"Дмитрий Шашурин. Печорный день (Авт.сб. "Печорный день")" - читать интересную книгу автора

и светло-лиловой мякоти, из которой торчат черные глянцевитые зерна, - с
цветами, принимают плоды за цветы. Цветы же у бересклета по веснам
маленькие, незаметные, зелено-коричневые, единственное украшение - каемка
на лепестках вроде золотой или бронзовой. Вспомнил, кто путал и когда.
Учителька спрашивала у него, когда был парнем, и про бересклет, и про
другие растения. Давала ему их в руки, брала из его рук, не сразу отнимала
свои руки и даже немного касалась плечом или еще чем. Ему бывало и
неловко, и непонятно, как это учителька знает меньше, чем он. Но теперь в
одно мгновение вспыхнувшей во сне памяти Найдин еще и понял то, что не
понимал парнем: учителька, возможно, и притворялась, будто не знает,
возможно, и он, Найдин, не совсем верил ей, а поддерживал разговор из-за
волнения, которое поднимали в нем касания учительки. Как-то краем он
осознал, вспомни это на его месте другой, глядишь бы, и пожалел об
упущенном. Учителька - барышня. Всякому лестно бы с барышней, как в песне.
В нем же не было сожаления. Ведь ом вспомнил аромат живой воды, снова чует
его. И другой, про которого ему подумалось, что пожалел бы, не стал бы
жалеть, узнай он, почуй он этот аромат. Но мелькание воспоминаний,
озарений, открытий оттеснялось готовностью проснуться, необходимостью
оборвать сон, и вместе с готовностью немедленно проснуться настойчиво
укреплялось еще одно воспоминание - о татарине, которого он и теперь
называл татарином, называл про себя в своих мыслях, хотя уже знал, что по
прежнему своему невежеству не отличал татарина от таджика.
Участочек памяти с ноготок, а сколько всего в нем. Психологи учат нас
примерно гак: память состоит из запоминания, хранения и воспроизведения
информации. Память состоит из запоминания! Вот так объяснение! Отчего
подкалываю науку? А оттого, что увлекается категоричностью в своих
определениях, отсекает поиски. Содержалось бы в определениях немного от
сомнения или раздумья, глядишь, и открытий было бы больше.
И еще про память. Найдин много всего вспомнил по краям от главного. Как
он привычно поправил за поясом топор, падая на колени у родника. Куда
распределил жерди и что среди осинок, срубленных им, оказалась рябинка,
которую он подкосил, уж совсем очумев от боли, - никогда не трогал рябин.
И виделось все явственнее и далеко вглубь, стоило лишь вглядеться. Но
Найдин, как только вспомнил татарина, проснулся от голода. Такого голода,
такой мощи он не испытывал со времен учительки. Голод поднял его на ноги и
повел, повел в пещерной темени на запах.
Татарин-таджик, забредший в их сибирскую деревеньку, рассказывал тогда
о пещерном цветке с луковкой, который вырастает в недрах гор, где есть
смола-мумие и источник. Татарин называл цветок по-своему, по-таджикски, но
Найдин окрестил его мысленно пещерным чесноком, потому что луковица по
виду и по запаху должна походить на чеснок. Таджик говорил "щенснук". (И
сейчас в запахе чудилось немного от чеснока, и тогда - в родниковой воде.)
"Кто съест луковицу, начнет вторую жизнь; тот излечится, кто напьется воды
с корней". Вот и пристегнулся таджик в памяти Найдина к запаху живой воды,
вроде как под псевдонимом - татарин.
Голод толкал: разыщи, старик Найдин, луковку, съешь, старик Найдин,
луковку. Найдин шарил руками по стенам, полу, раздувал ноздри, определяя,
откуда тянет запахом, полз, и вставал, и опять полз. Нашел. Действительно,
около горной смолы, рядом с еле-еле сочащимся источником торчал стебелек с
луковкой. Оторвал Найдин луковку от камня, стараясь не раздавить,