"Вадим Шефнер. Бархатный путь" - читать интересную книгу автора

фуражке. - Катись, не твоя тут забота!
Но я и не собирался стоять там. То была действительно не моя забота.
Эта чужая смерть по личному желанию показалась настолько чуждой и непонятной
моему уму, что душа моя обошла ее стороной. Зачем кидаться под поезд, зачем
умирать, если есть на свете Муся-Маруся, если на платформе можно собирать
билеты, если есть надежда, что под мостиком на самом деле прячутся гольцы?!
У взрослых дачников несколько дней подряд только и разговоров было что
о той несчастной. Потом все о ней забыли. И я вроде бы совсем забыл о ней. И
даже когда года через три-четыре прочел "Анну Каренину", - о гореловском
самоубийстве вовсе не вспомнил. Очевидно, характер Анны дан Толстым
настолько отчетливо и судьба ее настолько сама в себе, что хоть женщина из
Горелова и выбрала себе такую же кончину, но никакой связующей параллели в
сознании моем не возникло. Однако в каком-то потайном кармане памяти моей
тот эпизод все же хранился, - хранился, как непроявленный снимок. И когда я
(позже, чем "Анну Каренину" Толстого) впервые прочел стихотворение Блока "На
железной дороге", первые же его строки "Под насыпью во рву некошенном Лежит
и смотрит, как живая..." - сразу же вызвали из небытия тот день в Горелове.
Стихотворение наложилось на минувшее, проявило его в моей памяти - и это уже
до конца дней моих. И - главное - Блок пробудил во мне жалость к той,
погибшей в Горелове. Я как бы увидел ее не только мертвой, но и живой, той,
какой она была до своей смерти. Поэт не убил ее, послав под колеса, - он ее
обессмертил.
Блок - любимый мой поэт. Но тайна обаяния его стихов, тайна их
воздействия на меня, мне до сих пор неясна. Быть может, одна из граней этой
тайны в том, что Блок не боялся повседневности, быта, обыденности. И даже
пошлости не боялся. Эта небоязнь будничности, этот сплав горнего и дольнего,
низкого и возвышенного, банального и сказочно-необычного придают его поэзии
удивительную естественность. Стихи его берут меня за душу чистотой своего
тайного замысла, и чистота эта не стерильно-лабораторная, не внешнезаданная.
Нет, она рождена духовной борьбой поэта со злом, она пронизана любовью к
жизни. Не к сладенько-сытому существованию, а к Жизни с большой буквы, - со
всеми ее высокими тревогами, надеждами и крушеньями.
У Блока в сегодняшней русской поэзии прямых наследников нет. Но он
вошел в нее прочно и неотделимо. Вошел через современников своих, на которых
косвенно влиял, хоть они того и не ощущали. И эта незримая эстафета идет от
поколения к поколению. Я сказал "незримая", ибо явных продолжателей у Блока
никогда не было. Есть большие поэты, у которых можно учиться впрямую,
усваивать их образцовый строй, внешние приемы и даже интонации - и в то же
время оставаться самим собой. У Блока впрямую учиться нельзя. Он шел в
поэзии по такому тонкому лезвию, что каждый, кто попробует идти по его
следам, погибнет для поэзии. Произойдет вульгарное подражательство,
обезьянничанье.
Блок - целиком - "дошел" до меня довольно поздно. Конечно, и в дни
своей юности я знал наизусть многие его стихи, - однако не потому, что так
уж они мне нравились, а просто потому, что память на всякие стихи у меня
неплохая. Неплохая, но неразборчивая, глуповатая: хватает, вбирает в себя не
только то, что можно считать подлинной поэзией, но и всякие стихотворные
поделки, песенки бульварные, - и даже откровенную похабщину. Одним словом, -
память-хулиганка. И лишь тогда, когда я вернулся в войны, испытав блокаду,
потерю матери, гибель друзей, сам отлежав месяц с лишним в блокадном