонарь" - большой, яркий, мерцающий красным, желтым и зеленым фонарь, с
помощью которого он пленял и успокаивал сердца своих маленьких пациентов.
Сейчас мама уже умерла, а Папаваш оставил работу и переселился в этот
свой прежний маленький кабинет. Но тогда он был практикующим детским врачом,
старше мамы на четыре года и старее ее на добрых двадцать. Порой он смотрел
на нее так, будто и она была его маленькой пациенткой. Иногда в этом его
взгляде появлялось выражение легкого упрека, а с течением времени, как то
часто бывает с мужьями, чьи жены не взрослеют вместе с ними, начал диктовать
ей ненужные правила, указывать, что надеть, потому что холодно, и что есть,
потому что жарко, и выговаривать ей - "опять ты забыла!" - за то, что выпало
из его собственной памяти.
Иногда и у нее просыпалась потребность в поучениях и правилах, но они
были совершенно другими.
- Что нужно человеку? - провозгласила она как-то за столом после первой
ложечки сладкого. - Совсем немного: что-нибудь сладкое, чтобы поесть,
история, чтобы рассказать, время, и место, и гладиолусы в вазе, двое друзей,
две горные вершины - на одной стоять, а на другую смотреть. И два глаза,
чтобы высматривать в небе и ждать. Ты понимаешь, о чем я говорю, Яир?
А другой раз - мы уже жили тогда в Иерусалиме - ты вдруг захлопнула
книжку, в которую была погружена, маленькую, толстую книжку в голубой
обложке, - хотя, по мнению моего брата Биньямина, обложка была серой, -
захлопнула и сделала еще одно заявление: "Я больше не могу!"
- Я больше не могу, - услышал я тебя тогда так же, как опять слышу