"Дмитрий Шашурин. На торфяной тропинке (Авт.сб. "Печорный день")" - читать интересную книгу автора

блесну, и там, дескать, не бывает пустых забросов. Вот и меня влекли, как
я уж сказал, глухие места, мерещился рыбный Грааль, щучье эльдорадо.
Продираюсь сквозь заболоченный ольшаник, обнимаю стволы, срываюсь с
кочек в коричневую жижу и потный, запыхавшийся вылезаю на берег очередного
озерка, и летит блесна в воду. На пустой заброс.
Отыграла заря. Пустой заброс. Солнце печет полуденно - нет конца пустым
забросам, озерки и старицы все глуше, таинственней. К концу дня с трудом
соображаешь, как выбраться на тропинку. Завтра ранним утром начну оттуда,
где кончил сегодня. Невезучие рыболовы самые упорные, на них держится все
рыболовство, они творцы теорий, знатоки рыбьих повадок. Везучим и знать
ничего не надо. Ловится у них, и все тут. С первого заброса.
Тает отпуск от заброса к забросу. Уж куда только не пробирался - ни
тропок, ни следов. Подхожу бесшелестно, взмахиваю осторожно, и блесна-то
падает с едва слышным всплеском. Все то же. Пустой заброс. И вот случается
то, с чего я начал. Чувствую, за гривкой, к которой я выкарабкался из
кустов, непременно окажется озерцо. Осторожно вползаю по склону, высовываю
из-за гребня голову, убеждаюсь, что озерцо действительно есть, и вижу на
его поверхности то, чего не успеваю оценить, обозреть, и оно тут же
пропадает, а я фиксирую на себе взгляд чужой и гневный. Возможно, еще и
возмущенный и угрожающий.
Мне становится жутко. На сухой гривке рядом с кривой березкой, под
чистым небом, солнцем, над тихой водой. Одиноко и страшно, и наплевать на
рыбалку. Меня тянет скорее, как можно скорее уйти, и я сбегаю с гривки, не
оглядываясь на озерцо. Страх меня толкает взашей, гонит домой. Добираюсь
разбитый, обессиленный и валюсь в сон. Досыпаю день, сплю вечер, ночь и не
хочу, не могу встать поздним утром. Мне все равно. Мне даже все равно, что
наказан за любопытство, подсматривание. Хотя я ничего не знаю о наказании
и тем более о любопытстве и подсматривании - мне все равно. Знаю, что не
виноват, но языком не могу двинуть в свою защиту от равнодушия. Мне все
равно. Только одно я могу делать, и не оттого, что хочу, а оттого, что
меня заставляют, удаляться от этих мест. Так же, как вчера, меня
продолжают гнать взашей. Я плетусь на вокзал, жду поезда и только, когда
вхожу в вагон, перестаю ощущать подталкивание, словно меня выронили по
невнимательности или оставили, запихнув в угол от смущения: "Тут ошибочка
вышла, нишкни, подожди, пока разберемся". И хотя мне все равно, где-то
начинает теплиться надежда, что, возможно, отменят несправедливое
наказание.
Я засыпаю, как только поезд трогается, с чувством вины и крохотной
надеждой.
А проснулся - никакой надежды. Слабость. Брел от трамвая по своему
переулку еле-еле. То ли обманули меня, то ли обманулся я сам, показалось
мне, что обещали разобраться, ничего, кроме ощущения оставленности,
предоставленности своей судьбе не на время, не на _пока разберемся_, а, я
бы сказал, _на без отклика_, как в глухой степи. Умели же придумывать
такие вот слова! Ну какая же степь глухая - вроде звенит, сияет простором,
поди ж ты - глухая. И ведь сразу чувствуешь о чем.
Врача вызвали ко мне сразу же, а он - "скорую". Немедленно в больницу!
Там анализ за анализом. Пригласили даже консультировать профессора, с ним
пришел еще - у него под халатом на плечах вырисовывались погоны, ниже
халата я не видел - в сапогах или ботинках - трудно было поднять голову, и