"Дмитрий Щербинин. Последняя поэма ("Назгулы" #3)" - читать интересную книгу автора

пинков да затрещин, а в конце концов был схвачен местными воинами, и отведен
в городскую тюрьму, где и стали его судить. Главный судья спрашивал:
- Так ты, Сэтл отшельник? Должно быть лесные духи лишили тебя
рассудка...
Но тут Сэтл перебил его, и с жаром принялся доказывать, что все они,
собравшиеся в этой зале, несчастны, что говорят они совсем не то, что хотят
говорить, что все их законы - древние предрассудки, и прочее - его не
перебивали, а писарь только и успевал записывать - ведь это должно было
понадобится для обвинения. А Сэтл уже говорил, как надобно жить - что они
должны забыть все свои законы, и исполнять только один, в сердце
заложенный - любить друг друга - он так разошелся, в своей речи, что даже и
заплакал - он дрожал от восторга, был уверен, что теперь все изменится,
но... Уже через несколько минут, он был приговорен к рудникам, закован в
цепи, и отправлен под караулом из города. Он понимал только, что происходит
чудовищная несправедливость, и что в этот день ему уже не суждено будет
увидеть Стэллу. Он смотрел на своих стражников, и говорил им то, что
казалось ему единственной истинной - он плакал от жалости к ним, таким
сердитым и сосредоточенным, читал стихи, которые посвятил Стэлле - чем,
все-таки, рассмешил их - это был грубый, кабацкий хохот, и они, толкая его,
звенящего цепями, кричали:
- Ну, вот отстучишь положенные тебе десять лет в рудниках, и, ежели
выживешь, так отведешь нас в лес, познакомишь с этой "прекрасной Стэллой"!
Так и не удалось ему наставить их на путь истинный, а вскоре он был
вкован в цепь, в которой уже шли, шатались всякие преступники и мятежники из
большого города. И здесь, вглядываясь в запыленные, впалые лица, он
проповедовал то, что завещала ему Стэлла. Однако, эти измученные люди либо
вовсе его не слушали, либо ругались, и грозили перегрызть глотку, ежели он
не заткнется. Сэтл плакал, начинал шептать стихи, молил, стонал, даже и
требовал - вскоре его посчитали сумасшедшим, и больше ничего ему не
говорили, и вообще - были настороже; опасались, что он вцепится. А Сэтл
сначала и не замечал этого, все продолжал проповедовать, и все удивлялись,
откуда у этого, пусть и сумасшедшего, столько сил. Однако, силы выгорели, и
он уже ничего не проповедовал, и стихов не шептал, все силы выкладывал на то
только, чтобы сделать еще один шаг - он знал, что обессилевших стражники
скармливали псам. Немилосердно жгло солнце, и многим казалось, что они в
печке - это было страшной пыткой, за часы проведенные на солнцепеке кожа
слезала, поджаривалось, свертывалось мясо, в голове что-то гудело, бились
там раскаленные набаты, и разве же можно было в таком состоянии думать об
стихах, об Стэлле - все путалось, сбивалось - Сэтл и собственное имя
забыл... А потом был жуткий, продирающий насквозь холод глубинных рудников.
Я не стану описывать, что такое эти рудники, так как многие из
присутствующих знакомы с этим не понаслышке, иные - имеют ясное
представление. В рудниках организм либо приспосабливается к чудовищным,
негодным для жизни условиям, либо быстро ломается, и совсем останавливается.
Поначалу Сэтл думал, что он сломается, а помимо этого вообще ни о чем не мог
думать - все иное боль заменяла, но он выдержал - смог вспомнить любовь
свою, и постепенно стал набираться сил, вскоре не только стонать да кашлять
мог, но и говорить. Сначала робко и сбивчиво, затем, с каждым днем или ночью
(в рудниках то дни и ночи не различны) - говорил со все большим жаром,
проповедовал тоже, что и некогда в городе, но теперь еще добавлял к этому,