"Владимир Щербаков. Сегодня вечером (Рассказ) " - читать интересную книгу автора

время на споры по пустякам. Но разве ее убедишь? Она до сих пор боится выйти
из дому, если я принимаю ванну. Она думает, что я могу заснуть в теплой воде
и захлебнуться.
Вообще-то мы живем дружно. Я даже не обижаюсь на отчима за
нравоучительный тон - ведь и я могу высказывать ему все, что думаю о нем. А
когда он чрезмерно досаждает мне, я просто ухожу в свою комнату и из
вежливости не закрываю дверь совсем, а лишь чуть прикрываю. Мой отчим "жизнь
не по книгам изучал", он "специалист с большим стажем", практик. Но
по-моему, если это и должно давать какие-то преимущества, то лишь при прочих
равных условиях.
Может быть, я несправедлив к отчиму, иногда бываю неправ. Может быть,
все дело в том, что я помню отца. Я еще не ходил в школу, когда он ушел на
фронт, но я тогда уже разговаривал с ним обо всем: о Земле, о Солнце, об
атомах. Мы листали с ним старые книги, где на обороте титульного листа было
непременно напечатано: "Бумага без примеси древесной массы (веленевая)".
Отец научил меня читать по первому тому "Жизни растений", и так я впервые
узнал о цейлонских лесах, багровых снегах Гренландии (такими они кажутся
иногда из-за массы микроскопических водорослей), о светящихся мхах и
кровожадных росянках. Как легко и просто было путешествовать от страницы к
странице, по горам и долинам на каком-нибудь допотопном бумажном динозавре,
ощетинившемся миллионом строк! Вместе мы разбирались в тонкостях трехцветной
печати и в природе северных сияний, рассматривали радиолярий и свечение в
гейслеровых трубках, пока мать не укладывала меня спать (отец, мне кажется,
ни за что не догадался бы сделать это вовремя).
Старые книги и сейчас стоят на полках моего шкафа. Время не состарило
их: навсегда останутся такими же четкими тисненные золотом буквы на их
переплетах.
В сорок втором отца отпустили с кафедры, он ушел на фронт и пропал без
вести. А бабка моя все ждала его и ждала - и в сорок пятом, и в сорок
седьмом. Пока не умерла. В сорок восьмом пришел отчим, и, конечно, нам с
матерью жить стало легче.
Отец стал для меня мифом.
Где-то я видел картину. Она называлась коротко: "Солдат". Человек
держит в руке автомат. Под его ногами и вокруг - до самого горизонта -
горят, словно игрушечные, танки и разбитые самоходки, идут в атаку и ложатся
на почерневший снег пехотные батальоны. Гигантская фигура солдата не
гротескна, не громоздка. Это просто рослый и стройный солдат, и рука его
как-то даже нежно сжимает автомат. Под его ногами война, он же словно не
замечает ее, а смотрит куда-то в сторону, вдаль. Наверное, сквозь кровавые
огни и разрывы он увидел кусочек синего неба. Но только минуту постоит так
солдат. Сейчас, сейчас его рота поднимется с земли, солдаты встанут во весь
свой исполинский рост и пойдут на юг и на запад, топча сапогами огонь. Нужно
ли говорить, что солдат на картине похож на моего отца?
А однажды, очень давно, мне приснилась черная опушка зимнего леса и
дома, сожженные дотла, - только печные трубы торчат, как надгробья. Стужа.
Дыхание превращается в снежок, в иней. Мы будто бы бежим к опушке, а впереди
вздрагивает снег, как от ударов палками. У опушки дергаются темные фигурки и
тают серые дымки. На мне белый маскировочный халат с заиндевевшими рукавами,
ноги с трудом поднимают снежную стеклянную вату. Меня что-то стукнуло вдруг
в лицо, в голову так сильно, что я не почувствовал боли. На этом сон