"Мы все - осетины" - читать интересную книгу автора (Михайлов Максим)

День третий

Очнулся я как-то рывком, вдруг разом осознав себя, вспомнив все что предшествовало этому черному провалу небытия. И сердце тут же пронзила холодная игла страха. Я жив, в этом нет ни малейших сомнений. Но что со мной? Последнее что я запомнил, это валящаяся с небес на землю, завывающая смерть и рушащийся мне на голову потолок. Я ранен? Искалечен? Осторожно прислушиваясь к себе, к собственным ощущениям, я пытался найти затаившийся где-то внутри источник боли, что только и ждет момента, чтобы выскочив из засады начать терзать мое тело. Нет, ничего. Тупая тяжесть в затылке не в счет. Это полная ерунда, бывало и хуже.

— О, очухался! — удивленно протянул надо мной кто-то незнакомым, грубым басом. — Крепкий же у тебя калган, дядя! Голым черепом словить такой кирпич, это, я тебе доложу, прямо цирковой номер. Наши ребята такое на показательных выступлениях мочат, только там кирпичики заранее подпиливают…

В поле зрения появляется смутно знакомое, слегка двоящееся лицо. Оно улыбается, спокойно и чуть насмешливо. Где же я его видел? Ах да, это же тот самый сержант, которого я расспрашивал под обстрелом. Только тогда он смотрел на меня сбоку и морда его была перекошена страхом, потому я и не сразу узнал… Кстати, что-то не слышно больше разрывов, и пол подо мной больше не дрожит… Неужели все кончилось?

— Ты, служивый, чем херню тут молоть, дал бы ему таблетки какие-нибудь, или укол сделал что ли? — резко и явно недовольно вступает еще один знакомый голос.

Ба, это же Фимка Федорцов, чертово Фу-Фу, тоже выжило в этой мясорубке, да еще проявляет заботу о «раненом герое». Просто чудеса какие-то…

— Ты чего, мужик, ох…л совсем? — не на шутку обижается тем временем миротворец. — Я те чё? Врач что ли? Нашел, бляха, доктора? Откуда я тебе таблетки возьму?

— Откуда? — очень похоже передразнивает ничуть не пасующий перед возмущенным воякой Фима. — От верблюда, бля! У тебя же аптечка должна быть, воин? Вот там и пошарь!

— Пошарь! Эх ты, шляпа! Чё строем не ходишь, раз такой умный?! Ты думаешь в аптечке что, на все случаи жизни таблетки напиханы? Как же, держи карман! Там от ранений все… От пулевых и осколочных, врубаешься, чукча? От кирпичей ничего как-то не предусмотрели!

Я слышу как Фима шумно втягивает в грудь воздух, готовясь к достойному ответу и спешу несколько разрядить обстановку:

— Да ладно, мужики, нормально все, ничего мне не надо… Встать лучше помогите…

Язык еле ворочается во рту с трудом выпихивая наружу тяжелые, совершенно неподъемные слова. Спорщики тот час замолкают, разглядывая меня с удивленным недоверием. Похоже мой внешний вид сейчас оставляет желать много лучшего и не слишком располагает к тому, чтобы помогать мне принять вертикальное положение.

— Ты это, дядя… Того… — первым озвучивает эту мысль военный. — Лежал бы лучше от греха подальше… Мало ли чего у тебя там в башке от удара повредилось. Сейчас наши санитары подтянуться, посмотрят…

— Что, у твоих санитаров есть специальное средство от кирпичей? То, которое в аптечке не предусмотрено? — пытаюсь пошутить я и даже разражаюсь хриплым, взлаивающим смешком. — Чего уставились, блин, помогите!

Опираясь на их подставленные плечи с трудом сажусь. Изнутри тут же накатывает практически непреодолимый приступ тошноты. Опачки! Никак сотрясение мозга у тебя, родной. Допрыгались! А нечего под обстрелы попадать, батенька, дома надо сидеть в ваши годы, в Москве, туристам портретики малевать на Арбате. А то ишь, понесло в заморские дали, романтики захотелось… вот получай теперь, хавай полной ложкой. Нешуточным усилием удается все же проглотить вставший в горле тошнотный ком, загнать его обратно в желудок и хотя внутри все равно муторно, но теперь по-крайней мере удается нормально дышать. Ага, было бы еще чем! Воздух в разбитой КППшной конуре стал чуть ли не физически осязаемым, настолько он насыщен взвесью цементной пыли, мелкой кирпичной крошкой и жирной летящей хлопьями в выбитые окна гарью. Кажется его не вдыхаешь, а заглатываешь, отплевываясь всеми этими примесями, выхаркивая их изнутри судорожным кашлем. Но все равно это воздух, столь необходимая мне сейчас живительная субстанция. Дышу полной грудью, стараюсь набрать в легкие побольше кислорода, которого в этом новом воздухе почти нет. Выгорел что ли весь? Голова начинает кружиться, все двоится перед глазами, распадаясь на несколько частей и вновь сливаясь в единое целое, пол мерно качается, выгибается подо мной, будто палуба океанского корабля. Все плывет и кружится в медленном вальсе. Резко воняет какой-то химической гадостью, заползающей прямо в легкие и жгущей их изнутри.

— Ну что, братишка, ты как? — заботливо склонившись надо мной Фима пристально вглядывается в глаза. — Тебе плохо?

Молча показываю ему оттопыренный большой палец. «Мне плохо? — нервно стучит в мозгу дурацкая фраза. — Это мне-то плохо?! Да мне пи…ц!» Очень близко к истине, вот только показывать этого никак нельзя. Не тот, понимаешь, момент, чтобы изображать из себя беспомощную контузию в ожидании сочувствия окружающих. Сейчас у каждого и без контуженого друга на руках забот будет полон рот. Это они еще просто не осознали того, что здесь происходит, потому до сих пор со мною и возятся, так бы уже плюнули давно. Это не мои мысли, это снова тот самый незнакомый и холодно-равнодушный Андрей-два, тот, что всплыл вдруг в моем сознании разбуженный первыми же взрывами. Он смотрит на меня изнутри с жестким беспощадным прищуром. Говорит: «Соберись! Не будь тряпкой! Ничего еще не закончилось, все только лишь начинается!» Мне не хочется ему верить, хочется, чтобы весь этот ужас навсегда остался позади, но каким-то чудом сохранившим способность рационально мыслить уголком мозга я понимаю что он прав. Не устраивают массированных налетов на город с мирными жителями и штабы миротворцев с международным мандатом только для того, чтобы потом тупо извиниться и больше ничего не сделать. Значит нам предстоит штурм, он просто обязан быть, и насколько я успел оценить готовность к бою осетинских рубежей обороны на подступах к городу, они врага не удержат. Разве что грузины завязнут в уличных боях где-нибудь ближе к центру… Но в город они сумеют войти, это точно… Словно подтверждая мои слова ветер доносит вспыхнувшую где-то в отдалении автоматную перебранку. Выстрелы грохочут часто, автоматы захлебываются длинными очередями, полосуют не целясь. Так стреляют только в одном случае, когда уже сцепились с врагом вплотную, почти врукопашную и нет уже времени тщательно выбирать себе цели, выцепляя на мушку отдельных бойцов противника. Что и требовалось доказать. Дождались…

Почему-то в этот момент мне очень остро вспомнился рассудительный ополченец Аршак и его молодые бойцы. Я словно наяву вновь увидел, как мальчишки весело балагурят за накрытым в нашу честь обеденным столом, рассказывают с серьезным видом друг о друге явные небылицы, героические и по-детски наивные, тут же на ходу их сочиняя. Увидел скорбный лик Спасителя с застывшей в углу глаза слезой. Мелькнула беспомощная улыбка Аршака. «Они мои ученики. Как я могу их бросить одних?» Сейчас все эти люди мертвы. Еще несколько часов назад они радовались жизни, строили планы на будущее, ждали скорой смены с рутинного дежурства… А сейчас их уже нет. Их убили. Всех до одного… Почему? За что?

Я тряхнул головой, отгоняя ненужные сейчас, мешающие сосредоточиться на насущных проблемах мысли, и аж зашипел от взорвавшейся в черепе боли. Да, крепенько вас приложило, батенька, от души. Ходить-то хоть сможете теперь? Не знаю, не знаю… Это, кстати, следовало проверить в первую очередь. Оперевшись на правую руку, я неловко поднялся на ноги, распрямился чуть пошатываясь, сделал пару пробных шагов. Ничего, бывало и хуже. Но реже. В голове будто перекатывалось стукаясь об стенки черепа с каждым шагом чугунное ядро, земля покачивалась под ногами в такт, и периодически накатывала мутота из глубин желудка. Но в целом все было вполне удовлетворительно, справимся. Ноги ходят, а это сейчас главное. Голова кружится, но это переживем, зато мысли летят в мозгу небывало четкие и ясные, будто даже не сам я думаю, а кто-то со стороны мне подсказывает. Поворачиваюсь к недоверчиво глядящему на меня Фиме, видимо не слишком-то я его убедил в своем нормальном самочувствии, уж больно взгляд у него скептический.

— Фима, пока затишье, надо добраться до гостиницы. Там наши вещи, документы, деньги. Все это может понадобиться, бросать без присмотра нельзя, — стараюсь говорить как можно убедительнее.

Одноклассник вымученно улыбается углом рта, толкает в бок сержанта миротворца:

— Видал? Ему только что чуть башку не проломило, а он все о деньгах беспокоится. Куркуль!

Сержант неопределенно хмыкает в ответ, не понять одобряет, или осуждает. Превозмогая ноющую боль в затылке пытаюсь объяснить, достучаться до них:

— Ребята, это штурм, как вы не понимаете? Слышите какое гвоздилово идет на подступах к городу. Это грузины сцепились с теми кто успел занять оборону. Все, шутки кончились, это война, ребята. Все по-взрослому, без дураков! Нам обязательно надо добраться до своих вещей, без документов нас того и гляди шлепнут как шпионов, грузинских ли, осетинских, без разницы. Да и вещи еще пригодятся, кто знает как будем отсюда выбираться, может придется уходить через горы, может еще что… А больше вернуться в гостиницу шансов не будет. Грузины хорошо подготовились, местную оборону они вскроют, как консервную банку. А когда начнутся бои на улицах лучше не высовывая наружу носа сидеть в надежном подвале. Там разбираться не будут.

Фима лишь качает головой, слушая меня, нервно улыбается и облизывая губу оглядывается на сержанта. В военных делах он полный профан, но и меня, понятно, экспертом не считает, хочет слышать компетентное мнение. Сержант пока молчит, слушает, и с каждым моим словом лицо его все больше мрачнеет, резче обозначаются складки носогубного треугольника, острее выступают вперед скулы, перекатываются по щекам желваки.

— Блин, ну не тормозите же вы. Время дорого. Они же не просто так прекратили долбежку! Значит штурмовые отряды уже вошли в город, ну слышно же перестрелку. Чего вам еще надо?

— Да, паря, — веско и основательно качает головой сержант. — Похоже, прав ты. Войсковая операция по всем правилам — сначала огневой налет, а потом в наступление двинут пехоту при поддержке танков. Звиздец нам выходит корячится по полной программе.

— Вам-то что? — пожимаю плечами. — У вас почитай дипломатическая неприкосновенность…

— Ага, бляха, неприкосновенность, — передразнивает он. — Вон она наша неприкосновенность, на плацу лежит.

Проследив за его взглядом утыкаюсь в выбитый пролом выходящего на штаб окна, прямо на ступеньках лежат тела в пятнистой униформе десантников, вокруг них деловито суетятся несколько человек, у одного на боку висит брезентовая сумка с красным крестом на фоне белого круга. Понятно, медики прибыли… Но сержант, конечно, прав, неприкосновенность понятие теперь довольно относительное.

— Ладно, — решается наконец Фима. — В гостиницу, так в гостиницу. Вот только дойдешь ли ты? Может я один сбегаю?

— За меня не волнуйся, — стараюсь придать себе бодрый вид. — Все будет отлично, как у дедушки.

Настороженно озираясь по сторонам, пригибаясь и стараясь держаться поближе к стенам домов выходим на улицу. Вид ночного города страшен. Артиллерийский огонь погулял здесь на славу. Весь тротуар устлан обломанными ветками деревьев, сбитой листвой, каким-то каменным крошевом и обломками битого кирпича. Вскоре натыкаемся на горящий жилой дом. Это очень странное зрелище, на фоне выбитых окон, пляшут нереально яркие, мощно гудящие языки пламени. Огонь выплескивается разом из всех квартир. Что же такое сюда влетело, что теперь так горит? Пламя басовито воет нам вслед, улица освещена зловещими багровыми отблесками далеко вперед. Под ногами мерзко хрустит битое стекло. Вскоре замечаем, что мы здесь не одни, то тут, то там возникают мелкие группки таких же как мы представителей прессы, тоже пробирающихся в том же направлении. Если бы не общая трагичность ситуации наблюдать за ними было бы весьма забавно. Стараясь двигаться так, как они видели в импортных боевиках, журналисты то крадутся на цыпочках, то бешеным галопом перебегают от угла к углу идущие параллельно нашей улицы, то замирают на перекрестках прислушиваясь. Я лишь цокаю невольно языком, следя за их потугами в которых больше желания выглядеть бывалыми опытными людьми, чем реальной необходимости. Здесь пока еще достаточно безопасно. Выстрелы гремят довольно далеко, на окраинах, и хотя стрельба с каждой минутой раздается все ближе, сюда грузины доберутся еще не скоро. Я мысленно представляю, как сейчас всего в паре километров отсюда осетинские ополченцы, харкая кровью, отступают под градом пуль отчаянно цепляясь за каждый дом, каждый переулок и мне становится дурно. Но превозмогая себя я упорно продолжаю переставлять непослушные, налитые свинцовой тяжестью ноги, шаг за шагом продвигаюсь вперед.

На первого убитого ополченца мы наткнулись всего за один квартал от нашей гостиницы. Невысокий худой, словно высохший человечек болезненно скорчившись лежал прямо на дороге. Там, где застала его смерть. Руки его были плотно прижаты к животу и в первый момент мне показалось, что там, на его животе словно кто-то разбил трехлитровую банку со смородиновым вареньем. Загустевшая черная масса застыла продавившись между его сведенных судорогой пальцев, широкими жирными пятнами изляпала рукава пятнистой куртки, лениво стекла на брюки, и щедро расплескалась по асфальту. Лицо убитого было жутко исковеркано гримасой страданья, рот широко распялен в каком-то нечеловеческом зверином оскале, будто он в последние секунды своей жизни пытался укусить асфальт. Возможно так оно и было, потому что верхние передние зубы убитого оказались неровно изломаны, а рот наполнен запекшейся кровью.

Фима шедший впереди по-бабьи тонко вскрикнул, чуть не споткнувшись о труп, и шарахнулся в сторону, на ходу отмахиваясь руками, словно пытаясь отогнать внезапно нахлынувший морок. Я к таким вещам более привычен, но и меня открывшаяся картина весьма впечатлила. Давненько подобного не видал, пропала уже закалка. Хорошо бы просто пройти мимо, не дыша носом и для верности еще и отвернувшись, но сейчас позволить себе подобную роскошь я не мог. Цыкнув на одноклассника, чтобы прекратил верещать и не вздумал упасть в обморок, я склонился над убитым с усилием перевернув его на спину. То что я искал, попалось на глаза почти сразу. На правом бедре ополченца висела тяжело топорщащаяся кобура, обычная армейская, под ПМ, даже кожаный ремешок которым пристегивают пистолет к ремню, дисциплинированно тянулся к поясу мертвеца. Я одобрительно кивнул, правильный был мужик, основательный, без дешевых понтов, сразу видно. Застежка кобуры поддалась легко, и через секунду «макар» оказался уже у меня в руках. Не обращая внимания, на укоризненные Фимины взгляды, я сноровисто осмотрел оружие. Вроде все было в порядке, теперь отцепить карабин ремешка от антабки, окончательно освобождая оружие, и проверить магазин. Выщелкнув обойму я быстро провел по ней большим пальцем пересчитывая количество патронов. Все правильно — восемь штук.

«Еще один может быть в стволе. Так частенько делают, увеличивая боезапас, загоняют патрон в ствол, а в магазин потом дозаряжают еще один. На всякий случай проверь», — спокойно и деловито посоветовал тот, что жил теперь у меня внутри.

Я послушно щелкнул предохранителем и оттянул назад затвор. Звонко цокнув латунным боком гильзы по асфальту, из патронника выпал еще один, девятый патрон. Да, этот новый Андрей плохих советов не давал, в этом я уже успел убедиться. Обратно в ствол выпавший патрон я запихивать не стал, просто подобрал его и бережно пристроил в кармане. Потом, подумав, вытянул из кобуры ополченца запасную обойму, тоже отправив ее в карман. Вот теперь вроде бы все. Я огляделся в надежде обнаружить еще и автомат убитого, не собирался же он воевать с одним пистолетом? При всем уважении к товарищу Макарову, сконструировавшему этот образец отечественного стрелкового оружия, должен сказать, что для серьезной перестрелки оно весьма мало пригодно. Разве что застрелиться, чтобы не попасть в плен… Хотя знающие люди говорят и это не всегда получается. Помню, слышал историю про одного прапора, который решив покончить счеты с жизнью, уж не помню сейчас по каким мотивам, взял и выстрелил себе в башку из табельного ПМа. Но то ли угол подобрал неудачный, то ли черепная кость у него оказалась слишком крепкая, только пуля лишь мазнув его голову по касательной безобидно ушла в небо, а сам прапорщик приобрел вместо вожделенной дырки в черепе лишь тяжелую контузию, сделавшую его инвалидом. Но это все так, шутка юмора! Сейчас же меня волновал гораздо более насущный вопрос посильного вооружения на случай различных превратностей судьбы, которых в атакуемом неприятелем городе может даже на долю нейтралов выпасть столько, что хватит черпать неприятности полной ложкой до скончания жизни, которая, кстати сказать, может тоже вдруг стать весьма и весьма короткой. ПМ — это, конечно, серьезно лучше, чем ничего, но в перестрелку с вооруженным автоматическим оружием противником с этой пукалкой вступать однозначно не рекомендуется. Имеются гораздо более простые способы самоубийства. Так что в дополнение к найденному пистолету хорошо бы поиметь что-нибудь еще.

К моему немалому огорчению автомата рядом с убитым не обнаружилось. Скорее всего оружие сразу прихватили его же товарищи, не один же он добирался до позиций. Лишний ствол им, понятно, не в тягость. А пистолет в горячке они, скорее всего, просто не заметили. Ну да ладно, не все сразу. Я улыбнулся про себя, вспомнив разные компьютерные стрелялки, в которых герой начинает игру практически голым попутно находя и добывая в бою все более продвинутое оружие и мощную броню. Похоже, сейчас мы были как раз в таком положении. Вот только в отличие от виртуальных героев у которых в запасе неограниченное количество аптечек, промежуточных сохраненок и на худой конец перезагрузок, жизней у нас с Фимой имелось всего по одной на брата, так что очень желательно пройти предложенный судьбой квест с первой попытки.

Я сунул пистолет сзади за пояс джинсов, так носили оружие герои американских боевиков, поэтому я даже не задумался ни на секунду, проделав этот жест чуть ли не машинально. Против ожидания неумолимая правда жизни и тут внесла свои коррективы. Засунутый таким образом за пояс пистолет держаться там не желал, все время норовил сползти глубже в штаны и немилосердно тер поясницу. О том, чтобы с ним в таком положении еще и бегать вообще речь не шла. Да, проблемка… Вот из таких незаметных на первый взгляд мелочей, на самом деле и складывается то, что называют жизненным опытом… Можно было, конечно, содрать с убитого ополченца ремень с кобурой. Так получилось бы гораздо удобнее, но пряжка ремня находилась где-то в центре черно-бурого месива все еще лениво вываливающегося у него из живота. Я и так-то едва сдерживал рвотные позывы, когда лез за стволом в кобуру, а уж запустить пальцы в эту кашу было наверняка выше моих сил. Держа пистолет в руках, я напряженно задумался. Ну не было у меня опыта общения с этим видом оружия, не дают такого срочникам в армии.

«Ты его на бедре пристрой за пояс, — тут же вклинился мой новый советчик. — Так чтобы он рукояткой в подвздошную кость упирался, и ремень затяни посильнее, тогда не выскользнет и мешаться не будет».

Попробовал, вроде действительно получилось, нагнулся несколько раз вперед, назад, подпрыгнул. Ничего, держится и двигаться не мешает. Интересно, откуда мое новое я все это знает? В каком-то давно забытом мною фильме увидело? Или может в книге прочло?

Фима глядел на меня настороженно.

— Знаменский, зачем тебе сдался этот пистолет? В кого ты стрелять собрался?

— Эх, Фимка, был бы пистолет, а в кого из него стрелять всегда найдется, ты уж мне поверь, — грустно улыбнулся ему я.

— Вот в это я как раз очень даже верю, — сухо отозвался мой одноклассник. — Чувствую, втянешь ты меня в историю, боевик хренов.

— Ладно, не бзди, пошли лучше быстрее, итак сколько времени здесь потеряли.

Мы осторожно зашагали дальше. Перестрелка с окраин еще сместилась ближе к центру, и теперь отдельные выстрелы звучали уже совсем близко, слышны стали сухие хлопки ручных гранат и гулкое уханье гранатометов. Драка впереди, похоже завязывалась нешуточная. Пистолет и впрямь ничуть мне не мешал, уже через несколько шагов я полностью приноровился к его увесистой основательной тяжести, рождавшей внутри какое-то мрачное спокойствие, ощущение уверенности в собственных силах. Пусть оно и было насквозь обманчивым в данных условиях, но все равно я был оружию за него благодарен. Это оказалось как раз тем, чего мне сейчас отчаянно не хватало. Ведь говоря по чести это я только перед Фимой старался выглядеть смелым и решительным, точно знающим, что дальше делать, внутри же продолжал корчиться страх. И это вовсе не удивительно. Нормальная человеческая реакция на резкое изменение привычной, устоявшейся обстановки, причем изменение отнюдь не в лучшую сторону. Что презрительно щуритесь? Ну не супермен я вовсе, не супермен… просто обычный человек, которому, так же как и вам до судорог хочется жить. Понимаете, жить, а не совершать головокружительные подвиги по голливудским стандартам, невозмутимо пожевывая кончик торчащей изо рта спички.

Когда добрались до гостиницы, выяснилось, что мы далеко не первые такие умники. В холле народу было полно. Ближе к открытым дверям в подвал испуганно жалась пестро одетая кучка журналистов. Причем вели они себя как-то неправильно, не характерно для наглой и нахрапистой пишущей братии, и это сразу же бросалось в глаза, ну просто резало взгляд. Что-то тут явно было не так… Оглядевшись по сторонам я быстро обнаружил причину небывалой сдержанности коллег, можно сказать прямо уперся в эту причину взглядом. По углам просторного гостиничного холла недобро поглядывая на писак сидели угрюмые люди с оружием в руках. Они сидели не вместе, а двумя разными группами в противоположных концах холла. Почти не разговаривали, лишь переглядывались изредка между собой. Глаза усталые и какие-то больные, будто у бездомных собак. Я даже замер на миг, такая из них шарахнула вдруг прямо под сердце боль и тревожная тоска. Невольно я всмотрелся в этих людей внимательнее, понимая уже без слов и лишних пояснений, кто передо мной.

Одеты они были совсем не однообразно: разномастный камуфляж соседствовал с гражданской синей джинсой, а то и вовсе со спортивными костюмами. Одинаковыми были лишь белые повязки на рукавах, сделанные из махрящихся торчащими в разные стороны нитками кусков простыней, а у некоторых и просто из намотанных на руки выше локтя бинтов. Видимо, это опознавательные знаки, по которым в беспорядочной мешанине уличных боев ополченцы узнают своих. Кое у кого, между прочим, белыми бинтовыми повязками светились не только руки, но и ноги и головы, и на повязках этих проступали бурые разводы засохшей крови. Судя по всему, ополченцы только недавно вырвались из боя. Об этом ясно говорили грязные закопченные лица, нещадно посеченные каменной крошкой и замызганная, присыпанная цементной пылью одежда. По-крайней мере так выглядела ближняя к нам группа. Те что сидели дальше были ощутимо почище, да и набухших кровью бинтов на них не наблюдалось. «Наверное, еще не бывший в бою резерв готовится держать здесь оборону», — мелькнула мысль.

Чуть в стороне, у выходившего во двор высокого окна с осыпавшимися наружу стеклами на узкой банкетке лежал осетин с болезненно заострившимися чертами лица и темными кругами под глазами. Он был обнажен до пояса, и весь его живот туго перетягивали бинты, намотанные множеством слоев, как кокон у гусеницы, что вот-вот собирается превратиться в бабочку. Да, этот похоже уже отвоевался. Раненый не стонал, хотя, по моим понятиям, должен был испытывать жуткую боль, просто остановившимся взглядом смотрел в потолок, на лбу его крупными градинами выступил пот, а губы как-то неестественно ездили сбоку на бок, вслед за беспорядочно двигающейся нижней челюстью. Лишь прислушавшись я уловил, как мерзко скрежещут друг об друга его зубы. Я подумал вдруг четко и отстраненно, что он обязательно умрет. Если вовремя не оказать врачебную помощь, не доставить пострадавшего туда, где есть по последнему слову медицины оборудованная операционная и бригада полевых хирургов, то шансов на выживание с раной в живот никаких. Даже если не задеты жизненноважные органы, все равно, в развороченной брюшине сейчас вовсю идут необратимые процессы, неизбежно закончащиеся перитонитом и заражением крови. Помощи ждать осетину неоткуда, так что лучше бы товарищи просто добили его на месте, не продлевая напрасных мучений. Но это так легко рассуждать, призывая на помощь холодный рассудок. В реальности своих раненых не добивают почти никогда, до последнего волокут на себе даже полностью безнадежных, рвут жилы и нервы и им, и себе, до конца надеясь на невозможное чудо.

Рядом с банкеткой сиротливо притулился поблескивая ободранным лаком цевья автомат. Самый обычный АКМ с деревянным прикладом. Рука раненного периодически беспокойно ощупывала его ствол, гладила газоотводную трубку и в эти моменты он на миг забывался, прекращая жутко скрежетать уже должно быть полностью потерявшими всю эмаль зубами.

Фима замер, таращась во все глаза на ополченцев, да так и стоял, разинув рот, пока сидящий ближе всех ко входу молодой парень с черной банданой на голове не ожег его прищуренным ненавидящим взглядом. Я от греха подальше спешно подхватил своего приятеля под локоть и быстрым шагом поволок его за собой через холл. Еще не хватало нарваться здесь на вполне могущие закончиться летальным исходом неприятности. Только вырвавшиеся из огненного ада уличных боев на окраинах города ополченцы наверняка взвинчены до предела, и привычную невоздержанность нашего фотографа на язык вполне могут и не оценить. Однако все обошлось благополучно, кажется кто-то бросил нам вслед что-то обидное по-осетински, но никаких попыток остановить нас ополченцы не предпринимали.

Добравшись до своего номера я быстро произвел ревизию нашего барахла. Картина получалась довольно неутешительная, большую часть вещей однозначно необходимо было бросить. С тяжелыми сумками перемещаться по разбитому артиллерийским огнем, насквозь простреливаемому городу не представлялось возможным. В идеале хотелось бы обойтись вовсе без поклажи, но необходимый минимум взять надо было, иначе никак. Для начала одежда. Несмотря на все Фимины протесты я заставил-таки его натянуть джинсовую куртку. Плевать что в ней жарковато, зато она плотная и практичная, послужит какой-никакой защитой, когда придется карабкаться по скалящимся обломками бетонных зубов завалам, по-крайней мере почти наверняка обойдется без лишних ссадин и царапин. Плюс темно-серая расцветка хоть как-то скроет от чужих глаз в темноте. Ну и конечно карманы. Многочисленные вместительные карманы это один из главных показателей удобности одежды. В Фиминой куртке они слава богу были достаточной глубины и имелось их довольно много. Не обращая внимания на недовольное ворчание приятеля я напихал ему туда все что только возможно, от зажигалки до зубной щетки. Теперь бумажник, там деньги и документы, без них никуда. Продолжая что-то нудно бухтеть под нос Фима потянулся за своим кофром, я лишь пожал плечами. Пожалуйста, но таскать свою ненаглядную аппаратуру будешь отныне сам. По мне, так мог бы спокойно бросить ее здесь, обходясь если уж так приспичит компактным, помещающимся в карман цифровиком. Но, как говорится, хозяин — барин. К тому же я был на сто процентов уверен, что никакие уговоры здесь не помогут. Аппаратура для фотографа это святое. Он еще жалобно покосился на меня, ожидая, что я привычно взвалю на плечо огромную дуру штатива в брезентовом чехле. Ага, щас прям, разбежался!

— Нет, Фима, даже не гляди на меня своими телячьими глазами. Эту хрень я тащить с собой не собираюсь. Нам теперь надо быть очень мобильными и ничем не связанными, а с твоим треножником я точно застряну где-нибудь в развалинах. Так что и не мечтай!

Он горестно вздохнул в ответ, но настаивать не стал, похоже смирился с неизбежным. Сам я экипировался гораздо быстрее, тоже облачившись в выгоревшую на солнце почти до бела джинсовку и до упора набив карманы полезными мелочами. Хлопнув себя по лбу, как можно было про такое забыть подхватил с пола пустую пластиковую бутылку и шагнув в темную ванную, на ощупь набрал в нее из бака чистой питьевой воды. Хрен его знает, что нас ждет впереди, без жратвы-то мы точно не умрем несколько суток, а вот без водички будет совсем хреново. Не велик, конечно, запасец, но хоть столько пусть будет. Ничего, своя ноша не тянет. Теперь, кажется, все. Можно покидать наше временное пристанище, за остальным имуществом, даст бог, вернемся, когда кончится вся эта заваруха.

В холле за время нашего отсутствия ничего не изменилось. Все так же жались ко входу в укрытие журналисты, и угрюмо сидели по углам две группы молчаливых ополченцев. Я понимал, что нам сейчас просто жизненно необходимо поговорить с этими людьми, разобраться в происходящем, узнать где грузины, где осетинские отряды, каково состояние обороны. Что вообще вокруг происходит? Все это нужно было знать, чтобы планировать собственные дальнейшие действия. Согласитесь, глупо было бы начать выбираться из полыхающего беспорядочными уличными боями города как раз в том направлении откуда движутся грузинские штурмовые отряды. В горячке городских боев встреча с ними явно не сулила ничего хорошего несмотря на то, что мы вроде как числились нонкомбатантами.

Положение вдобавок серьезно осложнялось тем, что наступление на город могло вестись практически со всех сторон. Судьба распорядилась так, что столица непризнанной республики расположена исключительно нелепо, будучи практически замкнутой в кольце грузинских сел, могущих служить тыловой базой и опорой для наступающих войск. По доносившейся с улицы стрельбе тоже ничего понять было невозможно, она носила нервный спорадический характер и слышалась то с одного конца города, то с другого, возникая внезапно и там, и тут. В общем надо было начинать налаживать контакты с угрюмыми сурового вида мужиками в камуфляже, как бы это ни было чревато неприятностями. Другого выхода просто нет.

Для первой зондирующей беседы я решил выбрать тех, которые выглядели менее потрепанно, здраво рассудив, что если эти люди еще не были в бою, то наверное и нервы у них меньше измотаны и не так близки к срыву. Может быть благодаря этому они отнесутся ко мне добродушнее? Толкнув Фиму к стойке администратора и настрого наказав однокласснику стоять возле нее как приклеенному и по возможности лишний раз не открывать рот, я решительно направился к группе сидящих на крытых дерматином банкетках и креслах осетин, уже прикидывая про себя с кем из них было бы проще и безопаснее завести разговор.

Однако выбрать будущего собеседника я так и не успел. События вдруг закрутились с космической скоростью и вовсе не в том направлении, которого я ожидал. Стоявшая между мной и осетинами растрепанная журналистка, похоже та самая, что вслед за нами ворвалась в гостиничный холл совершенно перепуганная прошлой ночью, вдруг полезла в карман накинутого на плечи изящного плащика перемазанного сейчас цементной пылью и привычным жестом извлекла из него мобильный телефон-раскладушку. Звонко тренькнула откидываясь крышка, и пальцы девушки быстро затыкали по кнопкам, набирая какой-то номер. Каждая нажатая кнопка отзывалась тихим мелодичным звоном. Что-то мне не нравилось в этой картине, что-то было в ней неправильное, опасное, я только никак не мог сообразить что именно. Просто точно знал, что того, что сейчас делает журналистка делать ни в коем случае нельзя, что это смертельно опасно, вот только не мог вспомнить почему. Я уже хотел было просто попросить ее не звонить и плевать, что она посчитает меня идиотом, но меня опередил один из ополченцев.

Молодой чернявый и горбоносый парень, как раз из той группы к которой я шел, уставился в упор на журналистку полным животного страха безумным взглядом. Его видимо привлекли издаваемые телефоном электронные звуки. Всего какие-то доли секунды я видел его сочащиеся запредельным ужасом глаза, а потом он вскочил и одним прыжком оказался рядом с шарахнувшейся от неожиданности девушкой. Жилистая мужская рука без труда вырвала из ее слабых пальцев мобильник. Затем ополченец с размаху бросил телефон на пол и принялся остервенело топтать его подкованным каблуком армейского ботинка.

— Что вы делаете?! — в голос заверещала журналистка, как только к ней вернулся дар речи. — Вы с ума сошли!

Подняв на нее горящие бешенством глаза парень заорал девушке прямо в лицо, в неконтролируемой злобе брызгая слюной:

— Сука! Дура траханная! Тебе чего, зараза, жить надоело?! Ракеты на нас навести решила?! Овца долбанная!

Тут же у меня в голове что-то щелкнуло и стало на место. Да, действительно, есть такие ракеты и управляемые снаряды, которые могут наводиться по сигналу работающего сотового телефона и точно прилетать туда, где находится тот, кто по нему говорит. Подобной штукой в свое время убили Дудаева, наверняка такие имеются и у грузин.

— Вы что делаете?! Дурак! Кретин! Животное! — верещала так ничего и не понявшая девушка, пытаясь вцепиться парню в лицо длинными накрашенными ярко-красным лаком ногтями.

Ополченец грубо отшвырнул ее в сторону, так что она, не устояв на ногах проехалась по полу. Это явно было уже чересчур и я невольно шагнул вперед, оказываясь перед ним.

— Не стоит поднимать руку на женщину, это не красит настоящего воина.

— А, русский!

Он как будто бы даже обрадовался тому, что у девчонки вдруг появился защитник и теперь есть на ком выместить собственный страх и вызванную им ярость. Глаза его зажглись нехорошими огоньками, а правая рука сама собой легла на пистолетную рукоять болтавшегося на плече автомата.

«Черт, ну куда я опять влез?! Оно надо мне было?» — тоскливо подумал я, отступая на шаг и вроде бы случайно кладя руку на продетый в петли джинсов ремень, туда, где надежно скрытый от нескромных взоров полой куртки чутко дремал реквизированный у убитого ополченца пистолет.

Пальцы коснулись прохладной ребристой рукояти, придавая мне уверенности. Хотя если дело дойдет до стрельбы у меня не будет ни единого шанса, не будут же дружки этого горячего осетина просто сидеть и смотреть. И ведь эта овца-журналистка была по все понятиям действительно виновата, вполне могла навести своим дурацким звонком на нас удар грузинской артиллерии, а вот поди же ты, сработали в душе древние комплексы, захотелось поиграть в благородство. Вот сейчас похоже ты, батенька и доиграешься…

— Русский журналист, храбрый и образованный! Умный, не нам чета! — явно издеваясь пел, глядя мне прямо в глаза осетин. — Так скажи нам, где твоя Россия? Где ее танки, ее самолеты, где ваши десантники? Что бросили опять, трусливые бабы?! Опять обосрались, сволочи?! Вы обещали нам защиту, так где же она? Где? Что ты молчишь?!

Мне действительно нечего было ответить молодому ополченцу, его обвинения пусть бестолковые, пусть горячечные, тем не менее били точно в цель. Я только что сам был в миротворческой части и успел четко понять, что миротворцы не смогут вмешаться в разворачивающийся кошмар, что они не могут защитить даже себя, не то что методично стираемый с лица земли тяжелой техникой город. Так что осетин сейчас был полностью прав. Похоже, мы вновь предали их, как не раз уже делали это, вот только те предательства не приводили к фатальным последствиям, в этот же раз происшедшее, скорее всего, будет непоправимо. Судя по всему, грузины полны решимости идти до конца. А каким будет этот конец, если Россия всей своей мощью не вмешается и не остановит вспыхнувшую здесь драку, можно даже не гадать, и так все предельно ясно.

— Что же ты молчишь, русский? — издевательски склонил голову на бок ополченец. — Это ведь вы, русские, говорили нам, что не надо держать здесь тяжелого вооружения. Это ведь вы говорили, что наша армия должна располагаться не ближе Джавы. Вы говорили: мы полностью контролируем ситуацию, можете на нас положиться… Вы говорили: это не ваше дело, соблюдайте договор по свободным от вооружений зонам, держитесь подальше от грузинской территории, а вашу безопасность мы обеспечим. Так говорили нам русские… так что же ты молчишь теперь, когда грузины вбивают нас снарядами в землю? Скажи нам, где же ваша помощь? Где великая страна, которая обещала нам свою защиту?

Слово «великая» он выделил голосом с таким презрением, что словно плюнул им мне в лицо. Правы все-таки диалектики, все возвращается… Сплошное дежа вю… Ополченец будто раздваивался, расплывался у меня перед глазами и сквозь его черты проступали совершенно другие, тоже смотрящие на меня с презрительным разочарованием. Лицо старой высохшей осетинки, ведущей по горной дороге доверчиво цепляющуюся пухлыми неловкими пальчиками за ее руку кудрявую девчушку. Все поплыло перед глазами, я кажется, покачнулся, не в силах устоять на ногах. Как сквозь вату донесся до меня из другого угла холла спокойный и рассудительный голос:

— Отстань от русского, парень. Разве он виноват, что его страной правят трусливые ублюдки, не держащие слова? Что ты сейчас от него хочешь?

Говорил седой как лунь ополченец, на изборожденном морщинами лице резко выделялись ясные, по-молодому быстрые и подвижные глаза, совсем не соответствующие типичной внешности пожилого уже человека.

— Все они виноваты, отец, — принужденно улыбаясь, постарался как можно почтительнее ответить ему еле сдерживающий бушевавший в груди гнев юноша. — Все они просто трусливые скоты, способные воевать только с женщинами и стариками в Чечне. Лживые трусы, выбирают себе таких же правителей.

— Ты молод и потому еще слишком горяч, — покачал головой седой ополченец. — Трусливым и лживым может быть один человек, но никогда весь народ. В каждом народе есть свои трусы и свои герои…

— Тогда почему же мы здесь гибнем под грузинскими пулями, а эти сволочи отсиживаются в своих казармах и не идут нам на помощь? Ответь, почему?

— Что-то я не видел тебя под пулями, герой, — усмехнулся одним углом рта седой. — Ты гордишься тем, что приехал сюда из Северной Осетии, чтобы помочь нам. Мы благодарны тебе за это, мы благодарны за любую помощь. Но что-то я не вижу, чтобы ты спешил ее нам оказать. Почему-то ваш отряд пока так и не вышел из этой гостиницы. Может мне это только кажется, но по-моему стволы ваших автоматов пахнут не порохом, а хорошей смазкой, я даже отсюда прекрасно чувствую ее запах.

— Осторожнее со славами, Аслан, — напряженным голосом предупредил седого коренастый мужчина из той группы к которой принадлежал молодой ополченец. — Ты знаешь, что мы сидим здесь потому что таков отданный нам приказ. Не стоит попрекать нас бездействием.

— Я не хотел обидеть, вас, братья, — примирительно поднял руки вверх пожилой ополченец. — Просто ваша молодежь не слишком достойно себя ведет. Чего этот мальчик привязался к русскому? Разве он может отвечать за свою страну? Разве он сделал вам что-то плохое? Наоборот, как настоящий мужчина вступился за женщину, это правильный поступок, достойный похвалы…

— Вы, кударцы, вообще, слишком любите русских, — презрительно скривился коренастый. — Они предают вас, раз за разом обманывают, пользуясь вашим доверием, а вы все равно продолжаете их защищать, ничего не видя вокруг, словно тупые бараны.

Сидевшие вокруг Аслана потрепанные ополченцы после этих слов разом загомонили, пока еще довольно сдержанно, но слышался уже в их интонациях предгрозовой ропот людей непривыкших прощать обиды и легко спускать нанесенные им оскорбления.

— Зато вы, иронцы, всю жизнь живете под защитой русских, плевать хотели и на грузин, и на кого угодно. Только своих защитников ценить что-то быстро разучились, — запальчиво выкрикнул кто-то из ополченцев.

Вот значит как, выходит те, что, судя по внешнему виду, только что вышли из боя — местные ребята, успевшие похватать в руки оружие, когда грузины двинули на штурм. А вторая группа это прибывшие из Северной Осетии добровольцы. Причем принадлежат они соответственно к разным этническим группам единого осетинского народа: северяне — иронцы, южане — кударцы. На севере еще обитают дигорцы, но тех я вживую никогда не видел и сам с ними не общался, говорят, они вообще мусульмане.

Однако на моих глазах похоже начинал разворачиваться очередной международный конфликт. Надо сказать что особой любви между иронцами и кударцами и раньше-то не было. Нет, конечно, все признавали друг друга единокровными братьями, единым народом, то, да се… Но при этом очень часто можно было услышать брошенное в сердцах пренебрежительно: «А, что с тех кударцев взять, известно, все они люди недалекие…», или наоборот: «Это же иронцы, они всегда носы задирают, а сами дурни каких поискать…» Ну точно, как у нас в России посмеиваются над вечно окающими вологодцами, или отчего-то считают рязанцев слегка простоватыми. Этакий мелкий бытовой национализм. Но мелкий-то он мелкий, а если задеть всерьез, да еще в тот момент, когда и тех и других окажется почти поровну, да учитывая горячую южную кровь, да заряженные автоматы в руках. Может такая некислая потасовка выйти, что потом только держись. И это в тот момент, когда город штурмует многократно превосходящий их и численно, и технически враг, а одни вроде как прибыли на помощь другим. Да, дела…

Неприятнее всего в сложившейся ситуации было то, что я, пусть не вольно, но послужил причиной возникшего раздора. А в том, что семена взаимных обид упали на благодатную почву сомневаться уже не приходилось. Ополченцы и добровольцы теперь глядели друг на друга волками, что-то тихо шипя сквозь зубы и тиская в руках готовые к бою автоматы. Атмосфера сгущалась, требовалось срочно ее каким-то образом разрядить. Если в гостиничном холле вспыхнет перестрелка, живым, скорее всего, не уйдет никто. Слишком мало расстояние для двух десятков автоматов, чтобы промазать. А жмущихся к стенам журналистов посечет неизбежными рикошетами. Нет, так не годится, надо что-то предпринимать. Я набрал полную грудь воздуха, собираясь с духом.

— Стыдитесь, мужчины! — гаркнул так, что показалось сейчас выплюну из горла вместе с воздухом легкие.

Зато они аж подпрыгнули от неожиданности. Разом все головы повернулись ко мне, впились мне в лицо горящие обидой и злобой взгляды. Это было хорошо, мне нужна была всего минута, но минута абсолютной тишины, чтобы они все, до самого последнего бойца в этот момент меня слушали.

— О чем вы спорите?! Вашу землю топчет враг, а вы вместо того, чтобы дать ему отпор готовы вцепиться друг другу в глотку! И вы еще русских называете трусливыми женщинами, вы, которые ведете себя хуже базарных баб. Даже они своими куриными мозгами сообразили бы на вашем месте, что сейчас не время для ссор!

— Не учи нас, русак! — тяжело глядя на меня исподлобья просипел коренастый иронец. — Твои соплеменники вообще не пришли на помощь, так что не тебе говорить…

— А почему не мне?! — не дожидаясь пока он закончит фразу, вновь рявкнул во всю силу своих легких я. — Разве ты отвечаешь за всех своих соплеменников? Разве ты президент Алании?! Нет? Тогда почему же ты требуешь ответа у меня? Откуда я знаю, где русская армия? Я-то сам здесь, рядом с тобой! Дай мне автомат и я встану наравне с вами в обороне, или в атаке! И вот тогда, если я тебя брошу и убегу ты сможешь лично меня обвинять в трусости, но не раньше! Понял? Не раньше!

Моя горячность кажется полностью обезоружила коренастого, смотрел он все так же недобро, но уже не находил слов для упреков. Зато седой Аслан с другого конца холла одобрительно кивнул и несколько раз хлопнул в ладоши, словно бы аплодируя мне.

— Мудрые слова, достойные настоящего мужчины, — сказал он оглядываясь на примолкших в своем углу иронцев. — Если ты в самом деле этого хочешь, я дам тебе автомат. Его автомат.

Он кивнул на перемотанного бинтами осетина лежащего на банкетке.

— Алан все равно больше не сможет взять его в руки. Но ему будет приятно знать, что его оружие получил достойный человек.

Иронцы вновь загомонили, что-то бурно обсуждая между собой. Не обращая на них никакого внимания Аслан пристально глянул мне в глаза и поощрительно кивнул.

— Подойди, возьми автомат, если он тебе действительно нужен.

Подчиняясь гипнотическому взгляду его глаз я сделал маленький шаг вперед к той банкетке на которой лежал раненый осетин, потом еще и еще один… Я изначально не предполагал такого поворота событий, но теперь отступать уже было некуда. К тому же я вдруг ощутил, что этот неожиданный ход судьбы правильный. То есть именно такой, какой и должен был произойти в этих обстоятельствах. Да, плевать на правителей и министров, пусть делают что хотят. Ведь Россия это не Ельцин, не Путин и не Медведев. Россия, это каждый из нас на своем месте, и если мы хотим жить в великой стране, именно мы с вами, каждый маленький винтик должны быть великими, настоящими, достойными уважения. Только так, и никак по-другому… Каждый должен чем-то пожертвовать, внести какой-то вклад… Каждый, кто считает себя русским… Не знаю, не могу подобрать слова, они звучат не так, как мысли, кажутся глупыми и выспренними. И пусть по определению любое сказанное слово — ложь, но здесь и сейчас, для этих смотрящих на меня людей, Россия — это я, все русские — это я, и от того, как я поступлю будет зависеть, останется ли Россия в их сознании великой страной, или нет… Плевать на то, что будет потом, плевать, как решат и что будут делать в этот раз те, кто правит моей страной, но в холле этой гостиницы, перед двумя десятками осетин с автоматами, Россия будет великой державой. Потому что так решил я. Я так хочу, и так будет! Я уже один раз предал и их, и себя, и свою страну, не ублюдочную Эрэфию, а Российскую империю, мировую державу в которой так хотел жить… Предал, прикрываясь какими-то высшими соображениями, опираясь на холодную логику, маскируя ею свой страх. Но теперь все, хватит! Больше этого не случится! Лучше умереть стоя…

Мои пальцы цепко сомкнулись на теплом цевье автомата раненого осетина, ощутили его приятную уверенную тяжесть, и автомат принял меня, качнулся сам собой приноравливаясь к моей ладони, будто шепнул тихо: «Не дрейфь, хозяин, все будет хорошо. Прорвемся!»

— Знаменский, ты псих! Что ты делаешь?! Зачем тебе это оружие? — зашипел трагическим шепотом у меня за спиной Фима.

Я даже не обернулся, мне было не до него. Я был полностью поглощен автоматом, поднял его к лицу, разглядывая и сам себе не веря. Нет, таких совпадений не бывает. Просто не может быть. Но в этот раз чудо все-таки произошло. И это однозначно было добрым предзнаменованием. Я держал в руках свой собственный автомат. Тот самый, с которым семнадцать лет назад расстался на этой земле. Вот как бог привел снова встретиться. Ну здравствуй, старый друг, как ты жил без меня все эти годы? Соскучился, наверное, по хозяину… А уж я-то по тебе как… Да, точно, вот и памятные до сих пор полустершиеся от времени три четверки счастливого номера, а вон и знакомая царапина на крышке ствольной коробки. Я нежно провел по ней пальцем, будто лаская домашнюю кошку. Вот оно как встретиться довелось… Ой неспроста, чую я, эта встреча… Не бывают такие совпадения случайными, не иначе, как тот, что следит за нами с небес хочет дать мне еще один шанс переделать уже раз здесь сделанное, вот и намекает эдак ненавязчиво, подсунув вновь прямо в руки то самое оружие, что так и не выстрелило семнадцать лет назад, не сделало того, что должно было быть сделано.

— Знаменский, ты слышишь меня, или нет? Совсем охмурел, контузия малохольная?

Черт, кто это там еще шипит под руку? Разворачиваюсь и взглядом натыкаюсь на разгневанно пыхтящего Фиму. Ах, да, еще же и этот ушибленный долларами фотограф тут крутится! Значит говоришь, концептуальная фотография, с разоблачениями звериного лика южноосетинского сепаратизма? Заказ от бритишей, да? И платят, наверное, неплохо, на Иудину долю редко кто из покупателей скупился…

— Я кому сказал не отходить от стойки! — гаркаю в лучших традициях нашего ротного старшины. — Что, бляха, за бандитское поведение в боевых условиях?! На кукан не терпится?! Ща мигом организуем!

Вряд ли кто-нибудь в этой жизни хоть раз говорил с маэстро Федорцовым в подобном тоне, по-крайней мере реакцию фотограф выдал что надо: вжав голову в плечи и словно разом уменьшившись в росте, он от неожиданности зажмуривается и инстинктивно прикрывает руками лицо, словно боится, что его сейчас будут бить. Может и правда боится, кто знает, чего ждать от явно сошедшего с ума художника. Да еще эта фирменная армейская «бляха» невольно подцепленная от сержанта миротворца, вообще офонареть можно!

— Фима, — зову его тихонько. — Фима, ты чего? Я же пошутил… Ну! Открой личико, Гюльчатай!

Одноклассник осторожно приоткрывает глаза и недоверчиво на меня косится. Осознав, что все вроде бы в порядке, что перед ним снова нормальный и привычный я, а не глянувший только что откуда-то изнутри лоховатого уличного художника монстр, зараженный армейским маразмом в худшей его форме, Фима несколько приободряется и произносит значительно:

— Придурок ты, Знаменский, придурок и полный удолбыш! И не спорь! Ты на хрена эту железяку ухватил? А если сейчас, не дай бог, тут грузины появятся? Они же тебя шлепнут без всякого разбирательства, только за то, что она вообще у тебя в руках. Чего лыбишься, идиот? Ничего смешного я не сказал!

— Это точно, — соглашаюсь я. — Какой уж тут смех… Не появятся здесь грузины, Фимка, не появятся…

— Чего это ты так уверен?

— Потому, Фима, уверен, что сейчас возьму эту, как ты выражаешься железяку и сам пойду к ним навстречу. Пойду и не дам им сюда дойти…

— Чего? — лицо одноклассника расплывается в какой-то совсем обалделой гримасе. — Куда ты пойдешь? Ты что, совсем вольтанулся? Нет, похоже, тот кирпич тебе все же мозги сильно отшиб…

— Все, Фима, не верещи! — несколько сильнее чем следовало бы хлопаю его по плечу, чтобы он наконец заткнулся. — Я объяснил бы тебе, зачем иду, но ты не поймешь. Не стоит и стараться напрасно. Так что думай что я сошел с ума, что меня контузило, думай все что хочешь, но не мешай. Просто не мешай мне, ладно?

С минуту он испытующе заглядывает мне в лицо, видимо еще надеясь, что все сказанное просто шутка, что вот сейчас я рассмеюсь и отброшу в сторону эту страшную неизвестно зачем взятую «железяку» и вместе с ним полезу в подвал, прятаться от обстрела. Наконец до него все же что-то доходит, и он с каким-то растеряно плаксивым выражением на лице хлопая глазами произносит тихо:

— А я? А как же я? Обо мне ты подумал?

Это звучит так беспомощно, так по-детски, что с трудом верится, что произносит эту фразу здоровый тридцатипятилетний мужик, скорее такие интонации подошли бы женщине, моей несуществующей жене, например, это она могла бы что-нибудь подобное простонать мне вслед, укоряя за то, что я ее бросаю совершенно одну. Я даже останавливаюсь на секунду, удивленно оборачиваясь на своего одноклассника.

— Что ты, Фима? Что? Ты большой уже мальчик, сам сможешь о себе позаботиться, главное не подбирай с полу страшных железок, а то придет дядя-грузин и поругает!

Несмотря на весь трагизм звучащий в Фимином голосе, а может быть именно из-за него никак не могу удержаться от едко звучащего в моих словах язвительного сарказма. И одноклассник тут же реагирует на него, зло кривит рот и выплевывает уже мне в спину:

— Ах так?! Ну тогда считай, что я тебя увольняю! Все, достал ты меня своими выкрутасами! Хрен тебе по всей морде, а не деньги за командировку! Что, съел, да?!

Я еле сдерживаю нестерпимо клокочущий в груди смех. Я добровольно ухожу сейчас навстречу утюжащим где-то на окраине осетинскую оборону грузинским танкам, навстречу пулям, снарядным осколкам и залпам реактивной артиллерии, о каких деньгах ты мне при этом толкуешь? Что значат они здесь и сейчас, эти пустые разноцветные бумажки? Что тут можно на них купить? Огонь прикрывающего тебя товарища? Последний патрон? Лишнюю минуту жизни? Скажи мне, что? Я ничего не отвечаю ему, даже не замедляю шаг, лишь вскидываю не оборачиваясь над плечом правую кисть с оттопыренным вверх средним пальцем.

Слышавший наш диалог от начала до конца седой осетин одобрительно улыбается. Подхожу к нему и протягиваю руку.

— Андрей.

— Аслан.

Пожатие его руки цепкое и твердое, без лишних понтов, без попыток сдавить чужую руку болевыми тисками, демонстрируя свое превосходство, просто крепкое, мужское. Мне нравятся те люди, которые вот так умеют здороваться, нравится, когда человек знакомясь смотрит тебе прямо в глаза, смотрит спокойно, не отводя в сторону взгляд.

— На Кубе таких как, твой… — он явно хотел сказать «друг», но чуть замешкавшись и пожевав губами, подбирая нужное слово, поправился. — Таких, как твой знакомый, называют гусанос — червяки.

Я удивленно уставился на него. Какая Куба? Какие червяки?

— Однажды, еще в детстве, я прочитал книгу про кубинскую революцию и про Фиделя Кастро, — как-то застенчиво, улыбаясь мне, говорит Аслан. — И вот, запомнил…

Улыбаюсь ему в ответ широкой, дружелюбной улыбкой. Гусанос Фима что-то ядовито шипит за моей спиной. Я стараюсь не слушать, да мне сейчас и не до него. Меня обступают остальные ополченцы, жмут руку, хлопают по плечам, добродушно скалят зубы.

— Салман… Артур… Алик, зови просто… Сослан…

— Андрей… Андрей…, - раз за разом повторяю как заведенный, пожимая протянутые ладони.

Из гостиницы мы уходим где-то через час, в тот момент, когда ночное небо над городом уже начинает постепенно блекло сереть. Близится рассвет. Грузинская артиллерия вновь начинает засыпать город снарядами, но они ложатся далеко в стороне, потому мы практически не обращаем на них внимания, лишь идущие рядом со мной ополченцы периодически оглядываются в ту сторону с которой доносятся глухие удары разрывов и еще крепче сжимают и так сдавленные в тонкую нитку губы. Я их понимаю, даже мне, человеку чужому здесь, та жестокость и планомерная расчетливость с которой грузины методично стирают с лица земли этот город кажется запредельной, невозможной для людей. Что уж говорить об ополченцах в большинстве своем родившихся здесь и выросших. Для них каждое дерево, каждый метр мостовой, каждый камень в фундаменте дома с детства знакомые и родные. И вот сейчас все это разрушает враг, далекий и недосягаемый для возмездия. Как же тут удержаться от гнева? Как не желать отомстить?

Мы осторожно пробираемся вдоль ведущей на юг улицы, жмемся к стенам разбитых, сочащихся дымом, а кое-где и пламенем домов. Обвалившиеся внешние стены многоэтажек бесстыдно выставляют напоказ картины чужой жизни. Легко можно заглянуть в комнаты, увидеть как жили здесь люди. Дома с кишками наружу. Зрелище жалкое и отвратительное одновременно, чем-то сродни дешевому стриптизу. Впереди периодически вспыхивает перестрелка, уже начинаю на слух отличать звонкие голоса родных «калашей» от чужих более глухих шипящих выстрелов. Аслан говорит, что так бьют штурмовые винтовки, которыми вооружены грузины. Их поставляют в Грузию из США и Израиля, специально, чтобы грузинам было удобнее убивать осетин. Так говорит Аслан. Его слова политически некорректны, слишком просты и могут показаться кому-то глупыми, но в них звучит правда, простая и безыскусная. Что, те кто продавал грузинам это оружие не знали в кого оно будет стрелять? Думали, что его приобретают для самообороны «маленькой прекрасной демократии»? О, не будьте же так наивны, господа! Дураков среди тех, кто ведет оружейный бизнес испокон веков не водилось. Знали, все знали, потому Аслан прав на все сто процентов. Это оружие привезли сюда, чтобы убить его и его друзей, в идеале убить всех осетин и абхазов, высвобождая жизненное пространство для «прекрасных демократов» и заодно показывая, кто хозяин на этой планете, с кем надо дружить, а на чью дружбу и покровительство можно плевать с высокой башни.

Пока я раздумываю над этим, наш маленький отряд неожиданно останавливается. К Аслану подлетает тяжело дыша запыхавшийся от быстрого бега разведчик. Один из нашего головного дозора. Пара ополченцев на всякий случай все время шла впереди основных сил, на расстоянии видимости. Связи между осетинскими отрядами никакой, единой линии обороны тоже нет, так что головной дозор мера совсем не лишняя, кто знает на кого можно напороться даже в этих вроде бы пока относительно спокойных кварталах города. Вот похоже и напоролись.

— Грызуны впереди, — запалено дыша хрипит разведчик. — Идут вдоль улицы, палят во все что движется. Много. Впереди танк и за ним человек двадцать пехоты.

Аслан задумчиво качает головой. Я его понимаю, танк это очень серьезно. Тут следует все хорошо взвесить прежде чем ввязываться в бой, да еще и пехоты два десятка. Ровно в два раза больше чем нас. Зато на нашей стороне преимущество внезапности. Они не знают о нас, а мы-то будем их ждать. Хотя какая уже тут внезапность, если они с боем прорываются через стреляющий город. Наверняка готовы ко всему и предельно осторожны.

— Далеко они?

— Два квартала, — сипит разведчик. — Но идут медленно, зачищают все дома вдоль улицы.

— Хорошо, — принимает решение Аслан. — Идут, значит, будем встречать. Нехорошо, когда гость без хозяина бродит по дому. Обязательно надо встретить.

Он улыбается, и по лицам остальных тоже расползаются кривые принужденные ухмылки. А седой осетин уже начинает распоряжаться. Размахивая руками показывает бойцам кому и где расположиться. Мне выпадает двухэтажная сталинка с левой стороны улицы. В компании еще с двумя ополченцами бежим к выбитой ударной волной перекошенной двери подъезда. Первым взбежавший на крыльцо молодой парень по имени Артур одним пинком ботинка отбрасывает в сторону еще держащуюся каким-то чудом на вырванных с мясом из косяка, торчащих в верхней петле шурупах, дверь, освобождая мне и Руслану, второму ополченцу проход. Они очень разные эти два осетина плечом к плечу с которыми мне уже через несколько минут предстоит принять свой первый в этой жизни бой. Артур молод и горяч, порывистый и нервный мальчишка едва переступивший черту совершеннолетия. Он всюду хочет быть первым, пытается показать себя бесстрашным и опытным бойцом, но удается ему это плохо. Любой внимательный наблюдатель легко увидит в глубине его темных глаз затаившуюся неуверенность, а может и страх. Сделав что-нибудь, он всегда с тревогой оборачивается, смотрит на окружающих, ища их одобрения, как бы старается удостовериться, что все делает правильно.

Не таков Руслан, приземистый и крепко сбитый, чуть кривоногий осетин едва ли намного старше своего товарища, лет пять разницы, как максимум, зато от него так и веет спокойной и деловитой уверенностью. Мне даже кажется что все это ему отнюдь не в новинку, так он точен и безошибочен во всех своих действиях, настолько нет в нем ни на грамм в той или иной мере присущего всем остальным волнения. Есть такое выражение «чувствовать себя, как в танке», оно здесь очень подходит, вот именно так и ощущаешь себя, находясь рядом с Русланом, словно бы тебя прикрывает от всех возможных невзгод надежная броня. Я рад, что мне досталось встретить свой первый бой рядом с ним.

Поднимаемся по лестнице на второй этаж. На площадке целых четыре квартиры. Но нас сейчас интересует только одна, та окна которой должны выходить в нужном нам направлении. Дверь к нашему удивлению оказывается открытой. Руслан знаком показывает мне и нетерпеливо сунувшемуся вперед Артуру, чтобы мы подождали, прижавшись к стене за косяком, а сам аккуратно высунутым из-за угла кончиком автоматного ствола пихает дверь, распахивая ее. Ну да, все правильно, береженного бог бережет. Мало ли что, вдруг хозяева, покидая жилье оставили непрошенным гостям какой-нибудь взрывоопасный сюрприз. Граната без чеки уложенная в стакан и установленная на притолоку — самый простой вариант из возможных и то уже достаточно неприятно. Она ведь дура, граната, ей плевать, кто здесь захватчик, а кто наоборот борец за свободу, рванет все равно исправно, так, что мало никому не покажется. Но на этот раз, похоже, все чисто. Выждав несколько секунд, Руслан легким скользящим шагом втекает в дверной проем, автомат уже вскинут к плечу в готовности стрелять. Да, очень основательный парниша, сразу видно, прошел в свое время хорошую школу, вот только где, интересно было бы знать. Очень любопытно, но для расспросов время явно не подходящее. Вслед за Русланом, только уже совсем не так ловко и грациозно как он, вваливаемся в покинутое хозяевами жилье.

Квартира оказалась просторной и практически не поврежденной, если не считать, конечно, покореженных оконных рам и начисто выбитых стекол. Хотя отсутствие стекол это даже хорошо, не придется самим выбивать. Так и так от них нужно было бы избавляться, а сейчас вон они, просто мирно хрустят под подошвами моих кроссовок. Не самая удобная обувь, кстати, чтобы скакать по развалинам, изобилующим торчащими арматурными прутами, какой-то ржавой проволокой и кинжальной остроты остатками витрин и окон. Вон ополченцы почти поголовно в тяжелых армейских ботинках с массивными литыми подошвами, прут как танки, все им ни почем. Черт, опять танки, что-то слишком уж часто приходят они на ум за последние несколько часов, неужели так сильно подействовало на меня упоминание о том бронированном монстре, что сейчас неторопливо движется вдоль улицы нам навстречу? Похоже на то, все-таки не слишком приятно знать, что уже через несколько минут в тебя будут целить из стодвадцатимиллиметровой пушки в компании со спаренным пулеметом, а находиться будут эти затейники под надежным прикрытием мощной брони, которую мой верный автомат не сможет даже толком поцарапать. Из глубины памяти тут же услужливо всплыло еще что-то о динамической защите и прочих чудесах отечественной бронетехники. Я в этом деле разбираюсь не очень, и слава богу, хоть не так страшно, знаю только что на танке обвешанном этакими маленькими коробочками установлена специальная защита не позволяющая поразить его из обычного гранатомета. Так что будем надеяться, что грузинский танк окажется попроще, без этого модного наворота.

Пока я таким образом размышлял, ополченцы даром времени не теряли, точнее будет сказать, что не терял его даром Руслан. Он сноровисто осмотрел все три комнаты просторной сталинки, заглянул в туалет с ванной и в какую-то темную дыру, не то чулан, не то кладовку. Затем подошел к окнам оценил открывавшийся из них вид и удовлетворенно прищелкнул языком. Потом он ненавязчиво оттянул за ворот куртки уже пристроившегося у подоконника Артура в глубь комнаты.

— Не надо у окна маячить, брат. Заметят раньше времени.

— Да я знаю, — порывисто дернулся молодой ополченец. — Просто примерялся, как стрелять буду, позицию выбирал.

Руслан ухмыльнулся отвернувшись в сторону и даже качнул головой, словно приглашал меня тоже повеселиться над смороженной молодым глупостью, но вслух сказал Артуру без малейшей насмешки:

— Это ты хорошо придумал, брат. Только позиция не самая удачная.

— Почему? — сразу вскинулся горячий мальчишка. — Оттуда все хорошо видно и стрелять удобно, упор есть!

— Так-то, оно так… — покивал в ответ Руслан. — Вот только и ты там виден снизу как на ладони. Два раза выстрелил и все — считай, умер.

— И что же теперь, прятаться? Даже если одного грузина убью, уже не жалко погибнуть! — он говорил сейчас вполне искренне, вот только лицо побледнело, и губы предательски задрожали.

— Э, брат… — словно и не заметил этого проявления слабости Руслан. — Так дело не пойдет. Грузинов несколько миллионов, а нас всего сотня тысяч. Нам такой размен, как ты предлагаешь не по карману.

Артур пристыжено опустил голову, что тут скажешь, Руслан абсолютно прав и возразить ему нечего. Ничуть не показывая, что вообще заметил эту свою маленькую победу старший ополченец, потянув товарища за рукав отвел его к ведущей из комнаты в общей коридор двери.

— Вот здесь тебе будет гораздо безопаснее, брат, — мягко произнес он, глядя Артуру прямо в глаза. — Отсюда ты сможешь убивать грызунов, и сам будешь оставаться живым.

— Но отсюда почти ничего не видно, — запротестовал было юноша, но сразу же смолк, наткнувшись на ставший вдруг жестким и не располагающим к спорам взгляд товарища.

— Ничего, — отрезал Руслан. — Все что нужно будет, увидишь. Помни главное, не при каких обстоятельствах, чтобы не произошло, не входи в саму комнату. Бей отсюда, из коридора, старайся все время быть за стеной, тогда будешь цел, когда они начнут стрелять сюда из подствольников. А может и танковая пушка тебя не достанет…

— А они что, обязательно будут стрелять из подствольников? — нервно переспросил я.

Для себя я уже безоговорочно признал в Руслане настоящего лидера, несмотря на молодость, этот ополченец знал о войне в городе удивительно много. Больше того, сразу видно было, что его знания не мертвая заученная по учебникам теория, а самая что ни на есть реальная практика. Где он так навострился в свои-то годы? Впрочем этот вопрос волновал меня сейчас куда меньше, чем к примеру те же подствольники. Во время своей армейской службы с этим оружием я не сталкивался, даже вообще понятия не имел тогда, что оно существует. Уже много позже из фильмов и рассказов о двух чеченских войнах я узнал, что это за штука. Потому сейчас реально мандражировал, как-то не хотелось думать, что в ответ на первый же выстрел, грузины запулят мне в окно несколько этих похожих на картофелины гранат.

— Обязательно, — значительно припечатал Руслан. — Подствольник в городском бою — первое дело. Лучшее средство, чтобы противника из укрытий выковыривать. Жаль, что у нас их нет.

— Может и у тех не будет? — робко предположил я.

В ответ оба ополченца грустно рассмеялись.

— У тех будет, можешь за них не переживать, — успокаивающе хлопнул меня по плечу Руслан. — У них все есть. Хорошо подготовились, гады! Ладно, хватит болтать, пойдем, покажу тебе твое место.

Я согласно кивнул и молча побрел за ним к выходу, гадая, где же он поставит меня, и будет ли моя позиция так же надежно укрыта, как у Артура. Пройдя через длинный коридор, мы свернули налево в узкое его ответвление. Мое место оказалось у входа на просторную кухню.

— Смотри, — наставлял меня Руслан. — Ты от грызунов будешь дальше нас, поэтому стреляй только после того, как мы с Артуром начнем. Старайся бить одиночными, патроны надо беречь. Да так и точнее выходит. Целься в центр туловища, не старайся попасть в голову — промажешь, только центр туловища, не убьешь, так все равно надежно выведешь из строя. А это может быть еще и лучше, с раненым возни побольше, чем с убитым. В кухню не выходи, бей отсюда, из-за косяка. Если увидишь, что летит граната, прячься за стену и лучше падай на пол, тогда не заденет…

Я кивал напряженно стараясь запомнить его торопливую лекцию, понимая уже, что в нужный момент все эти поучения разом вылетят из головы, потому что не закрепленные, не вбитые на уровне инстинктов в подкорку они очень не дорого стоят. Однако все равно, я продолжал внимательно слушать его, зная, что вот сейчас он закончит и уйдет туда, где выбрал огневую точку для себя, и пусть мы все трое будем в пределах одной и той же квартиры, но все равно я останусь один. Совсем один против танка и двух десятков обученных американскими инструкторами, опьяненных первыми успехами и пролитой уже чужой кровью головорезов. Сказать что мне было в тот момент страшно, значит, ничего не сказать, меня просто пронзало диким ужасом, пробивало нервной дрожью, выкручивало внутренности и суставы. Даже надежно притулившийся к моему боку автомат и тот не мог сейчас помочь вернуть утраченную уверенность в собственных силах. Потому я очень хотел, чтобы Руслан продолжал говорить дальше и дальше, не закончил бы свои поучения никогда, словно, пока он говорит грузинский танк замирает, прерывая свое размеренное неуклонное продвижение ко мне, словно время останавливается, давая нам последнюю передышку, последнюю возможность одуматься и просто убежать, бросив оружие, и тем самым спасая свою жизнь.

Но вот вроде бы все необходимые слова сказаны, все инструкции озвучены, и Руслан уже повернулся ко мне боком, протискиваясь мимо меня в коридор. Не зная, как бы еще потянуть эти последние оставшиеся секунды киваю на притороченные у него за спиной два зеленых цилиндра переносных гранатометов.

— А ты «мухами» по танку будешь стрелять?

Он останавливается, очень длинное, растянутой мгновение непонимающе смотрит на меня, а потом улыбаясь хлопает по плечу.

— Дай бог, чтобы до этого не дошло, Андрей. Там внизу, в люке у дороги, засел Сослан. Он опытный гранатометчик и у него нормальное оружие. РПГ-7, не чета этим пукалкам. Надеюсь, он сможет подбить танк.

— А защита, там же динамическая защита, я слышал…

— У него есть «карандаши», — ободряюще скалится Руслан. — Специальные гранаты с двойным зарядом. Ты не волнуйся, Сослан справится, он много вашей техники сжег в Чечне!

Меня будто кувалдой ударяют по голове. «В Чечне… — тупо отдаются слова Руслана в мозгу. — В Чечне… Много вашей техники сжег… Техники вашей… Вашей…» И снова набатом одно и то же слово, раз за разом: «В Чечне… В Чечне…».

— А ты? — разом осипшим, каким-то чужим голосом спрашиваю я.

Слова не даются, падают изо рта тяжелыми каменными глыбами, все встает на свои места, и спокойная уверенность Руслана перед боем, и сноровка при выборе позиций, и сразу бросившаяся мне в глаза серьезная подготовка…

— Что я? — удивленно оборачивается ко мне он.

— Ты… — стараюсь говорить четко и как можно членораздельно, тщательно выговаривая каждый звук. — Ты… тоже… там… воевать… научился?… В Чечне?

— Вон ты о чем? — он на секунду замирает, пристально в меня вглядывается, потом смущенно и даже вроде бы виновато опускает глаза. — Прости, я не подумал…

Я молча смотрю на него, и он вновь вскидывает голову, на этот раз уже с вызовом.

— Чеченцы пришли к нам на помощь во время первой войны, когда вы, русские отказались от нас. От нас все отвернулись, все бросили… А они помогли… Как я должен был поступить потом, когда им самим нужна была помощь? Как, скажи?

Теперь опускать глаза приходится мне. Да, я очень хорошо его сейчас понимаю, слишком хорошо… Я помню ту, первую войну, помню, как это было…

Тяжелая рука ложится мне на плечо.

— Эта война в Чечне, она была неправильная, понимаешь. Не такая, как сейчас. Она была никому не нужна. Ее затеяли ублюдки, чтобы нахапать денег. А у обычных людей просто не было выбора… Ведь ни ты, ни я, ни чеченцы, никогда не хотели стрелять друг в друга, нас всех тогда просто подставили… А сейчас все по-другому… Совсем по-другому… И теперь мы с тобой в одном окопе, русский, ведь правда?

— Правда, — еле выталкиваю я из пересохшего горла.

— Я рад этому, — серьезно глянув мне в глаза говорит он, еще раз хлопает по плечу и исчезает в конце темного пыльного коридора.

Я остаюсь один, наедине с роящимися внутри, разрывающими мозг и сердце на части противоречивыми чувствами и мыслями. Я уже ничего не знаю, ни в чем не уверен, и ничего не могу понять… Надо же, оказывается этот смертный бой мне придется принимать плечом к плечу с теми, кто совсем недавно стрелял по русским солдатам в Чечне… С теми, кто если разобраться, были моими врагами… Или не были? Но они воевали против моей страны… или не против страны? А против кого? Против федералов? Кто это такие, федералы? Что за бездушное расплывчатое понятие? Какой они нации? За что сражаются? Тьфу, я полностью запутался. Одно лишь я осознавал точно, был уверен в этом на сто процентов. Кем бы ни были в прошлом эти люди, что бы ни делали, сегодня я буду с ними до конца. Упрусь здесь насмерть и буду драться. Рядом с Сосланом, что жег наши танки в Грозном, рядом с Русланом, уже понятно где изучавшим тактику уличного боя, рядом с заносчивым мальчишкой Артуром и седым мудрым Асланом… Мы все будем драться, а значит, они не пройдут. Плевать на все остальное, но здесь и сейчас они не пройдут!

Я оглянулся в надежде увидеть своих новых товарищей, но, увы, короткий закуток кухонного коридора выгибался дальше вполне приличным углом, за которым ни Руслана, ни Артура видно не было. Зато в кухонное окно я вдруг увидел того самого Сослана, записного гранатометчика с солидным боевым опытом. Он выбрал себе позицию, как раз в моем секторе, только не в доме, а прямо на улице в заваленном горой щебня канализационном колодце. Сейчас ополченец сидел на его краю, свесив ноги вниз в черную темноту и неспешно заряжал в гранатомет какой-то необычной формы выстрел. С армейских времен я привык к конусовидной форме гранаты для РПГ и теперь с удивлением рассматривал двугорбый набалдашник нового для меня чуда техники. Наверное, это и был тот самый пресловутый «карандаш» о котором толковал мне Руслан. Смотрелся выстрел, надо сказать, как-то совсем несерьезно. Раньше граната была внешне куда объемнее, увесистее, значительнее, что ли… Не то что этот обрубок… Зато сам гранатометчик выглядел хоть куда, вот прямо бери и снимай с него сейчас учебный фильм для новобранцев. Движения скупые и точные, выверенные до миллиметра, сразу чувствуется, что подобную работу он уже проделывал тысячи раз. Лицо спокойное, отрешенное… Ну ни дать, ни взять, мастер-токарь подходящий в очередной раз к станку, чтобы выточить невероятно сложную деталь. Эх, мне бы хоть половину его спокойствия…

Чего не хватало, того не хватало… Оно и неудивительно первый бой все-таки, и не начавшийся сдурма в горячке с неожиданного обстрела, или вражеского налета, а вот такой, с предварительным ожиданием, когда есть время детально продумать все предстоящее, успеть сто раз пожалеть, что вообще во все это ввязался, да оплакать заранее себя грешного. Ведь убьют, дурака, как пить дать убьют… От этой мысли внутри раскатилась противная обморочная слабость… Действительно, ну куда я влез? Что может сделать десяток человек со старыми «калашами» против танка при поддержке обученной, до зубов вооруженной пехоты? Может плюнуть на все и сбежать? А? Ведь даже не узнает никто. Некому рассказывать будет… Эти осетины считай все уже трупы… Просто еще ходят, разговаривают, надеются на что-то, а на самом деле всё, все давно уже мертвые, с тех самых пор, как Аслан отдал самоубийственный приказ закрепляться.

Донесшиеся издалека частые хлопки, чередующиеся долгими периодами затишья, заставили меня выкинуть из головы все лишнее и изготовиться. Так, еще раз проверить, есть ли патрон в патроннике, предохранитель на одиночный огонь, прицельную планку на «П», дистанции тут считай нет, все практически в упор… Вроде бы все в порядке, готов… Краем глаза успеваю засечь, как юркой ящерицей нырнул в свой люк Сослан, удивляюсь его поспешности, и тут до меня долетает лязг танковых гусениц. Мощно завывает движок, может быть, мне это только кажется, но подо мной ощутимо вздрагивает пол, трясется мелкой дрожью, будто от страха перед надвигающимся на нас механическим чудовищем. Я тоже дрожу ему в такт, изо всех сил вжимаясь в узкий простенок, единственное мое укрытие, вглядываюсь в кусок улицы который могу видеть в кухонное окно. Вглядываюсь так пристально, что перед глазами начинают плясать яркие разноцветные мушки, а предметы теряют свои очертания, плывут, двоятся… Вой и лязг уже практически нестерпимы они давят, заглушают все остальные звуки, но танка пока не видно. Я уже не могу терпеть, мне просто необходимо, чтобы он появился, чтобы я увидел его, иначе просто сойду с ума от этого накатывающегося с улицы бездушного грохота. Ну где же ты? Ну?

Однако раньше чем танк в поле моего зрения появляются грузинские солдаты. Чем-то они неуловимо напоминают мне фашистов, как их показывали в фильмах про сорок первый. Чистый с иголочки камуфляж, удобные импортные каски с пластиковой нашлепкой на подбородке, расслабленно висящее на груди оружие, на лицах уверенные улыбки. Да почему бы им и не улыбаться, кто может оказать им достойное сопротивление, кому здесь с ними тягаться? Ободранным разномастно вооруженным ополченцам? Полноте, не смешите! Грузины движутся по обеим сторонам улицы небольшими группками, почему-то уже по самой их походке видно, что никакого сопротивления они не ждут. Те что идут по краям тротуара, вдоль самих домов, небрежно кидают время от времени в подвальные окна гранаты. Они даже не ждут результатов разрывов, сразу топают дальше. Гранаты рвутся потом, уже у них за спиной, вынося из окон наружу облака удушливой белесой пыли.

Почему-то мной вдруг овладевает слепая, нерациональная злость. Они что, думают здесь нет никого? Они что, уже посчитали себя здесь хозяевами? А вот я вам сейчас покажу, как в полный рост шарахаться по улицам чужого города! Рывком вскинув к плечу автомат, я ловлю на мушку высокого, на голову выше остальных, грузина, топающего по противоположной стороне улицы. Я вижу его совершенно отчетливо, легко могу различить черты лица, и легкую синеватую небритость щек. Все, мушка замерла идеально ровно в прорези прицельной планки, никакие поправки на таком расстоянии не нужны, теперь плавно надавить на спуск, и вырвавшаяся из канала ствола пуля понесется к цели, опережая звук выстрела. Выстрел грузины услышат уже после того, как пуля войдет высокому точно в грудь, разрывая мышцы и дырявя легкие, останавливая биение сердца…

Тут только замечаю, что на грузине бронежилет, на секунду замираю в накатившей вдруг панике. Пробьет, или не пробьет? Пуля из АКМа прошивает навылет железнодорожную рельсу, по идее, должна пробить, дистанция-то плевая… Но хрен ее знает… Лихорадочно вспоминаю все, что когда-либо слышал, или читал о бронежилетах. В голову лезут какие-то неясные классы защиты, рассказы бывалых о том, как бросали броники, едва офицеры отворачивались, потому что толку от них все равно нет, потом мелькает смутное воспоминание о ком-то стрелявшемся на дуэли и спасшемся благодаря портсигару в нагрудном кармане… Чушь, конечно, полная… А вот интересно, бронежилеты у них наши, или тоже американские? Ответа на этот вопрос, понятно, нет, но отчего-то очень хочется, чтобы были наши. Может это поможет, может быть русская броня, поддастся русской же пуле… «Может быть, — лихорадочно стучит кровь в висках. — Может быть… Может быть…»

Уже совсем было решаю, что буду целиться в голову и перевожу столь тщательно выверенный прицел. На этот раз мушка тыкается ровно под обрез каски, туда, где находится височная кость. «Ему даже больно не будет», — раз за разом повторяю, как заклинание. Но тут вспоминаются наставления Руслана, не стрелять в голову в любом случае, и мушка снова нерешительно прыгает вдоль фигуры ничего не подозревающего и вроде даже что-то насвистывающего грузина. Окончательно отвлекает меня вывалившийся наконец прямо под мое окно танк. Мощный рев турбин, перекрывает все звуки, гусеницы нещадно кромсают траками остатки асфальта. Танк просто огромен и мощен, словно оживший сказочный дракон, только пока еще не пыхающий огнем, а просто ползущий куда-то по своим делам. Ага, не пыхающий, если он пыхнет, тебе мало точно не покажется. Черт, с чего мы взяли, что вот эту громаду можно остановить какой-то жалкой гранатой. С тоской замечаю, что весь корпус танка сплошняком покрыт коробочками динамической защиты. Только этого еще не хватало, мало нам обычной брони. Хобот танковой пушки угрожающе пялится прямо мне в лицо. Танкисты задрали ее как раз под нужным углом, чтобы смотреть на уровень моего этажа. Когда танк начинает переваливаться, трамбуя гусеницами очередную преграду на своем пути, ствол пушки слегка покачивается, словно танк предостерегающе грозит мне невероятно длинным пальцем.

Тут меня обжигает еще одна молнией промелькнувшая мысль. Грузинская пехота движется ПЕРЕД танком! Перед, не за ним! А как же тогда Сослан? Ведь они наткнуться на него раньше, чем у гранатометчика появится возможность прицельно стрелять! С тревогой гляжу в сторону канализационного люка. Ополченец скорчился внутри, надежно укрытый горой обвалившегося щебня. Он по-прежнему спокоен, гранатомет с вставленным в раструб «карандашом» лежит на его правой руке, уверенно поблескивая маслянистой краской, покрывающей его металлическое тело.

Заглядевшись на него, я пропускаю момент, когда с нашей стороны бьет первый выстрел. А потом два дома стоящие напротив друг друга, между которыми уже втянулись грузины просто взрываются огнем. Ополченцы, не жалея патронов, лупцуют длинными очередями. Большая часть пуль бестолково взрывает асфальт под ногами грузин, впивается в стены домов, визжит, рикошетя от танковой брони. Я тоже стреляю, практически не целясь, на это просто нет времени. Захваченный общим порывом я посылаю пулю за пулей, туда где мелькают фигуры в натовском камуфляже. Ага, суки! Не ждали! Вот вам, уроды! Вот вам еще! На, получай! На, еще! На! Рядом грохочут автоматы ополченцев. Кажется внезапно обрушившаяся лавина свинца должна просто снести, разом истребить всех грузин, вынести их с улицы железной метлой. Я бью и бью, не переставая, пока у меня не кончается магазин. Причем я не сразу понимаю, что произошло, почему мой автомат больше не стреляет, еще долго продолжаю по инерции раз за разом давить на спуск. Наконец, багровой пеленой окутавшее меня безумие несколько отпускает. Я с удивлением смотрю на намертво сжатый в сведенных судорогой пальцах автомат и с трудом разжимая непокорные руки все же меняю магазин. Пустой, подумав, запихиваю во внутренний карман своей джинсовой куртки, пригодится еще. Кстати, о патронах. Если так дело дальше пойдет, то мой запас очень скоро истощится. Кроме того магазина, что я только что пристегнул, у меня есть еще только один. Но ничего, там на улице, походу стрелять уже не в кого.

Чтобы убедиться в верности своей догадки осторожно выглядываю из прикрывающего меня простенка в кухонное окно. И почти теряю дар речи. Вся наша канонада оказалась практически бесполезной. По-крайней мере, я ожидал от нее вовсе не таких результатов. В поле моего зрения только два неподвижно лежащих тела в натовском камуфляже. Понимаете? Всего два! Остальные уже сноровисто откатились под прикрытие танковой брони, забились за обломки бетонных конструкций, кучи мусора, стволы поваленных деревьев… То и дело с улицы глухо тарахтят трещотки американских винтовок. Ответный огонь постепенно нарастает. Вот это мы лоханулись! Скриплю зубами от злости. Ударили внезапно, из засады, и смогли завалить только двоих, больше того, раскрыли свое местоположение и теперь эти ребятки нас отсюда уже не выпустят. Вон как слаженно щелкают по окнам из своих М-16, любо дорого посмотреть! Да и танк, главный их козырь, пока еще не вступил в бой, только тупо ворочает башней из стороны в сторону, ищет, затаившихся стрелков. Причем стоит он так неудобно, что нашему гранатометчику стоит только высунуться, и он сразу же будет замечен. И тогда короткое соревнование, кто быстрее, выстрел гранатомета, или пулеметная очередь из танка. Судя по всему, Сослан зря рисковать не желает, чуть приподнявшись выглядывает из-за щебня. Ждет… Хочет ударить наверняка.

Из дома напротив хлещет особенно длинная и бестолковая очередь. Все пули совершенно безобидно проходят над головами залегших грузин. Хотя самому стрелку сейчас кажется, что он поливает противника сплошной стеной огня. По себе знаю, тоже высадил магазин в белый свет, как в копеечку, даром, что на армейском стрельбище умудрялся когда-то всего двенадцатью патронами завалить и атакующего пехотинца, и выглядывающего из окопа снайпера, и пулеметный расчет. Однако стрелок с противоположного дома бесспорно достиг одной цели — обозначился в полный рост для экипажа танка. Пушка хищно дернулась, задирая ствол на необходимый угол и вдруг плюнула огнем. Я моментально оглох, в ушах поплыл колокольный звон, а с улицы горячо пахнуло пороховой кислятиной. Снаряд выпущенный с каких-нибудь полсотни метров влетел точно в окно из темной глубины которого била яркая звезда дульного пламени автомата. Взрыв, и остатки рам брызнули на землю, скатился с подоконника и задребезжал по камням автомат с неестественно выгнутым стволом. Вот и все… понеслась душа в рай… просто до одури, беспощадно и бестолково… У меня даже колени ослабли вдруг, когда я до самых печенок осознал, как просто оказывается меня убить. Всего-то и надо, чуть-чуть довернуть танковую пушку, совсем немного…

Тут мой беспорядочно блуждающий в пространстве, совершенно ошалевший взгляд зацепился вдруг за Сослана. Да, одно немаловажное дело неизвестный стрелок все-таки сделал. Своей заполошной очередью, вызвавшей пушечный выстрел, он заставил танкистов развернуть башню, выиграв для гранатометчика столь необходимые, недостававшие ему раньше секунды. Теперь ополченец легко распрямившись, вылетел на кучу щебенки словно чертик из коробочки, гранатомет уже лежал у него на плече. Танковая башня только начала неспешно поворачиваться в его сторону, и теперь подставляла ему свой левый бок, а Сослан уже готов был стрелять. «Давай, давай, родимый! Убей эту суку! Давай!» — кажется вслух орал я, а может мне это только казалось. Забитые звоном уши все равно не слышали голоса, хотя где-то внутри черепной коробки он продолжал исправно отдаваться неестественно гулким эхом.

Гранатомет взревел, пробивая даже эту шумовую завесу, пыхнул назад струей отработанных газов, и хвостатая комета выстрела понеслась навстречу танку. Полет был не долгим, ополченец бил практически в упор. С такого расстояния и я бы, наверное, не промахнулся. Огненный мячик гранаты ударил точно в основание танковой башни вспыхнув на мгновение ярким снопом искр и полыхнувшего острым языком пламени.

— Есть! Есть! Ур-ра-а! — уже не скрываясь завопил я, охваченный дикой, невозможной для нормального человека радостью.

Так, наверное, вопили первобытные охотники, когда им удавалось загнать в ловушку мамонта. И этот крик распирал им грудь, так же как мне сейчас, рвался наружу, раздувая кузнечными мехами готовые лопнуть легкие.

— А-ар! Рр-а! — вторил мне кто-то из коридора.

Из соседнего дома тоже неслись победные вопли.

Сам гранатометчик, мгновенно скользнул обратно в укрытие, лихорадочными рывками дергая притороченную за спиной вторую гранату. Чего он торопится, танку явно конец, а второго, слава богу, в пределах видимости нет? Я даже улыбнулся невольно глядя на эту поспешность нашего бывалого вояки.

Победный рев еще не растаял в воздухе, еще летел к небу на последней самой пронзительной ноте, когда получивший прямо в башню нокаутирующий удар гранатой танк, вдруг легко крутнулся, разворачиваясь к укрытию Сослана низко нависшим бронированным лбом и так чесанул из пулемета, что щебенка вихрем взлетела чуть ли не до моего окна. Ну ни хрена себе, поверженный монстр! С того места, где я стоял сейчас как раз отчетливо видно было черное пятно копоти на башне, и лохмами повисшие коробочки динамической защиты. Но это и весь эффект! Больше ничего, танк продолжал исправно функционировать.

Теперь положение нашего гранатометчика было даже хуже, чем перед началом этого смертельного поединка. Теперь танкисты точно знали о его существовании и даже могли предполагать, где он в данный момент находится. Хорошо, что хоть выковырять его из этого укрытия было явно им не под силу. Пулемет продолжал то и дело взрыкивать, злобно отплевываясь огнем, молотил по горе щебенки, но засевшего в канализационном люке Сослана его пули достать не могли. Осколочный снаряд, конечно, легко решил бы сейчас все вопросы, но для этого танку нужно было солидно откатиться назад, придавая за счет дистанции стволу пушки необходимый угол, а пока ополченец для нее был в мертвой зоне.

Гранатометчик тем временем уже перезарядил свое оружие и теперь усиленно вертел головой, высматривая безопасный обходной путь, что позволил бы ему снова подобраться к танку со стороны более уязвимого борта. «Хорошо бы влепить ему опять туда же, наверняка броня не выдержит!» — пронеслась в голове лихорадочная мысль. Сослан, похоже, считал точно так же, потому что осторожно начал выбираться из своего укрытия, забирая вправо, обходя танк с уже поврежденного бока. Вдруг послышались частые глухие хлопки, и в воздух медленно, так что я даже смог засечь их движение глазом взмыли несколько маленьких черных мячиков, по крутой навесной траектории пикируя прямо на ползущего ополченца. Летели они со стороны затаившейся грузинской пехоты, так что в любом случае не могли предвещать ничего хорошего. Затаив дыхание на показавшуюся мне неимоверно длинной секунду, я наблюдал за их полетом. А потом за кучей щебня ударили взрывы, не слишком мощные, вроде ручных гранат, только еще глуше, просто резкий хлопок и взвихряющееся над местом падения облачко дыма и пыли, вроде даже совсем не страшное. Вот только гранатометчик вовсе так не считал, он замер сжавшись всем телом, прикрыв голову руками, а черные мячики с другой стороны улицы все летели и летели, с каждым разрывом ложась все ближе к его напряженной спине. Вот хлопнуло совсем рядом, и ополченец конвульсивно дернулся, а под его лопаткой вдруг образовалась темная точка быстро начавшая наливаться, набухать, пропитывая выгоревшую форменную ткань темным пятном. А затем вокруг него легли сразу три очень близких разрыва, причем почти одновременно и его тело изломанной тряпичной куклой подбросило в воздух, с размаху шмякнув о камни. Но он даже не вскрикнул, не застонал и больше не пошевелился. Готовый к бою гранатомет выскользнул из безвольно разжавшихся пальцев… Всё…

Танкисты меж тем, видя, что основного, представляющего сейчас наибольшую опасность, врага достанут и без их участия, перенесли огонь на два наших дома. Танковая пушка рявкала в сумасшедшем темпе, посылая снаряд за снарядом в окна, методично уничтожая всё и вся, что только могло найти там укрытия. Пулемет гвоздил с нею в такт, поливая окна свинцовым шквалом. Боеприпасы тут никто экономить не собирался. Приободрившаяся пехота, постепенно тоже подтягивалась к месту действия. Короткими перебежками от укрытия к укрытию грузины подходили все ближе, тоже лениво постреливая по окнам, обозначая прикрытие перебегающих в этот момент товарищей. Такими темпами они скоро ворвутся сюда, добивая тех, кто еще остался в живых. При их численном перевесе, сделать это будет вовсе не сложно. Их надо любой ценой останавливать именно сейчас, на дальних подступах, не дать огневому бою перерасти в бестолковую свалку в смертельном лабиринте покореженных выстрелами квартир и лестничных маршей. Иначе не удержимся, больше того, и уйти, оторваться от них, тоже не сможем, все тут и ляжем.

Наверное, остальные ополченцы понимали это не хуже меня, но по подтягивающейся пехоте тем не менее практически не стреляли. Еще бы, постреляешь тут, когда на каждый автоматный чих с нашей стороны, чертов танк тут же посылал в засветившееся окно осколочный снаряд, до кучи обрабатывая потом проем пулеметом. Ясное дело, при таком качественном прикрытии грузины наступать могли практически безопасно.

— Русский, поди сюда!

Чьи-то пальцы дергают меня за воротник, тащат назад из кухонного коридорчика, в глухую прихожую. Разворачиваюсь и упираюсь взглядом в раскрасневшееся, возбужденное лицо Руслана.

— Русский, ты из «мухи» бить сможешь?

— Ни из мухи, ни из слона… Может и могу, только никогда не пробовал, — от волнения я неудачно острю, меня вдруг охватывает какой-то неудержимый словесный понос, хочется говорить и говорить без конца. Еле справляюсь с собой, запихивая готовый вырваться изо рта поток слов обратно.

Руслан смотрит на меня удивленно, про мух и слонов он явно не понял, но решает не заморачиваться, к тому же суть моего высказывания все же уловил верно.

— Смотри сюда, здесь все нарисовано на картинках, как делать. Хотя, ладно, еще перепутаешь, чего-нибудь. Я сам тебе все сделаю…

— А чего надо-то? — пораженный внезапной догадкой разом вызвавшей сосущую пустоту в животе напряженно переспрашиваю я. — Раз умеешь, сам бы и делал…

— Я буду делать, ты не волнуйся, буду… — торопливо шепчет обнимая меня за плечо Руслан. — Там одному нельзя, понимаешь? Это же просто «муха», против танка — хлопушка, говно… Надо две разом в точное место, понял, да? Только вдвоем можно…

Он частит, и его голос все время срывается от волнения…

— А что Артур? — спрашиваю, и сам стыжусь своего вопроса. — Чего ты его не берешь?

— Боишься? Трусишь? — он испытующе заглядывает мне в глаза.

Хочется выпятить сейчас грудь и заорать с возмущением: «Ты что?! Конечно же, нет!», хочется, только это будет звучать очень глупо, наверняка все предельно ясно по моему виду, по дергающемуся непроизвольно веку, по гуляющим мелкой дрожью пальцам, и потому я тихо выдыхаю:

— Да…

Руслан понимающе кивает.

— Я тоже боюсь, русский. Но кроме нас сделать некому. Граник Сослана не достать, а «мухи» только у меня были. Если танк сейчас не завалить, все тут ляжем, так что выбора особого нет. Бойся, не бойся, а идти надо… А Артур, — он тяжело сглатывает и отворачивается. — Нет больше Артура…

— Как нет? — забывшись я хватаю его за грудки, притягиваю к себе. — Как нет?! Как?!

Кричу ему прямо в лицо, не обращая внимания на то, как он морщится, пытается отвернуться.

— Как нет?! Как?

И вдруг ясно понимаю, как именно человека может не быть. Так ясно, что вцепившиеся в Русланову куртку пальцы сами собой разжимаются, теряют злую энергию, позволявшую держать захват. Он мягко отстраняется и бормочет быстрой скороговоркой, словно желая побыстрее выплюнуть эти слова:

— Не послушал меня, еще в самом начале полез в комнату, к окну. Оттуда виднее. Всего одна пуля, точно в лоб… может быть снайпер, может просто случайно так вышло. Сразу насмерть, — он трясет головой, как пловец, пытающийся избавиться от попавшей в ухо воды, он вытрясает из головы память о том, что увидел войдя в комнату, где лежал раскинув руки Артур, только начинавший жить мальчишка. — Пойдем, я тебе покажу.

Он пихает меня обратно в кухонный коридор. Переход от слов к действиям так резок и внезапен, что я сначала решаю, что Руслан хочет мне показать мертвого Артура и еще удивляюсь, почему тогда он тащит меня обратно на кухню. Оказывается дело вовсе не в этом. С кухни хорошо виден оставшийся стоять посреди улицы танк.

— Смотри, — горячечно шепчет мне в ухо ополченец. — Видишь у него сзади и чуть сбоку на башне ящик прилажен?

— Ну?

Действительно на приплюснутой башне танка торчит какой-то хитро изогнутый короб, даже чуть-чуть другого цвета, чем весь остальной корпус.

— Ты должен будешь его сбить? Понял? Под ящиком нет защиты, и броня там тонкая. Если ты его собьешь, я ударю туда второй «мухой». Тогда все должно получиться, понял? Только надо все делать быстро и очень точно попасть.

— Да его же почти не видно отсюда? Как я попаду?

— Почему отсюда? — криво улыбается мне Руслан. — Отсюда нельзя стрелять, себя же пожжешь обратным пламенем. Держи «муху» и пошли со мной!

Бегу следом за ним вниз по лестнице, за спиной периодически грохает танковая пушка, почти непрестанно ревет пулемет. Даже не могу выразить словами, как мне в этот момент страшно. Но я упрямо бегу вслед за напарником, не глядя по сторонам, уперевшись взглядом в его полинявшую камуфляжную куртку, щедро присыпанную обвалившейся известкой. У выхода из подъезда Руслан приостанавливается, опускается на колени и осторожно всего в треть лица высовывается наружу. Тут же прячется обратно и ждет. Я тоже жду неизвестно чего: выстрелов, криков, воя гранаты из подствольника… Но ничего не происходит, и тогда ополченец рискует выглянуть снова, на этот раз осматриваясь внимательно, намечая пути дальнейшего движения. Наконец поворачивает ко мне неестественно бледное лицо.

— Сейчас быстро бежим через двор. Ты сразу за мной, не отставай. Попробуем выскочить на параллельную улицу и обойти его по ней.

Я согласно киваю, стараясь сосредоточиться только на ближайшей задаче. «Быстро перебежать через двор, — упорно твержу про себя. — Просто перебежать через двор». Нарочно отгоняю от себя, не пускаю в мозг вторую часть сказанного, про обход танка по параллельной улице. Это еще не скоро, это потом, поэтому не зачем думать об этом, нечего пугаться заранее… Пока просто перебежать через двор, что может быть проще?

Руслан так и срывается с места, прямо с низкого старта. Пригибаясь к земле, петляя между деревьями и какими-то погнутыми не то качелями, не то каруселями, несется вперед. Я, отчаянно пыхтя, бегу за ним следом. Толстый цилиндр «мухи» в руках отчаянно мешается, он тяжелый и неудобный, все время норовит выскользнуть из вспотевших пальцев. Инстинктивно пригибаюсь, каждую минуту ожидая выстрела вслед, свиста пролетающей над самой головой пули. Но ничего этого нет, видно грузины лоханулись и пытаются атаковать в лоб, по самой улице, не додумавшись послать хотя бы дозоры перекрывать прилегающие дворы.

С разбегу влетаем в подъезд дома напротив, теперь можно слегка отдышаться. Руслан настороженно выглядывает наружу, оценивает обстановку. Вроде все спокойно, и он на секунду откидывается спиной на стену, переводит дух, расслабленно улыбаясь. Но это длится всего лишь мгновение, я не успеваю даже моргнуть, как передо мной опять тот же деловитый, собранный, как взведенная пружина Руслан.

— Проскочили, повезло… — тихо говорит он. — Сейчас аккуратно выходим на улицу, ты следом за мной, дистанция пять метров. Пошли!

Мы крадемся вдоль стены дома, Руслан впереди, я за ним, все еще держа в руках свою «муху». У Руслана зеленый тубус закреплен прямо на спине, и он сжимает в руках готовый к стрельбе автомат. Движется он ловко, пластично, и я бы даже сказал грациозно, словно большая хищная кошка. Выглянув за угол ополченец осматривает улицу и лишь убедившись, что она пуста в обе стороны призывно машет мне рукой.

— Все! Теперь надо двигаться быстро!

Мы несемся бешеным галопом, прижимаясь к стенам домов. Серый предрассветный сумрак, полон гротескных невозможных теней, мне то и дело мерещатся по сторонам затаившиеся враги, но Руслан летит вперед не снижая темпа. Проскакиваем один квартал, следом второй, третий… Я начинаю не на шутку задыхаться, в боку неимоверно колет, глотку забила вязкая тугая слюна, которую никак не выхаркнуть. Шумно отплевываюсь, но она не лезет из пересохшего рта, мерзко повисает где-то на подбородке, и я на бегу отчаянно дергаю головой, руки заняты, поэтому пытаюсь оттереть эту слизь об воротник куртки, но только размазываю ее по щеке. Впрочем к тому моменту мне уже абсолютно все равно. Сил держать заданный ополченцем темп уже нет, все же не мальчик, чертов возраст дает о себе знать. Чтобы хоть как-то отвлечься, пытаюсь считать, сколько нам надо еще пробежать. Так, грузины были где-то за квартал от нас, еще столько же заняла, растянувшись и откатившись назад их пехота, еще нужно зайти хоть чуть-чуть издалека, чтобы сразу не заметили… по всем моим подсчетам получается, что мы уже однозначно пробежали вполне достаточно и давно уже пора заворачивать. Но Руслан продолжает бежать вперед, его подкованные ботинки звонко цокают по мостовой, и я стараюсь, чтобы мои шаги тоже попадали им в такт, несмотря на то, что мне давно нечем дышать, и губы жадно хватают прохладный утренний воздух обжигая перенапряженное горло, а в боку уже не просто колет, режет ножом прямо по живому.

Останавливается ополченец внезапно, как раз в тот самый момент, когда я решил уже что все, сейчас просто возьму и упаду. Растянусь на заваленном ветками и облетевшей листвой асфальте и буду лежать, тупо глядя в сереющее над головой небо. А двужильный осетин пусть себе и дальше бежит вперед, воюет с грузинским танком, вообще делает все, что ему вздумается, только уже без меня… Но Руслан остановился, и я едва не ткнулся ему прямо в спину, успев затормозить только в самый последний момент. Стоял и запалено дышал, выпучив глаза, даже ставший уже привычным страх куда-то вдруг улетучился, видно у измученного этой гонкой организма не осталось сил на какие-либо эмоции. О, какое это блаженство просто стоять на месте, вы даже представить себе такого не можете! Как это чудесно просто стоять и вдыхать полной грудью живительный воздух, прислушиваясь к тому, как кислород растекается вместе с потоками крови по организму, наполняя его живительной силой.

— Значит так, смотри сюда, — строго и спокойно, будто и не было только что этого сумасшедшего, на пределе сил бега, говорит мне Руслан.

Я послушно опускаю взгляд на зеленый цилиндр мухи. Он забирает его у меня из рук и ловкими движениями скручивает проволоку с прицельной планки, задирая ее вверх.

— Все очень просто. Вот прицел, вот спуск… Здесь перед, здесь зад, вот стрелка, нарисована она по ходу полета ракеты. Смотри не перепутай. Просто кладешь трубу на плечо, целишься и стреляешь. Помни, ты должен обязательно сбить с него этот ящик, иначе нам крышка. С «мухой» больше ничего не делаешь, она готова к стрельбе, так что неси теперь осторожно, не нажми случайно на спуск. Никакие поправки на такой дальности не нужны, тупо целишься в ящик, в самую его середину. Усвоил?

Я киваю, вроде все предельно просто. Чего уж тут непонятного. Подумаешь, подобраться незамеченным к танку и сбить с его башни какой-то там ящик. Чего уж легче, фигня, одним словом. Вот только колени снова начинают предательски дрожать, и к непроизвольному подергиванию правого века присоединяется еще и щека. Да вы неврастеник, батенька, вам бы врачу показаться… Принужденно хихикаю, ловя осуждающий взгляд Руслана. Да, его понять можно, каково это, ходить на танки с таким вот ненадежным напарником! Стараюсь ободряюще ему улыбнуться, но выходит, видимо, плохо, потому что он лишь скорбно качает головой и отворачивается.

Согнувшись в три погибели неслышными призрачными в рассветном сумраке тенями скользим вдоль домов. Снова выходим на ту улицу, по которой наступала грузинская штурмовая группа, только теперь мы гораздо дальше, у них в тылу. Но это вовсе не повод расслабляться, натолкнувшиеся на нас грузины вполне могут оказаться лишь авангардом наступающей вдоль улицы части, тогда вместо удачного обхода мы с Русланом вполне можем оказаться сейчас зажатыми меж двух огней. Но даже если такое случится, нам все равно придется идти вперед. Что бы там ни было, но танк должен быть уничтожен. До нас доносятся сейчас резкие тявкающие звуки выстрелов его пушки и неумолчный стрекот пулемета, изредка в какофонию вплетаются голоса американских штурмовых винтовок, а вот звонкие одиночные выстрелы «калашей» слышатся в ответ все реже и реже. Поэтому мы спешим, как можем. Там, дальше по узкой улочке, убивают сейчас наших братьев, и только мы им можем еще как-то помочь.

Наконец казавшаяся бесконечной глухая стена заканчивается. Идущий впереди Руслан делает мне знак остановиться и не дышать и осторожно выглядывает из-за угла. Мы уже выходим на нужную улицу, потому следует соблюдать предельную осторожность. Показавшуюся мне очень длинной, тянущейся, как резина, минуту ополченец остается неподвижным, потом жестом подзывает меня к себе. Делаю несколько шагов вперед и замираю рядом с ним.

— Смотри, вон он! — шепчет мне прямо в ухо Руслан, будто боится, что танк может его услышать.

Действительно, не больше чем в пятидесяти метрах от нас, дальше по улице стоит бронированная махина. Грохает пушка, и по закованной в металл громаде пробегает нервная дрожь, натужно поскрипывают когтями траков вцепившиеся в асфальт гусеницы. Грузинской пехоты не видно, похоже, уже ушла вперед, значит плохо дело. Зато нам немалое облегчение.

— Будешь бить отсюда, прямо от угла! — шипит Руслан. — Не забудь, твоя задача сбить ящик. Видишь его?

Согласно киваю, ящик на башне отсюда и вправду хорошо виден, он довольно большой и попасть в него кажется делом не слишком сложным, примерно, как сбить фигурку в пневматическом тире. Надо будет, конечно, повнимательнее прицелиться, но так в общем, ничего невозможного я не вижу.

— Я буду стрелять вон с той стороны, от поваленного дерева. Подождешь, пока я туда перебегу и изготовлюсь, потом сразу стреляй без команды. Понял?

— Понял, понял, — уже нервно шепчу в ответ.

Сколько можно мусолить одно и то же? Пора наконец переходить к делу… Уловив мое настроение Руслан, хотевший еще что-то поучительное сказать напоследок, обрывает уже начатую речь на полуслове и лишь ободряюще хлопает меня по плечу.

— Удачи, русский. Не забудь открыть рот, когда будешь стрелять!

Широко ему улыбаюсь, не сразу поняв, что он сказал. Чуть позже доходит… Почему открыть рот, зачем? Это что шутка? Хочу переспросить на всякий случай, но Руслана уже нет рядом, он резво скачет на четвереньках через улицу, прикрываясь кроной поваленного дерева. Добравшись до торчащего на противоположном от меня тротуаре пенька, ополченец одним рывком сдергивает из-за спины свою «муху» и сноровисто переводит ее в боевое положение. Машет мне рукой, давай мол!

Даю, высунувшись из-за угла с трубой на плече тщательно ловлю в прицельную планку выделяющийся светло-зеленым пятном, на фоне более темной брони ящик. Ага, есть! Ну, с богом! Перед тем, как надавить спуск вспоминаю совет Руслана и воровато покосившись в сторону ополченца все же решаю ему последовать. Мало ли… Эх и глупо я наверное выгляжу сейчас с раззявленным хлебалом, ладно еще не сказал язык высунуть. Набираю полную грудь воздуха, и старательно удерживая ящик на мушке на долгом протяжном выдохе плавно жму спуск. «Не ждать выстрела, иначе непроизвольно дрогнешь в последний момент, — вспоминаются наставления моего армейского командира взвода. — Выстрел закономерный результат твоих действий, не надо его бояться. Просто будь спокоен, жми спуск аккуратно». Правда говорил это старлей про стрельбу из автомата, но вряд ли здесь есть какая-то принципиальная разница. Указательный палец с усилием идет назад и вдруг как бы проваливается в пустоту.

От неожиданности я чуть не бросил трубу на землю. В уши мне ударил настолько оглушительный рев, что я мгновенно потерял способность слышать окружающие меня звуки. Причем это не был уже привычный звон, забивающий слух от автоматных выстрелов, на этот раз наступившая тишина оказалась полностью всеобъемлющей, будто до отказа прикрутили регулятор громкости в телевизоре. Абсолютно немая картинка перед глазами. Только нарастающий гул крови в висках, похожий на тревожное гудение проводов под высоковольтным током. Никакой отдачи я не почувствовал, только в лицо вдруг дохнуло жаркой волной, скрутивших горло узлом химической гадости, отработанных газов. А потом слепяще-яркое пятно понеслось вперед, навстречу танковой башне и, падающей звездой пронзив предутренний полумрак, врезалась точно в приплюснутый танковый затылок, словно отвесив бронированному монстру мощную оплеуху. В полном обалдении я смотрел, как огненный мяч гранаты врезавшись в железную стену башни расплющивается, растекается по ней раскаленной кляксой, как неторопливо покачиваясь, точно в замедленной съемке, отлетает кувыркаясь в сторону заветный ящик. Время для меня в тот момент практически остановилось, а зрение в компенсацию за покинувший меня слух обострилось невероятно, став подобным рентгену. Я как будто наяву видел сейчас влипшего от удара в прицельную панораму наводчика и капли крови на его рассеченной брови, видел командира зло кривящего рот в беззвучном для меня вопле и отдельно крупным планом заскорузлые, покрытые мозолистой коркой руки наводчика механически, без участия нокаутированного ударом гранаты по танковому корпусу оглушенного мозга, продолжающие делать затверженную на уровне инстинктов работу. Усиленные мощными механизмами эти слабые человеческие руки разворачивали сейчас многотонную танковую башню, разворачивали в мою сторону, чтобы стрелять в меня, чтобы всей мощью бронированного чудовища раскатать в тонкий блин, стереть с лица земли ничтожную букашку по имени Андрей Знаменский. И я ничего, совершенно ничего не мог сделать. Я даже пальцем не мог пошевелить. Так бывает в липких предрассветных кошмарах, когда собственное тело отказывается вдруг тебе подчиняться, предает тебя вовсе перестав реагировать на истошные вопли исправно работающего мозга.

Сверкнув ярким болидом вторая граната врезалась точно в оставленную моим выстрелом на броне темную проплешину, и размеренное неотвратимое движение разворачивающейся ко мне танковой башни мгновенно застопорилось. Она еще пыталась пару раз неуверенно дернуться, но я видел, я чувствовал, что это уже агония. Мы сделали это! Мы совершили-таки невозможное! Мы убили бронированного зверя! Почему-то я не чувствовал никакой радостной эйфории, только глубочайшее опустошение, апатию и усталость. Ствол танковой пушки бессильно обвис на полпути, башня неловко перекосилась, а из-под того места, где она соединялась с корпусом показался жирный черный дым, пока вившийся легкой тонкой струйкой, но с каждой секундой усиливающийся. Разом, почти синхронно откинулись крышки башенных люков и неловкие, шатающиеся словно пьяные танкисты полезли из них наружу. Я был искренне удивлен тому, что оба они живы и судя по всему даже не ранены, только оглушены. Значит мы убили лишь безвинный в сущности танк? Те кто были его мозгом, направляющей злой силой, остались целы и невредимы? Это было неправильно, несправедливо. Но в моих силах было исправить сейчас эту ошибку судьбы. Медленно разжав, все еще судорожно стиснутые вокруг пустого контейнера пальцы, я уронил использованную «муху» на асфальт и потянул из-за спины автомат.

Пальцы дрожали, мушка и прорезь прицела никак не хотели надежно совмещаться с шатающейся фигуркой в комбинезоне. Но я очень старался и в конце концов все получилось. Мне хотелось обязательно убить командира танка и я долго не мог сообразить, кто же из вылезших на башню танкистов командир, тот что справа, или тот что слева. Компоновку внутреннего пространства в танке я представлял себе слабо, но в конце концов решил вопрос в пользу того, что был справа, прикинув, что наводчику гораздо удобнее управляться с орудием сидя от него слева. Мушка уперлась в живот темной фигуре. Указательный палец уверенно выбрав свободный ход, выжал спуск. Автомат ласково ткнулся мне прикладом в плечо, задергался в руках, заплясал. Все в полнейшей тишине, что еще добавляло ко всему ощущение нереальности происходящего. Черная фигурка на танке сломалась в поясе, постояла секунду согнувшись, раскачиваясь из стороны в сторону и медленно завалилась вниз, скрывшись из вида. Не переставая то и дело нажимать спуск я повел стволом чуть в бок, и второй танкист, закрутившись волчком, скатился с брони. Хищно оскалившись я высматривал себе новую жертву, убивать оказалось вовсе не страшно, все как в качественной компьютерной игре, только звук какой-то шутник зачем-то вырубил. А так все очень похоже… Но где же остальные грызуны? Пехота? Третий танкист? Почему никого не видно? Попрятались, гады… Что, страшно? Правильно, бойтесь… Нашли с кем связываться! Вот я вам…

Что я им сделаю додумать мне так и не удалось, потому что в этот момент в плечо меня ударило чье-то напряженное закаменевшими мышцами тело. Сильные пальцы цепко ухватились за рукав и за ворот куртки, а потом нападающий без усилий перевалил меня через себя, зашвыривая за угол дома, и сам перекатился следом. Я было совсем наладился боднуть его головой в лицо, но вовремя удержался, увидев, что это мой напарник, ополченец Руслан. На языке уже вертелись какие-то возмущенные проклятия и ругательства, которые я собирался обрушить на его голову за подобную бесцеремонность. Но тут асфальт вдоль угла дома сам собой беззвучно вздыбился, разлетаясь под ударами пуль мелкой крошкой. Треснув раскололся надвое кирпич у меня прямо над головой, а в росшем неподалеку дереве сами собой вдруг возникли несколько белеющих сочной молодой древесиной дыр. Похоже, на то место, где я только что находился, обрушился настоящий огненный шквал, а Руслану я теперь обязан своей весьма бестолковой жизнью. Если бы не его бросок, лежать мне сейчас на вспоротом пулями асфальте, перерубленному пополам автоматно-пулеметным огнем.

Руслан ухватив меня за ворот, приблизил ко мне бешеное, дышащее гневом лицо. Меня буквально поразила его сама собой двигающаяся щека, растягивающая то и дело рот в жуткой гримасе, сам он похоже этого вовсе не замечал. Губы его быстро-быстро задвигались, выталкивая наружу беззвучные для меня слова. Может быть даже хорошо, что я вдруг оглох и не могу их слышать, вряд ли ополченец сейчас восхищался моей меткой стрельбой. Он говорил и говорил, а я глядел ему прямо в лицо и глупо улыбался во весь рот, до ушей, и мотал из стороны в сторону головой, показывая, что ничего, ну ничегошеньки не слышу. Наконец до него вроде бы дошло, что он совершенно зря трясет сейчас воздух. Он показал пальцем на свое ухо и вопросительно глянул на меня. Я кивнул, соглашаясь, да, батенька, глух, как тетерев. Он, уже основательно поостыв, успокаивающе похлопал меня по плечу, мол, фигня, пройдет. Да я и сам знаю, что пройдет, самая обычная контузия, глушануло с непривычки, причем контузия должна быть легкой, как-то ведь другие стреляют из гранатометов и ничего. Если бы после каждого выстрела боец необратимо терял слух, наша армия давно объяснялась бы знаками. Мысль показалась мне забавной, и я невольно хихикнул. Звук неожиданно неприятно отдался в черепе, само собой не слышный с наружи, но все равно это был уже хороший симптом, хоть внутри собственного организма что-то начинаю слышать, раньше то вообще была полностью глухая тишина.

Порывшись в карманах, Руслан извлек откуда-то из-за пазухи маленькую плоскую фляжку и настойчиво сунул мне ее в руки. Из горлышка мощно пахнуло коньячным ароматом, и я не задумываясь припал к нему долгим затяжным глотком, разом ополовинившим запасы эликсира храбрости бравого горца. В голове слегка прояснилось, показалось даже что ослабело монотонное гудение электрических проводов в мозгу. Жаль, что жадный ополченец тут же поспешил отобрать у меня емкость с живительной влагой, еще один глоток мне точно бы не помешал. Бережно вернув фляжку на место, Руслан знаками показал, что не стоит нам здесь задерживаться и надо идти. Я с готовностью поднялся и улыбнулся в ответ на его недоверчивый, полный сомнения взгляд, показывая, что со мной все в порядке. Наконец он неспешно затрусил впереди, то и дело оглядываясь назад, словно проверяя, на месте ли я, иду ли следом. Теперь поспевать за ним было легко, он больше не рвался вперед, как было, когда мы бежали сюда, иногда останавливался, прислушиваясь, настороженно осматривался по сторонам. Судя по его лицу, результаты этих наблюдений ополченца не слишком-то радовали, чем ближе мы подходили к тому двору из которого начинался наш путь, тем мрачнее он становился.

Вот и знакомый дом, теперь только перебежать через двор, и мы снова на своих позициях. Но мой напарник отчего-то медлил. Присев у самого угла, он пристально вглядывался в перепаханный воронками двор, настороженно поводя автоматным стволом, изредка скептически покачивая головой. Что-то ему явно не нравилось, что-то пугало… Вот только он, похоже, и сам никак не мог разобраться что именно, и от этого злился. Долго он мялся, короче, но потом все-таки решился, знаком показав мне, чтобы прикрывал, двинулся согнувшись в три погибели вперед, к дому. Настороженно шел, с автоматом вскинутым к плечу, готовый в любой момент к неприятным сюрпризам, скользил призрачной тенью от укрытия к укрытию. Заразившись его явно демонстрируемым пессимизмом я тоже сидел на углу глядя на серую молчаливую громаду нашего дома во все глаза и прижав приклад верного автомата к щеке, только ствол чуть-чуть опустил к низу, чтобы не сужал поля зрения. Эх, как плохо, живется глухим на этом свете! Ведь и не замечаешь обычно, какое это все-таки счастье, какое огромное подспорье для человека — слух! Сейчас я ощутил это на собственной шкуре в полный рост. Никакого тебе предупреждения о невидимой глазу опасности, вот куда глаза в данный момент смотрят, о том только и знаешь. В тебя в это время может быть уже стреляют вовсю откуда-нибудь сбоку, а ты пока не зацепишь взглядом случайный рикошет очередного промаха и подозревать ничего не будешь. В итоге накаркал, так примерно, как думалось, и вышло.

Совсем в другую сторону глядел, когда зацепил где-то на самой периферии своих поврежденных органов чувств, далекие, как сквозь вату доносящиеся хлопки. Слава богу вообще не упустил, среагировал, стремительно развернувшись. Руслан несся через двор обратно ко мне огромными, нереальными для человека прыжками. А у крайнего подъезда вскидывали автоматы грузинские пехотинцы, сразу трое, или четверо. Сливающийся в утренних сумерках камуфляж и скученность группы не позволили мне точно разобрать сколько их там. К тому же я уже выжал в тот момент чисто рефлекторно спуск, плюнув нерациональной длинной очередью им прямо поверх голов. Тем не менее этот бестолковый огонь сделал-таки свое дело, заставив грызунов на мгновенье испуганно пригнуться, присесть, шаря взглядами по противоположному концу двора в поисках обстрелявшего их невидимого врага. Всего на мгновенье я сбил им уже взятый прицел, отвлек на себя, но в такой ситуации счет и идет на секунды, так что выигранного времени вполне хватило на то, чтобы Руслан, отчаянно в последний момент кувыркнувшись закатился под прикрытие бетонного крыльца крайнего подъезда. И тут же оттуда хлестнуло автоматное пламя. И, о чудо, я снова разобрал глухие отдаленные звуки выстрелов, экономно отсеченной короткой очереди. Да, что там говорить, Руслан свое дело знал туго, сразу виден был солидный боевой опыт. Один из грызунов будто в крайнем удивлении всплеснул вдруг руками и опрокинулся, запнувшись о вкопанную у крыльца скамейку. Остальные тут же попятились, приседая пониже, а то и распластываясь на земле, стараясь укрыться от гибельных пуль. Очень отрезвляющее действие оказывает на охваченный эйфорией преследования врага мозг вид мертвого тела еще секунду назад бывшего твоим однополчанином. Но Руслан-то, Руслан! Просто красавец! После неслабой пробежки, в невольном шоке от внезапной встречи с противником считай лицом к лицу, вот так удачно отстреляться! Вновь высунувшись из-за угла я пластанул по грузинам длинной очередью, стараясь еще плотнее прижать их к земле. Попасть в кого-нибудь я в тот момент даже не рассчитывал, просто прикрывал напарника, давая ему возможность перебежать от крыльца, за которым он затаился, к углу. Ополченец не заставил себя упрашивать, и едва мой автомат забился, захлебываясь яростью, как его гибкая стремительная фигура рванула пригнувшись вдоль стены и уже через секунду перекатом влетела ко мне, за угол. Я тут же прекратив стрелять, нырнул за ним следом.

Все было ясно. Грузины, на которых мы напоролись, зачищали захваченный дом, добивали раненых, собирали трофейное оружие. Значит мы все-таки опоздали и живых тут уже не осталось. Не знаю, успели ли ополченцы, прикрывая друг друга, отступить все же с занятых позиций, или все до одного были перебиты пушечно-пулеметным огнем штурмовой группы, но в любом случае сейчас их здесь не было. А воевать вдвоем против целого взвода грузинской пехоты было бы верхом безрассудства, несмотря на столь удачное начало. Конечно, дуракам обычно везет, даже на войне. Вот только на войне дуракам, как правило, везет всего один раз, так что лимит своего везения мы уже вычерпали сполна, когда умудрились невредимыми уйти от захваченного врагами дома. Не стоит больше испытывать судьбу. Не сговариваясь мы рванули через улицу, будто черти за нами гнались и с разгону углубились в лабиринт просторных дворов, заборов и частных домов. Куда двигаться пока было абсолютно все равно, лишь бы подальше отсюда. Похоже, нас никто и не думал преследовать. Наверное грызунам не с руки было связываться с двумя столь мощно огрызнувшимися уже ополченцами, видно у них имелись на тот момент другие, гораздо более важные задачи.

Отбежав на несколько кварталов от места боя, мы неожиданно угодили в мешанину огороженных высокими заборами дворов частного сектора. Спасало только то, что в большинстве заборов обнаружились вполне достаточные для того чтобы протиснуться дыры, оставленные вволю погулявшим здесь артогнем. Многие ограды и вовсе были повалены на землю целыми пролетами. Дома тоже изрядно покорежило, многие горели, удушливо воняя копотью и распространяя вокруг опаляющий жар. Чем-то окружающая картина напомнила мне ад, такой, каким я его себе представлял. Багровые отсветы огня, пляшущие в зыбком полумраке, свирепое гудение всепожирающего вырвавшегося на свободу пламени, разруха и запустение. И никого, ни одной живой души, даже вездесущие бродячие собаки и кошки и те куда-то попрятались. Я шел, как в кошмарном сне, озираясь по сторонам и ощущая полнейшую нереальность происходящего, если бы за оплавленными кирпичами стены очередного дома вдруг открылись бы огромные котлы полные грешников и деловито суетящиеся вокруг них черти, я ничуть бы не удивился. Скорее удивительно было то, что мы их до сих пор не встретили. Полный сюрреализм, мрачная антиутопия, персонажами которой мы оба вдруг стали.

Слух постепенно возвращался ко мне, и я слышал жадный вой выхлестывающего из почерневших обугленных окон пламени, жалобное потрескивание лопающихся от жара досок и далекие выстрелы летевшие с разных сторон. Руслан шел вперед молча, изредка останавливался, недоуменно шарил глазами по сторонам, видно не узнавал с детства знакомых мест. Я его понимал, в этом нарисованном щедрыми мазками круге современного ада, куда более жуткого, чем тот, что мерещился в свое время безобидному фантазеру Данте, не так-то легко было распознать место, где когда-то счастливо и спокойно жили люди. Я сам порой вздрагивал и замирал, зацепив случайно взглядом очередной яркий штрих прокатившихся здесь боли и ужаса. Чего стоила, например, голая пластиковая Барби впечатанная чьим то тяжелым ботинком в грязь. Широко распахнутыми голубыми глазами удивленно глядящая на собственные переломанные ноги, торчащие вверх под невозможным углом кукла. Просто сломанная игрушка, ничего страшного… Но в бессмысленных на первый взгляд глазах заморской красавицы вдруг мелькнули такая боль и обида, такое беспомощное непонимание происходящего, что меня передернуло. Вот что значит, слишком развитое воображение. Нет, батенька, не место художникам на войне. не место…

Это случилось, когда мы продирались через опаленные плети какого-то садового кустарника, скрученные жаром пышущим от горящего двухэтажного дома рядом. Закрывая рукавами лица, мы упорно ломились вперед, стараясь обойти пожар по наиболее отдаленной дуге, и вдруг в воздухе разлился чистый мелодичный звон. «Бом-м!» — поплыла в поднебесье неуверенная еще, звонкая нота. «Бом-м!» — тут же поддержала ее вторая, тревожно сплелись в смутно знакомой мелодии колокольчики. Я застыл пораженный, я просто не мог идти дальше, пока не пойму что же это такое, откуда несется этот кажущийся таким знакомым звон. Руслан тоже остановился, озадаченно глядя на меня.

— Это церковь, — неуверенно произнес он. — Это в церкви звонят колокола…

Да, точно, теперь я тоже был полностью уверен в этом. Били церковные колокола, чистоту и пронзительную тревогу этого звука нельзя было спутать ни с чем. Я сам по себе не религиозен, не крещен даже и в церквях практически не бываю, разве что с кем-нибудь за компанию, потому сразу и не узнал это звон. А он все плыл и плыл над растерзанным городом, становился уверенней и громче, набирал силу и мощь. Вот это уж точно было символично, над превращенным в пылающее преддверие ада, а может и в сам ад, еще вчера цветущим и мирным южным городом плыл мелодичный колокольный перезвон. Очень захотелось вдруг опуститься на колени и вознести богу молитву, или хотя бы перекреститься, словом, сделать хоть что-нибудь приличествующее случаю. Вот только молитв я не знал, как правильно крестятся верующие представлял себе слабо, поэтому просто стоял, вслушиваясь в льющиеся с небес звуки.

— Пойдем, — дернул меня за рукав Руслан. — Пойдем, здесь не далеко… посмотрим…

Не знаю, что хотел он увидеть, но я понял вдруг в тот момент, что это правильно. Да, мы должны были быть сейчас там, рядом с церковью откуда несся тревожный перезвон, точно так же, как в старь, когда таким вот набатом с колоколен оповещали людей о нашествии врага, пожарах и прочих бедах, призывая сплотиться у церкви, напитаться силой от главного источника веры. И победить, выстоять, не поддаться врагу…

Руслан почти бежал, ловко перепрыгивая через завалы и горы какого-то мусора, не сбавляя темпа нырял в дыры заборов, огибал полыхающие развалины. Я еле поспевал за ним, но старался изо всех сил, точно сейчас не было в жизни ничего важнее, чем добраться до исходившей призывным звоном церкви.

— Вот она!

Ополченец остановился так резко, что я чуть не ткнулся с налета в его вдруг сгорбившуюся, напряженную спину. Отшагнув чуть в сторону я выглянул из-за его плеча. Мы стояли, прячась за углом двухэтажного дома, выходившего окнами на небольшую площадь, в центре которой возвышалась маленькая церквушка с белеными стенами и отсверкивающими в первых солнечных лучах сусальным золотом куполами. Колокольня была совсем не высокой, метров десять — пятнадцать, не больше, да и большой колокол на ней был всего лишь один. Несколько мелких, подыгрывавших большому звонкими дребезжащими нотами висели так, что с нашей стороны были не видны. Зато я хорошо разглядел звонаря, крепкого мужика в серой выцветшей рясе и с рыжей окладистой бородой, спускавшейся на широкую грудь. Он словно плетущий паутину паук, держал в руках сразу несколько нитей и попеременно дергал за них, вызывая тот самый летящий по округе звон. Еще из церкви шел какой-то другой, более слабый, похожий на шум отдаленного морского прибоя звук. «Да это же поет хор! — сообразил я. — В церкви идет самая настоящая служба, с хоровым пением, распевным чтением молитв и колокольным звоном. Идет служба в тот момент, когда на город сыплются ракеты и снаряды, когда по улицам ползут плюющие во все стороны огнем вражеские танки!» Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я просто застыл на месте в полном изумлении и невесть сколько бы так еще простоял, если бы Руслан не толкнул меня в бок.

— Туда смотри!

Неохотно оторвав глаза от золоченных куполов с венчающими их крестами, я проследил за его тычущим вовсе в другую сторону пальцем. На противоположном конце площади стояли несколько крашенных камуфлированными разводами грузинских БТРов. На головном плескаясь в потоках утреннего ветра развевалось белое полотнище с пятью красными крестами — грузинский государственный флаг. БТРы были странные, незнакомой мне формы, приземистые, с торчащими над похожими на приплюснутые сверху утюги телами хищно вытянутыми стволами крупнокалиберных пулеметов. Впрочем сейчас грызуны явно чувствовали себя в полнейшей безопасности. Пехота толпилась у БТРов, что-то обсуждая, многие расслабленно курили. Оружие наготове не держал никто. Они уже считали себя хозяевами этого города, и никого здесь не опасались. Судя по всему их внимание тоже привлекла церковь. Сквозь открытые двери прихода были хорошо видны сбившиеся внутри плотной группой женщины, прижимавшие к себе испуганно озиравшихся детей. Грузины показывали на них пальцами, переговаривались громкими возбужденными голосами. Даже с того расстояния на котором от них находились мы видно было, что глаза их блестят ненормальным матовым блеском, а по шарнирной гибкости движений, я безошибочно определил, что большинство из них под наркотиками. Навидался в свое время такого в богемных тусовках, так что человека под кайфом могу срубить сразу, даже на солидном расстоянии, даже в толпе. Среди грызунов, таких было чуть ли не две трети. Для храбрости что ли наширялись перед атакой?

Вот только наркота, она наркота и есть, человек под ней сто процентов неадекватен, да еще мощный стресс от реального боя, неизбежно наложившийся на и так оглушенный мозг. Ой, боюсь не случилось бы здесь чего… Сердце тревожно сжалось, и я вдруг ясно увидел его, того человека в телесной оболочке которого сегодня решил воплотиться сам дьявол. Он шел от дальнего БТРа, шел развинченной вихляющейся походкой, сгибаясь под тяжестью спарки «шмелей». Я ткнул локтем Руслана, показывая ему на привлекшего мое внимание грузина.

— Вижу, — прошипел сквозь зубы напарник, следя за болтающейся из стороны в сторону фигурой пристальным взглядом.

Грузин тем временем, бесцеремонно распихав стоявших у него на дороге солдат вышел вперед и пьяно хохоча принялся целить из «шмеля» в колокольню.

— Эй, мужик! — по-русски окликнул он занятого своим делом звонаря. — Можно я тоже разок звякну! Только я буду звенеть отсюда, боюсь высоты!

Не знаю, слышал ли его бородатый, но только он и ухом не повел, продолжая поочередно дергать за сходящиеся к нему веревки. Тревожный набат плыл над городом, звенел, растворяясь в пропитанном гарью воздухе.

— Вот как? — деланно обиделся грузин. — Не хочешь со мной говорить? Или не слышишь? Ничего, сейчас я тебе уши прочищу!

Сзади одобрительно засмеялись его товарищи.

— Давай, Вахтанг! Покажи им как умеют бить в колокола грузины! Только подальше отойди, а то еще нас заденешь!

Пошатываясь грузин обернулся к толпящимся у БТРов солдатам, уставив прямо на них раструб готового к бою «шмеля». Заходясь пьяным смехом, бойцы принялись приседать в притворном испуге, делая руками карикатурные отстраняющие жесты. Им было весело.

— Не учите отца делать детей, тупые ослы! — подбоченясь и удерживая спарку одной рукой заявил им с апломбом огнеметчик.

— Спорим на пять баксов, с одного раза не попадешь! — тонко пискнул кто-то из толпы.

— Кто это сказал?! — уже не наигранно взбесился солдат. — Кто? Ты, Реваз?

— А хоть бы и я! — пропищал тот же голос. — Все равно не попадешь! Ты — мазила!

— Ах так! — судя по голосу огнеметчик был просто вне себя от ярости. — А ну смотри сюда!

Он стремительно развернулся. И в тот же миг я не услышал, а скорее просто почувствовал, кожей ощутил движение сбоку. Руслан вскинул к плечу автомат, припав щекой к прикладу.

— Руслан, нет! — дернул я его за рукав. — Не вздумай! Не надо! Они нас не выпустят! Даже не думай об этом!

— Но эта сука…

— Брось, он промажет! Ты же видишь, он обдолбан по самые брови! В нем наркоты больше, чем во всей Чуйской долине. Ему ни за что не попасть!

Что-то ворча себе под нос, ополченец неохотно опустил автоматный ствол, продолжая пристально всматриваться в стоящего посреди площади грузина. Жесткий прищур его глаз ничего хорошего тому не обещал.

— Премия в сотню баксов от меня лично, если попадешь в колокольню с первого выстрела, — разнесся над площадью громкий уверенный голос.

Я невольно вздрогнул, крепче сжимая в руках автомат, слишком знакомые интонации вдруг послышались мне в произнесенных словах. Я уже слышал их, правда давно, но с тех пор они слишком часто преследовали меня в кошмарных снах, я просыпался от этого голоса среди ночи и скованный ужасом лежал тупо вглядываясь в белеющий сквозь тьму потолок, произнесенные им слова пойманными рыбами бились в стенки моего черепа. «Выходи, генацвале, — раз за разом повторял этот голос. — Приехали! Конечная остановка!», а потом мне в лицо сверкала широкая белозубая улыбка. Улыбка поверх смотрящего прямо в глаза пулеметного ствола. Так, наверное, улыбается сама смерть, без гнева и жалости, с азартным веселым куражом…

Столпившиеся у БТРов грузины почтительно расступились пропуская вперед мужчину с властно вскинутой головой и горделивой осанкой человека, привыкшего командовать. Я почувствовал, как сердце мое глухо ухнув куда-то вниз, вдруг остановилось, и лишь через несколько томительно долгих секунд вновь забилось в двойном, а то и в тройном темпе гоня по жилам до предела насыщенную адреналином кровь. Да, это несомненно был он. За прошедшие годы он несколько погрузнел, волосы почти полностью поседели, а лицо покрыла сеть суровых глубоко прорезавших кожу морщин. Но все же это был он, и та же самая азартная улыбка сейчас расплывалась по его лицу даже с такого расстояния сверкая идеально белоснежным оскалом. Грузинский пулеметчик, семнадцать лет назад державший меня под прицелом на горной дороге, да так с тех пор и поселившийся в моей больной израненной памяти, был снова здесь. Извечный страх, пугающая ночная галлюцинация вдруг обретшая плоть и кровь, воплотившаяся в реального человека. Как завороженный я медленно поднял автомат, ловя в прицельную планку выбеленную сединой голову. Он что-то еще говорил, но я уже не мог слышать слов, бившийся в висках мелкий злой пульс напоенной адреналином крови заглушал все. Только лился с небес набирающий силу колокольный звон, будто даруя мне благословение свыше, предвещая скорое избавление от пожизненного кошмара, долгожданную расплату… Мне уже было наплевать обнаружат ли нас грузинские солдаты, сможем ли мы после этого выстрела оторваться и уйти, повезет ли нам, вопреки всем законам, еще раз… Все это было просто неважно. Важным было только одно: убить эту суку, стереть навсегда с его лица азартную ухмылку победителя, вычеркнуть его жирной чертой из этой жизни…

Мы выстрелили одновременно. Звонко раскатившаяся, рикошетя эхом от стен мрачных нависших над нами темными громадами домов, короткая автоматная очередь, потонула в мощном реве сработавшего «шмеля». Яркая звезда огнеметного выстрела, оставляя за собой в воздухе жирный след черного дыма, пролетела всего лишь в нескольких метрах от колокольни и безобидно ухнула взрывом где-то во дворах за домами. Моя же стрельба, оказалась более удачной. Пулеметчик схватился руками за грудь, закачался, но все же устоял на ногах, медленно поднимая на меня глаза, пытаясь увидеть откуда пришла к нему смерть, и я, облегчая ему задачу, поднялся во весь рост, распрямившись с автоматом в руках. В тот момент я не думал о том, что меня могут увидеть грузины, не думал о том, что они наверняка откроют ответный огонь, не думал вообще ни о чем… Просто он обязательно должен был в последние секунды своей жизни узнать и понять чья именно рука оборвала ее, откуда и за что пришло запоздалое возмездие. И мне показалось на миг, что в его стекленеющих глазах, упершихся в меня гаснущим взглядом, мелькнуло вдруг понимание… Он узнал меня, узнал и вспомнил… По-крайней мере мне очень хотелось так думать.

Все это произошло очень быстро, секунда, может быть две, но никак не больше. Удолбыши в натовском камуфляже, столпившиеся возле брони еще ничего не поняли, а невнятно матерящийся огнеметчик разворачивал спарку «шмелей» решив повторить неудачную попытку. Седой пулеметчик все никак не падал, он держался на ногах, раскачиваясь, будто цепляющийся в шторм за скользкую палубу моряк. Я поразился тогда сколько воли к жизни все-таки было в этом ненавистном мне человеке, даже сейчас с пулей в сердце он не желал умирать, не поддавался положившей ему руку на плечо костлявой. И это в какой-то мере спасало меня. Солдаты просто тупо удивлялись странному поведению своего командира, звуки моих выстрелов потонули в реве «шмеля», оставшись для них незамеченными. Но еще секунда и тело бывшего пулеметчика все же упадет, и тогда все станет ясно даже самым тупым, надо было срочно исчезать, прятаться, нырять под прикрытие густой тени скопившейся под стеной дома, туда, куда не доставали еще лучи поднимавшегося над горизонтом солнца. Но я все стоял, не в силах оторвать глаз от невыносимо медленно клонящейся к земле грузной фигуры. Что-то злое и матерное шипел сквозь зубы Руслан, вроде бы даже он пытался тянуть меня за рукав. Я не замечал его усилий, я был полностью поглощен агонией пулеметчика. Там, на площади, меньше чем в сотне метров отсюда умирал сейчас главный ужас моей прежней жизни. И это я! Я! Собственными руками убил его.

А потом еще раз оглушительно рявкнул «шмель». Я невольно глянул в сторону огнеметчика, как раз вовремя, чтобы увидеть как он покачнулся на нетвердых ногах в момент выстрела, и тяжелая спарка почти клюнула землю. Темная, начиненная жидким огнем капсула вместо того, чтобы ударить по колокольне, вильнув в воздухе дымным хвостом влетела точно в раскрытую дверь церкви, прямо в толпу пытавшихся укрыться там от ужасов штурма детей и женщин. Казалось на секунду время остановило свой бег, я чувствовал, что на моих глазах случилось что-то жуткое, что-то непоправимое, но еще не мог в полной мере осознать умом что. Огнеметчик застыв в неустойчивой позе недоуменно смотрел пьяно выпученными из орбит глазами на дело своих рук. Грузины собравшиеся у техники на миг замолчали, видимо тоже еще не поняв, а только почувствовав, что произошло что-то из ряда вон выходящее, что-то неожиданное, неправильное. Мир замер, застыл вклеенной в янтарную смолу мухой. Лишь в воздухе продолжал рассыпаться последний хрустальный аккорд колоколов.

А потом внутри церкви ударил взрыв, и сразу за ним хлестнуло жадным языком пламя. Отчаянный вопль заживо горящих людей рванулся к чистому безоблачному небу, заставив меня невольно сдавить руками уши. Это не помогало, он был слышен и так. Откуда-то сбоку и снизу ударила автоматная очередь. Ах да, там же Руслан… Огнеметчик, так и не выпустив из рук опустошенной только что спарки ничком завалился на асфальт, конвульсивно подергиваясь. Что-то заорали, засуетились остальные грузины, нестройно в разнобой ударили штурмовые винтовки, дробя градом пуль кирпич окрестных домов. Из объятой пламенем церкви вывалились несколько надрывно визжащих на немыслимых высоких нотах горящих клубков, сквозь охватившее их пламя смутно можно было разглядеть очертания человеческих фигур. Женских, детских… Они тут же попали под град пуль, и их расшвыряло, разбросало в разные стороны, разрывая на части обожженные тела. Солдаты не видели врага, но продолжали бестолково лупить во все стороны из винтовок длинными очередями. Харкнули по церкви пробивая насквозь ее стены тяжелые пулеметы бронетранспортеров, внося свою лепту в царившую на площади ужасающую какофонию.

А Руслан все стрелял и стрелял, короткими убийственно точными очередями, сшибая одну пятнистую фигуру за другой. И вторя его выстрелам глухими ударами басил большой колокол. Звонарь продолжал отчаянно дергать за свои веревки и колокола не умолкали ни на секунду, заходясь в тревожно набате, до тех пор, пока один из БТРов не задрал вверх ствол своего пулемета и не обрушил на маковку колокольни гибельную, разносящую в пыль кирпичи очередь. Колокола взвыли под ударами пуль, словно живые, могущие чувствовать боль существа и затихли разодранные и перекошенные. На начищенном, ярко сверкающем на солнце боку большого багровой кляксой расплывалось кровавое пятно. Казалось, что колокол ранен вражеской пулей и рана эта еще кровоточит.

Я тоже вскинул было автомат и практически не целясь пустил несколько длинных очередей по бронетранспортерам, по мечущимся вокруг них людям. Но миг растерянности у противника уже полностью прошел, не зря все же их натаскивали до седьмого пота израильские и американские инструктора. Свинцовый вихрь пулеметных пуль обрушился на угол дома за которым мы затаились, замолотил по кирпичной кладке, вспорол и без того покореженный асфальт тротуара. Пулеметчик не видел нас, но верно засек направление откуда по его товарищам ударили пули и теперь пытался вслепую нащупать затаившиеся там цели. Надо было срочно отходить, преимущество в огневой мощи у противника было просто подавляющим и никаких шансов отбиться у нас с Русланом на этот раз не было. В который раз за сегодняшний день спасти нас могли только ноги.

Рванув за шиворот впавшего в боевое безумие и ни в какую не желавшего уходить ополченца, я буквально силой поволок его за собой, и тащил почти целый квартал, пока он не просипел натужно мне в ухо:

— Хватит, отпусти, сам пойду.

И как раз вовремя потому что от только что оставленного нами угла вслед уже зачастили выстрелы, а в переулок осторожно заглянула тупорылая морда грузинского бронетранспортера. Мы рванули с места, как два олимпийских спринтера. Не знаю, есть ли такой вид спорта, как бег по развалинам с оружием на время, но если есть, то за последние несколько часов мы наверняка поставили в нем не один мировой рекорд. Мы неслись не чуя под собой ног и не разбирая дороги. Спотыкались, падали, перекатывались по камням нещадно разбивая колени и локти, снова вскакивали и опять бежали. На этот раз грузины гнали нас, как охотники зайцев. БТРы, рыча движками и плюясь пулеметным огнем неслись вдоль по улице, пытаясь отрезать нас от спасительного частного сектора, где можно было затеряться в лабиринте заборов, двориков, садов и разрушенных домов. Пехота наседала сзади. Но мы все же успели первыми. Выхаркивая на бегу легкие, пришпоренные страхом, мы влетели в распахнутые настежь ворота первой частной двухэтажки и проскочив насквозь мощенный булыжником двор почти без задержек перепрыгнули двухметровый бетонный забор, утыканный поверху битым стеклом. Как это произошло, до сих пор не понимаю, просто в какой-то момент верхний край забора оказался у меня под ногами, а сам я оттолкнувшись от него полетел вниз и приземлился уже на другой стороне. Потом был еще один забор и еще… Какие-то завалы обгорелого оплавленного кирпича, поваленное дерево… Картины сменяли одна другую, как в вертящемся калейдоскопе, одно препятствие чередовалось с другим, другое со следующим. Уже давно стихли за спиной выстрелы и крики заблудившихся в этом лабиринте преследователей, не слышно было рычания моторов их брони, а мы все бежали вперед и вперед, запалено дыша, жадно хватая ртом воздух…

Бежали до тех пор, пока окончательно не кончились силы… И тогда я упал ничком на сухую жесткую землю, зацепившись носком кроссовки за торчащий из нее корень и так и не смог подняться… Просто лежал втягивая распяленным ртом воздух пополам с пылью и тут же отхаркивался, захлебываясь вязкой липкой слюной. Руслан опустился рядом, краем глаза я видел, как тяжело вздымается и опадает на выдохе его грудь, слышал вырывающийся из нее сиплый свист. Ему тоже досталось не слабо, не смотря на гораздо лучшую физическую форму, он сейчас был практически на пределе. Вообще ополченец за время нашей пробежки заметно осунулся и будто бы постарел, почернев лицом, под глазами легли глубокие тени, а зрачки превратились в черные точки, острые, как жала рапир. Он смотрел куда-то мимо меня, мимо перекосившегося от разрыва мины, с огромной дырой в крыше, дома, мимо всего, что нас окружало. Это был взгляд в никуда, пустой и страшный.

— Суки, суки, суки… — быстро-быстро шевелились в хриплом шепоте его губы.

А потом он как-то резко, рывком отвернулся от меня и согнувшись, спрятал лицо в ладонях. Плечи его мелко затряслись. Я к тому времени уже продышавшись смог перевернуться набок и, оперевшись на руку, принять сидячее положение. Легкие еще разрывались от боли, но это было уже терпимо. С минуту я тупо смотрел на то, как вздрагивает раскачиваясь из стороны в сторону широкая спина ополченца. Я не знал, чем могу ему помочь. Не знал, что делать дальше, как жить после всего, что мы только что видели. Даже убитый собственноручно давний кошмар, поблек перед лицом трагедии заживо сожженных людей. Заживо сожженных в церкви, там, где они, отчаявшись получить помощь и защиту от людей, искали ее у бога. Бог не смог им помочь, или не захотел, а может просто был занят какими-нибудь другими делами. Точно так же как тогда, семнадцать лет назад, на горной дороге. «Но ведь все-таки он сегодня покарал того убийцу? — пришла в голову вялая мысль. — Значит есть все же на свете какая-то высшая справедливость?» Ага, с отсрочкой приговора на семнадцать лет…

Оглянувшись на все еще давящегося рыданиями Руслана, я нерешительно положил ему на плечо руку. Я не знал, что сказать, чем его утешить, как вернуть в нормальное состояние прошедшего войну тертого и битого жизнью мужика, рыдающего сейчас, как ребенок. Почувствовав прикосновение моей руки, Руслан дернул плечом, сбрасывая ее и с усилием отнял ладони от лица, обернувшись ко мне. Слез видно не было, глаза были сухие и лихорадочно блестели, температурным, горячечным блеском.

— Они ответят, — едва слышно шепнули спекшиеся, потрескавшиеся губы. — Они ответят за все!

Он вскочил на ноги и бросив мне через плечо:

— Пойдем! — быстрой, нервно подергивающейся походкой целеустремленно зашагал вперед.

— Постой! Куда ты? — мне стоило изрядных усилий его догнать.

В ответ на мой вопрос ополченец лишь мотнул вперед головой, продолжая шагать, как заведенный.

— Но так же нельзя, — пытался я его образумить. — Куда ты идешь? А вдруг там грузины? У нас патронов почти не осталось… Хоть об этом подумай!

Но он все шел и шел вперед, молча отмахиваясь от меня, как от зудящей у самого уха надоедливой мухи. Пришлось ухватить его за рукав и рывком развернуть к себе.

— Послушай меня, Руслан! Послушай! — уже почти умолял его я. — Надо остановиться и спокойно все обдумать. Решить, куда, в какую сторону идти. Где могут еще оставаться наши. Мы уже, кажется, весь город насквозь пробежали и нигде нет и следа ваших войск. Значит мы не там ищем, не могли же всех уничтожить. Надо просто подумать, где они сейчас. Где могли закрепиться? Понимаешь?

— Нечего думать, — отрезал он тусклым безжизненным голосом. — Нет никаких планов, нет единого командования, ничего больше нет… Есть грузины, и есть автомат… Это все! А больше ничего и не надо. Пойдем туда, где услышим стрельбу. Если стреляют, значит, там еще кто-то бьется и пара лишних стволов не помешает. Вот такой план!

— Но это безумие! — я попытался еще раз до него достучаться, вернуть из-под неподвижной маски отчаявшегося, готового умереть человека, прежнего, живого и деятельного Руслана, однако не преуспел.

— Если ты боишься, можешь со мной не ходить, — безразлично пожал он плечами, разворачиваясь ко мне спиной.

Больше я от него ничего не добился, он просто отстранял меня и снова шагал вперед, целеустремленно и тупо, словно заводная игрушка. Он так и будет идти, до тех пор, пока его не остановит грузинская пуля. А больше никто и ничто в этом мире не смогут сейчас его ни остановить, ни хотя бы отвлечь.

Перестрелку мы и впрямь скоро услышали, причем где-то совсем рядом, судя по звукам, чуть дальше от нас, на параллельной улице. Злобно тараторил, частил тяжелый пулемет, слышался вой танковой турбины и зубовный скрежет гусениц по асфальту. В ответ хлопали ставшие уже привычными звонкие одиночные выстрелы «калашей», да изредка рвали воздух гулкие разрывы ручных гранат. Штурмовых винтовок грузинской пехоты что-то не было слышно. Интересно, что бы это такое могло значить? Одиночный грузинский танк, оторвавшийся от пехотного прикрытия, или где-то его растерявший, напоролся на группу ополченцев? Так получается? Хотя, чего там гадать, сейчас все сами увидим.

Услышав близкую стрельбу, Руслан вскинулся всем телом и поудобнее перехватив автомат рванул в ту сторону. Несмотря на все пережитое, на задавленный стрессом рассудок, боевые навыки привитые войной похоже прочно сидели в нем на уровне подкорки. Ополченец не просто побежал на встречу доносившейся с параллельной улице стрельбе, он заскользил пригнувшись и изготовив к бою автомат, ловко перемещаясь вдоль стен уцелевших домов, словно бы перетекая от укрытия к укрытию. Я смотрел на него с легкой завистью, мне так двигаться, увы, не дано. Тоже, конечно, не пальцем деланный и за сегодняшний, только еще начинающий день уже успел многое пережить и многому научиться, а вот не дано. Тут даже пытаться бессмысленно, все равно, что беспородной дворовой шавке соревноваться в беге с элитной борзой, срам один и больше ничего. Однако, делать нечего, пристроившись в нескольких метрах сзади, я, как приклеенный следовал за ведущим в готовности, если будет необходимо прикрыть его огнем.

Уж не знаю, какое бы прикрытие я смог обеспечить случись чего, с одним-то единственным магазином, но слава богу пострелять в этот раз нам уже не пришлось. Все закончилось раньше, чем мы добрались к месту действия. Успели аккурат к последнему акту разыгравшейся на параллельной улице драмы.

Как уж угораздило этих танкистов потерять в горячке боя свое пехотное прикрытие, но танк, действительно, оказался один одинешенек. Сбитая удачным попаданием из гранатомета правая гусеница, размотавшаяся пыльными траками далеко вперед, и покореженная ведущая звездочка, напрочь лишили его подвижности, и теперь охромев, он лишь бестолково крутился на одной гусенице посреди улицы, огрызаясь из пулемета по мелькавшим тут и там в окнах домов, проемах подъездов и арках проходных дворов фигурам ополченцев. Те, понимая видимо, что добыча от них уже не уйдет, не спешили, обкладывая бронированного монстра со всех сторон, поддразнивая автоматным огнем и этим своим беспорядочным мельтешением, заставляя экипаж нервничать и бестолково расходовать боеприпасы.

В тот момент, когда мы осторожно высунули носы из-за прикрывающих нас развалин на улицу, как раз наступил закономерный финал. Зашедшие танку в тыл гранатометчики ополченцев синхронно ударили с нескольких точек, располагавшихся на вторых и третьих этажах окрестных домов, прямо по решеткам моторного отсека бронированного колосса. Почти в упор, сверху вниз, мечта, а не позиция. С душераздирающим воем несколько огненных мячей одновременно шарахнули в корму танка, заставив его вздыбиться, как норовистую лошадь, и тут же тяжело рухнуть проминая мощными катками асфальт. Корпус танка моментально окутался жирным с хлопьями черной копоти дымом, шибанул в нос едкий химический запах горелой изоляции. Торжествующе взревели засевшие вокруг ополченцы.

А потом железные крышки танковых люков с грохотом откинулись и наружу полезли фигуры в черных комбинезонах с шлемофонами на головах. Впрочем сбежать никто из танкистов так и не успел, так что зря они торопились, может даже было бы им лучше и вовсе не вылезать. Хлынувшие сплошным потоком буквально со всех сторон разномастно одетые ополченцы, захлестнули замерший танк мощной приливной волной. С руганью и воплями ярости трех танкистов цепляя за руки и за ноги стащили с брони. Там, куда они упали, толпа разом взбурлила возбужденными водоворотами, не было слышно ни одного выстрела, только деловитое натужное сипенье, звуки ударов, да жалобные вопли. Вопли впрочем, почти тут же прекратились, минута и людской поток отхлынул от танка, оставив на земле три изувеченных, в буквальном смысле растерзанных тела.

Полумрак подвала лишь слегка разгоняют горящие кое-где вдоль его стен керосиновые лампы. Черные струйки копоти рисуют на серых бетонных плитах причудливые вензеля. Прислоняюсь к холодной, чуть влажной стене спиной, откидываюсь на нее и с наслаждением закрываю глаза, только сейчас до меня доходит, что за последние двое суток я спал, дай бог часа три, никак не больше. Голова тяжелеет, проваливаясь в свинцовую дремоту. Пытаюсь с ней бороться, широко распяливаю глаза, трясу башкой, словно отгоняющий слепней мерин, пытаюсь прислушиваться к ведущимся вокруг разговорам. Мне надо дождаться возвращения Руслана, ополченец ушел разговаривать с командованием держащего здесь оборону отряда, там можно сказать сейчас решается дальнейшая наша судьба, а я тут того и гляди отключусь и буду спать, спать, спать… Нет, спать нельзя! Я и не буду, вот сейчас только на секунду закрою глаза, чтобы прекратилось это назойливой жжение в воспаленных, опухших веках… Всего на секунду, и все… Я не усну, я буду внимательно слушать, что происходит вокруг… Просто посижу с закрытыми глазами… Совсем чуть-чуть…

— Эй, русский!

Кто-то настойчиво трясет меня за плечо. С трудом разлепляю непослушные веки, пытаюсь сфокусировать мутный, плывущий взгляд. Черт, все-таки вырубился, не дождался.

— Эй, русский! Подъем!

Наконец из плавающей перед лицом туманной мглы материализуется улыбающееся лицо Руслана.

— Ну и здоров же ты дрыхнуть, герой. Еле тебя добудился. Вот держи, обедать пора!

Рефлекторно сжимаю пальцами сунутую мне прямо в руки консервную банку, в нос бьет неповторимый аромат разогретой армейской тушенки. Не нынешних соевых подделок, а той, из настоящего мяса, памятной по давнишней военной службе. Похоже, осетины распотрошили какой-нибудь еще советский склад НЗ, сейчас таких консервов уже не выпускают, навострились разбавлять мясо туалетной бумагой, сволочи. С наслаждением втягиваю раздувающимися ноздрями запах мяса. Постепенно прихожу в себя, возвращается способность мыслить, а вместе с ней и память. Благодарно улыбаюсь Руслану, но все же уточняю:

— Ты хотел сказать завтракать, наверное? До обеда еще дожить надо!

— Завтрак, ты уже продрых, соня, — смеется он, хитро подмигивая.

Удивленно кошусь на тикающие на его запястье часы. Стрелки подползают к трем часам пополудни. Вот это ни хрена себе, прикрыл на секунду глаза. Пять часов, как с куста, даже и сам не заметил. То-то организм себя гораздо бодрее чувствовать стал, даже тяжесть в голове потихоньку ушла. Ну, ладно, проспал, так проспал, чего уж теперь. Хватаю заботливо вставленную в банку алюминиевую ложку и зачерпываю плавающее в растопленном жире мясо. С наслаждением пережевываю, давясь и стараясь побыстрее проглотить попавший в рот кусок. Только сейчас я ощутил насколько голоден. Несколько ближайших минут мне не до расспросов об окружающем мире, я полностью поглощен процессом поедания тушенки, и лишь когда банка показывает блестящее жестяное дно, я начинаю есть более размеренно, сыто отдуваясь и посматривая по сторонам.

Тянущийся под зданием разрушенной школы подвал буквально набит самыми разными людьми: тут и местные жители, сбежавшиеся сюда в поисках защиты, и ополченцы, вымотанные до предела ночными боями, и черные комбинезоны спецназа осетинского МВД… Короче каждой твари по паре… Сбродный отряд из нескольких групп местных ополченцев, добровольцев из Северной Осетии и бойцов местного спецназа, общим числом человек около сотни, закрепился здесь в самом начале штурма. Школа была расположена довольно удачно с точки зрения обороны. Подходы хорошо просматривались, а толстые стены выстроенного еще на заре коммунизма здания представляли собой достаточно надежную защиту от осколков и пуль. Минимально дооборудовав в фортификационном отношении первый этаж и подвал осетины смогли укрепиться здесь достаточно прочно и выдержали несколько грузинских атак. Финал последней с использованием танковой поддержки, мы с Русланом наблюдали лично. Грузины предпочли не связываться с отчаянно дерущимся гарнизоном и просто обтекли здание школы по периметру, закрепившись в соседних домах. Теперь оттуда изредка постреливали по позициям на первом этаже пулеметчики и снайпера. Им отвечали редким автоматным огнем дежурившие у импровизированных бойниц ополченцы. С разнесенного в пыль второго этажа, пытались работать двое спецназовцев, вооруженных снайперскими винтовками, но без особого успеха.

Основная же часть защитников школы сейчас отсиживалась в относительно безопасных подвальных помещениях. Тут же развернуто было что-то вроде пункта выдачи продовольствия и маленького лазарета для раненых. Лазарет представлял из себя несколько раскладушек и матов из школьного спортзала набросанных в дальнем углу. На них вповалку лежали тяжелораненые бойцы, резко выделяясь в подвальном полумраке кипельно-белыми бинтовыми повязками. Оттуда слышалось неразборчивое бредовое бормотание, тихие сдавленные стоны, тянуло тяжелым густым духом крови и смерти. И ополченцы, и прячущиеся в подвале женщины с детьми старались лишний раз в ту сторону не смотреть, а если надо было пройти мимо по какой-нибудь надобности, то прижимались аж к противоположной стенке, только бы быть оттуда подальше. Усталый фельдшер в грязном, перепачканном бурыми пятнами белом халате сидел между матами и раскладушками на деревянном ящике и тяжело раскачивался всем телом из стороны в сторону. Он тоже смертельно хотел спать, но за ранеными требовалось постоянно присматривать, а заменить его было некем. Поэтому фельдшер периодически взбадривал себя какими-то мелкими разноцветными таблетками, которые глотал целыми упаковками и от этого на некоторое время становился энергичным и возбужденным, правда, чем дальше, тем быстрее проходило действие этого чудо-средства.

Ополченцы сидели сбившись в тесные кружки, лица их были мрачны и угрюмы, вообще по всему подвалу незримо витал давящий дух безысходности, обреченности и поражения. Спецназовцы, более выдержанные, устроившись тут же на полу, нарочито громко обсуждали, когда нужно ждать в городе русские танки. Подсчитывали часы и минуты необходимые на подъем по тревоге и распределение боевых задач, вычисляли среднюю скорость колонн бронетехники во время движения по горным дорогам… Цифры у них получались каждый раз разные, но все более и более утешительные… По их прогнозам танки должны были оказаться здесь с минуты на минуту… Ополченцы, для которых, как я понял, это все собственно и говорилось, смотрели на спецназовцев хмуро, исподлобья… Они уже не верили в помощь, они не верили в русские танки и практически смирились с тем, что совсем скоро умрут. Все понимали, что следующего штурма им не пережить. Слишком мало оставалось патронов, слишком ненадежны были оборудованные укрытия, вряд ли могущие защитить от огня прямой наводкой из танковых пушек… Все, более менее разбиравшиеся в военном деле, отдавали себе отчет, что до сих пор удержаться им удалось только потому, что грузины еще не брались выковыривать их отсюда всерьез, решив оставить напоследок и просто заблокировав со всех сторон своими постами. Вообще стрельба в городе потихоньку стихала. Артиллерия давно уже не била по кварталам, опасаясь нанести удар по своим, а редкие очаги обороны, грузины тщательно обкладывали со всех сторон, так же, как и эту школу. Практически город был взят. Осталось только додавить сопротивление в отдельных местах. Но это уже локальные тактические задачи, мало влияющие на общее положение дел.

Руслан ткнул меня локтем в бок, оскалился невесело:

— Ну что, русский, вместе умирать будем. Что-то не торопятся твои земляки нам на выручку. Видно, не судьба…

Я в ответ безразлично пожал плечами. Что я мог ему сказать? Что я не отвечаю за невыполненные обещания своего президента? Что верю в то, что российская армия все же придет? Что она на подходе и просто задерживается? Повторить тот расчет времени, что в угоду летящим минутам все больше и больше увеличивали пытающиеся таким образом успокоить гражданских, предотвратить неизбежную панику, спецназовцы? Если честно, то я не верил, что Россия все же вмешается, что рискнет пойти против столь важного для нее в последние годы мнения мирового сообщества, что покажет наконец свою военную мощь, огрызнувшись в ответ на задуманную новыми хозяевами планеты масштабную провокацию. Не верил, и не хотел ни в чем убеждать тех кто был вокруг… Вообще не хотел обсуждать эту тему. Я просто готовился умереть вместе с ними. Биться до последнего патрона и погибнуть в бою. На этот раз я перешел невидимую границу, поступил так, как велело мне сердце, и теперь намеревался до конца исполнить взятые на себя обязательства. Назвался груздем, полезай в кузов. И никак иначе. К сожалению, а может быть к счастью, нет сегодня рядом со мной мудрого, ответственного за мою непутевую жизнь старшего лейтенанта, который так же, как семнадцать лет назад, заставил бы меня отойти в сторону, просто смотреть, не вмешиваясь в чужой, не нужный конфликт. Увы, теперь уже так не прокатит, я сделал свой выбор, когда взял в руки оружие раненного ополченца. И очень символично, что это оказался тот самый автомат, что уже не выстрелил однажды там на горной дороге. Сегодня он полностью вернул свое, взяв жизнь того человека, который тогда остался в живых лишь по слабости моего мальчишеского характера. Теперь кончено, долги розданы, совесть чиста, а мысли ясны и холодны, как хрусталь. Больше ничего не связывает меня с этим миром, пуповина лопнула, я свободен и умру без протестов и сожалений. Умру, как и положено мужчине и воину, с оружием в руках, защищая правое дело… И думаю, такой перспективе можно лишь позавидовать. Мертвые срама не имут… Сегодня я сделал все, что только мог, и стыдиться мне нечего…

Увлеченный этими мыслями я не сразу обратил внимание на доносившийся с улицы грохот и лязг и очнулся лишь когда ударили длинные заполошные очереди тут же потонувшие в частой и деловой пулеметной скороговорке. Знакомым с ночи звонким басом отплюнулась наверху танковая пушка. Раз, затем еще раз… Вновь гулко взвыл пулемет…

Ну вот и все… Похоже, за нас взялись всерьез… Вряд ли у ополченцев осталось достаточно гранатометных выстрелов, чтобы остановить еще одну танковую атаку. А уж если она будет нормально поддержана пехотой, а судя по захлебывающимся злобой голосам штурмовых винтовок сверху, так оно в этот раз и есть, то результат схватки можно очень легко предсказать. Руслан криво ухмыльнувшись мне одними губами медленно поднялся на ноги, потянул за ремень лежащий на полу автомат. В глазах ополченца стыла глубокая, смертельная тоска…

— Ну что, русский? Пойдем, погуляем на последок…

— Пойдем, — согласно выдохнул я, поднимаясь и разминая затекшие плечи.

Вот и все… Счет пошел на секунды… Нам их уже не сдержать. Осталось только пойти и умереть достойно, так, как и подобает мужчинам. Других вариантов просто-напросто нет. Опять очень захотелось прочесть какую-нибудь молитву, перекреститься хотя бы… Слаб человек, так и хочет примазаться к им самим изобретенным высшим силам, заручиться их поддержкой и защитой… «Стыдно мне, что я в бога не верил, горько мне, что не верю теперь…» Ну, да ладно, видно не судьба, предстану перед небесным судом какой есть. Всплыло на мгновение перед мысленным взором серьезное, внимательно глядящее мне прямо в глаза лицо Луизы, но я тут же постарался отогнать от себя непрошенное виденье. Нет, только не это, не думать о ней, не вспоминать, иначе не хватит сил сделать то, что я сделать должен… Девочка поймет и простит, забудет, найдет себе нормального парня и будет счастлива… Еще и поэтому, я сейчас должен пойти туда, где надрывно ревут моторами и лязгают гусеницами грузинские танки, для того, чтобы у нее все было хорошо… Ну, давай же, пошли! Ну!

Первый шаг дается с трудом. Я плыву в зыбком мороке нереальности, словно в призрачном мираже. Аккуратно обхожу стороной сжавшихся в ужасе женщин, прячущих в ладонях головы своих детей, тискающих их в судорожных объятиях в тщетной попытке укрыть, защитить…. Шаг, еще шаг… Впереди медленно поднимается с пола, затянутый в черное спецназовец, деловито проверяет свой автомат, передергивает затвор, улыбается мне как-то жалко и неловко и тоже делает шаг… Туда, где от ведущей наверх лестницы расползается яркое пятно солнечного света. Медленно, двигаясь как в толще воды, мы один за другим поднимаемся и уходим в этот свет, навстречу лязгающим наверху, плюющим огнем и смертью танкам. Слабая человеческая плоть против бездушной брони. Шаг, еще шаг… Ополченец со спутанной седой бородой приникает губами к маленькому нательному кресту, что-то шепчет над ним и бережно прячет обратно за пазуху, кладет ладонь на ложе лежащего рядом охотничьего ружья, поднимается… Я прохожу мимо… Шаг, еще шаг… Пятно солнечного света все ближе… Я ухожу в свет… Голова пустая и легкая, меня как будто уже и не существует, просто бесплотный дух движется молчаливой тенью через пронзаемое тусклым огнем керосинок темное пространство подвала… Шаг, еще шаг… Малыш, едва держащийся на неуверенных по-детски кривоватых ножках широко распахнутыми глазами смотрит на меня, тянет пухлую ручку, что-то по-своему гукает. Улыбаюсь ему, привычно растягиваю мышцы лица, прохожу мимо. За спиной юная черноволосая девушка испуганно охнув хватает ребенка, утыкает его розовое личико куда-то между своих маленьких остро торчащих под темной блузкой грудей, что-то тихо шепчет ему на ухо. Над головой ревут, надсаживаются моторами танки. Шаг, еще шаг…

Пятно свет все ближе, я уже заношу ногу, чтобы ступить на него, и вдруг сверху кто-то пронзительно кричит:

— Русские! Русские идут!

Я так и замираю, неуклюже балансируя на одной ноге и даже не замечая этого. Рядом со мной в неестественных неловких позах, как в детской игре «Замри», застывают спецназовцы и ополченцы. На лицах нерешительные недоверчивые полуулыбки. Люди полностью обратились в слух, глаза воровато косятся по сторонам, слышали ли остальные? Может быть долетевший сверху голос это просто галлюцинация порожденная воспаленным измученным ожиданием мозгом. Но тут вновь долетает уже громче и увереннее:

— Русские пришли! Ура! Русские! Победа! Победа!

Хриплые голоса нестройно ревут, перекликаются наверху. Теперь уже ошибки быть не может, и я вдруг опускаюсь прямо посреди подвала на холодный и пыльный бетонный пол, вытягиваю враз ослабевшие, дрожащие противной мелкой дрожью ноги. Наверху грохочут, воют турбинами танки. «Только это не грузинские танки…» — неожиданно ясно осознаю я, и меня всего начинает колотить, пронзать изнутри дрожью. Наверное, это выходит страх, я не знаю… А потом накатывает дикая эйфория, хочется орать во весь голос, куда-то бежать, хлопать себя ладонями по ляжкам. Я вдруг необычно ярко осознаю, какая прекрасная штука жизнь. Даже в полутемном подвале, воняющем свежей кровью и пороховой гарью, даже под стоны раненых и грохот танков… Как хорошо жить, господи, какое же это на самом деле счастье!

А наверху продолжает греметь на все лады:

— Русские пришли! Русские! Победа!

Еле-еле протиснувшись к лестнице, подхваченный водоворотом рвущейся наверх толпы, выбираюсь из подвала. Короткий коридор первого этажа, заложенные кирпичом и мешками с песком окна, просторный холл и вот, наконец, яркий бьющий в лицо солнечный свет. Я останавливаюсь на высоком школьном крыльце и смотрю на происходящее вокруг сверху вниз. На углу площади жирно чадит свесив набок разбитую башню грузинский танк. Два похожих на него как братья бронированных монстра застыли рядом угрожающе поводя по сторонам пушками. Вот только на одном из них болтается под легкими порывами ветра прицепленный к антенне трехцветный флажок. Бело-сине-красные полосы непривычно бьют по глазам, надо же, всего три дня прошло, как из дома, а успел отвыкнуть. Перед школой творится нечто невообразимое. Рядом с крыльцом остановился крашеный в камуфляжные разводы БТР. Вокруг него жиденькая цепочка солдат в пятнистой форме и бронежилетах. Из-под расстегнутых воротников ярко высверкивают бело-голубые тельняшки. Солдат уже со всех сторон облепили что-то орущие, в конец обезумевшие от радости ополченцы, спецназовцы, добровольцы. Их обнимают, хлопают по плечам, тискают им руки, что-то кричат, порываются качать. Те вяло отбиваются, переглядываются со смущенными улыбками. С непередаваемым наслаждением вглядываюсь в такие родные курносые лица, выдающиеся вперед азиатские скулы, орлиные кавказские профили, веснушчатые рязанские морды… Русские пришли!

Я стоял и глупо улыбался во весь рот до ушей, просто стоял и смотрел на них, кажется в тот момент я был счастлив, впервые ощутив, что вокруг теплый летний день, что с безоблачного неба светит ласковое южное солнце, что с гор тянет легкий прохладный ветер… Что можно не умирать… Можно продолжать жить. Луиза! Мысли, вильнув прихотливым узором, снова вернулись к ней, теперь уже было можно, теперь все самое страшное было уже позади. Луиза… Мягкий свет ореховых глаз, бархатистая нежная кожа, вспухшие от поцелуев губы и тихий счастливый стон… Все это была она, единственная и неповторимая… Любимая… Сердце заныло сладкой, тоскливой болью… Я на мгновение прикрыл глаза с головой ныряя, проваливаясь в прошлое…

Мягкий свет ночника терялся в углах моей спальни, оставляя там темные, непрозрачные тени, музыкальный центр заговорщицки подмигивал красным глазом изливаясь специально подобранной романтической музыкой. Она была рядом, моя очаровательная натурщица прижималась ко мне, изредка вздрагивая всем телом. Полуприкрытые глаза, мучительно искривленные губы, раскрасневшиеся щеки, она еще полностью была там, в той волшебной, расположенной на седьмом небе, стране, где мы только что побывали вместе. Жаль, но мужчины не в силах задержаться там надолго, яркая вспышка, миг запредельного счастья и тут же стремительное падение. Женщинам от природы дано гораздо больше, видимо в некое возмещение за родовые муки, за тяжкую материнскую долю, за неизбежную необходимость долгие месяцы вынашивать в своем чреве плоды вот таких вот полетов к небу… Слабая, конечно, компенсация, но хоть что-то…

Вот почему после секса даже с любимым человеком, даже впервые, когда жажда обладания должна, казалось бы перевесить все остальное, в голову лезут разные дурацкие мысли? Вот чтобы не думать о лежащей рядом с тобой девушке, которая только что дарила тебе это неземное блаженство, так нет же, понесло его философствовать на тему устройства мира. Тоже мне, мыслитель нашелся… Чувствуя себя несколько виновато, пытаюсь тут же загладить существующую лишь в моем воображении вину. Нежно тянусь пальцами к ее щеке, легко, словно дуновение ветерка касаюсь непокорной прядки волос упавшей на ее лицо, поправляю их пропуская сквозь пальцы волнистый шелк цвета воронова крыла. Легонько глажу горячую, залитую румянцем щеку. Луиза, не открывая глаз, тянется за моей рукой, будто запрыгнувшая к хозяину на колени домашняя кошка. Тянется пытаясь продлить эту мимолетную ласку, потягивается, выгибаясь спиной и тихонько приоткрыв глаза, заглядывает мне в лицо. В глазах ее пляшут сумасшедшие звезды, летят сквозь черный космос галактики, вся вселенная сейчас там, в ее пристальном взгляде.

— Любимый, — медленно, словно пробуя слово на вкус, шепчут припухшие ярко-алые губы.

— Любимая, — отзываюсь я тихим эхом, и она счастливо улыбается мне.

Одеяло давно сброшено на пол и валяется где-то там неопрятной укутанной в скользкий шелк грудой. Наши обнаженные тела ничто не скрывает, а свет ночника еще и золотит яркими пятнами все соблазнительные выпуклости, выхватывает из тьмы самые потаенные места. Она просто чудесна, я никак не могу наглядеться на нее, не отводя взгляда впитываю зрелище настоящей, живой красоты. Дотрагиваюсь дрожащими от возбуждения и страсти пальцами до ее кожи, медленно веду их от точеного плечика вниз, в ложбинку между грудей и дальше через плоский подтянутый живот к поросшему курчавым волосом треугольнику между сомкнутых бедер. Она улыбается смущенно, делает робкую попытку отстраниться, но потом вдруг сама приникает ко мне, и ее полураскрытые губы оказываются совсем рядом. От нее терпко пахнет незнакомыми мне духами и чуть-чуть кружащим голову естественным запахом пота. Ее запахом… Наши губы сливаются и охватившее нас горячечное безумие продолжается вновь.

Простыни скользят, сбиваются влажными комками под нами. Пляска безумных губ, сопрягающихся с ненасытной страстью тел, светящихся звездами глаз продолжается, кажется вечно. Она кричит, уже полностью утратив контроль над своим телом, кричит во весь голос от терзающего ее дикого, животного наслаждения. Я отвечаю низким рычанием хищника, победителя, обладателя. Я беру это бьющееся подо мною тело, я властвую над ним, подчиняя себе, заставляя извиваться от страсти. Страсти и наслаждения. Мы растворяемся друг в друге, мы больше не существуем в отдельности, только лишь как единое многорукое, многоногое существо, сплетшееся в невозможный непередаваемый узел. Взрыв происходит одновременно, летит вокруг первозданный, перевернутый с ног на голову нашим счастьем космос, рвутся сверхновые, опаляя своим жаром… В целом мире не осталось больше никого и ничего, только мы, только наши скользкие от пота тела проникающие друг в друга. Еще сильнее! Да, вот так! Еще! Еще!

Огромная приливная волна, достающая вздыбившейся пенной шапкой до неба обрушивается на берег, рассыпаясь мириадами радужных брызг, и, задрав голову к потолку я кричу, я вою по-волчьи, пою дикую и прекрасную древнюю песнь, оповещающую весь замерший вокруг мир о победе. Она летит вверх к небу, легко пробивая нависший над головой потолок, пронзая насквозь панельную пятиэтажку, взлетая в высь к начинающему алеть на востоке ночному небу, несет меня за собой, и вдруг обрывается на самой высокой ноте, безжалостно швыряя меня обратно в разворошенную, смятую постель. Туда, где в моих объятиях все еще бьется, закусив до крови губу, продолжающая лететь по небу Луиза.

Все, вот теперь точно все… Я полностью опустошен, и не в силах уже пошевелить ни рукой, ни ногой. Лежим друг против друга на смятой постели, с искренним удивлением рассматриваем один другого, так, будто в первый раз увидели. Наверное, так оно и есть. Такого с нами еще не бывало, по-крайней мере со мной. Еще ни разу не рвалась у меня под ногами вселенная, не бушевал вокруг взбунтовавшийся космос… Я смотрю в ее усталые, потемневшие глаза, растворяюсь в их глубине, падаю в них, тону в бездонных омутах черных зрачков, и тихо одними губами шепчу: «Спасибо, спасибо тебе, родная…». Она в ответ благодарно вздыхает и замирает прижавшись ко мне всем телом, спрятавшись под моей рукой от всего мира, доверчиво прильнув ко мне теплой щекой…

В окно любопытным желтым глазом заглядывает луна, серебря по полу узкую дорожку призрачного света. Осторожно, чтобы не потревожить Луизу тянусь рукой к прикроватной тумбочке, пытаясь нашарить пульт. Ага, есть! Смолкнув на половине тягучего аккорда музыка замирает. Потом с мягким укоризненным щелчком потухает под моею рукою ночник, комната погружается в темноту, и лишь лунная дорожка продолжает манить куда-то, звать за собой, переливаясь на полу серебром… Куда ты зовешь меня? Зачем? Ведь мне здесь так хорошо… Луна молчит, только улыбается мудрой всезнающей улыбкой, посмеиваясь втихомолку надо мной…

Утром меня разбудил пробившийся сквозь так и неприкрытую ночью штору острый солнечный луч, кольнул жгучей огненной пикой глаза, отразившись под закрытыми веками мельтешением ярких разноцветных сполохов. Это означало, что день давно начался. В мою спальню солнце заглядывает лишь незадолго до полудня, так уж расположен дом. Вставать не хотелось, мышцы ныли в сладкой истоме, а сознание опутанное сонной паутиной все никак не желало проясняться, растворяясь в утренней неге. Рядом, щекоча тихим дыханием кожу на груди, спала положив голову мне на плечо Луиза. Разметавшиеся во сне волосы полностью скрыли ее лицо, тяжелыми прямыми прядями упав мне на живот и на плечи. Произошедшее между нами этой ночью вновь до мельчайших подробностей всплыло в памяти, наполняя душу неизъяснимой нежностью. Невыносимо захотелось прикоснуться к ней, убедиться, что это не сонное виденье, а действительно живой человек из плоти и крови, она, моя Луиза… Чуть подвинувшись, чтобы было удобнее дотянуться, я дотронулся рукой до ее волос, погладил их, едва касаясь тяжелых спутанных прядей. Она тут же открыла глаза, словно и не спала вовсе, взглянула на меня ясными лучащимися внутренним светом глазами.

— Доброе утро, любимый…

После сна ее голос отдавал чуть заметной волнующей хрипотцой.

— Доброе утро, родная…

Уже не опасаясь ее потревожить я вновь провел ладонью по ее волосам, откинул их назад, открывая лицо.

— Не смотри на меня, я, наверное, сейчас ужасно некрасивая, — улыбнулась она пряча голову у меня на груди.

— Для меня ты всегда самая лучшая, — совершенно искренне уверил я.

Действительно сейчас мне не нужна была ни одна из красавиц мира. Ни одна из холодных звезд модных обложек глянцевых журналов и подиумов и близко не могла соперничать с моей девочкой. И плевать на поплывшую за ночь косметику и растрепанный вид.

— Лежи, я сейчас сварю тебе кофе. Настоящий черный кофе, по старинному арабскому рецепту…

— Как можно? — шутливо возмутилась она. — Мой мужчина, хозяин моей головы, будет мучиться на кухне, занимаясь женской работой, в то время, как я, недостойная, стану нежиться в постели? Нет уж, давай я тебе хотя бы помогу…

— Лежи, — я несильно прижал ее ладонью к кровати. — Лежи и наслаждайся. Ты все-таки современная Шатана, а значит должна быть немного эмансипированной дамой. Да и я не кавказец, чтобы истово соблюдать древние обычаи, так что могу и поухаживать за любимой женщиной. Мне действительно хочется о тебе позаботиться. Так что не мешай… Вот, посмотри пока телевизор, а я быстро управлюсь.

Перекинув к ней под руку пульт от маленького телевизора, стоявшего у меня в спальне, я как был голышом нырнул на кухню, разжег газ, поставил кипятиться воду и бодро насвистывая гвардейский марш, направился в ванную. Как раз к окончанию водных процедур все было готово к священнодействию. А как еще прикажете называть процесс приготовления настоящего кофе? Не плебейского быстрорастворимого порошка, а того, что готовится из настоящих обжаренных на живом огне кофейных зерен. Уж не знаю, как в этом отношении обстоит дело у Луизы, а лично я всегда предпочитал арабский кофе, всем остальным видам этого благородного напитка, так что готовил сейчас я именно его. Процесс весьма тонкий и трудоемкий, если кто понимает. Начинается он еще в магазине, с выбора зерен и тут, разумеется, надо идти только в специализированный кофейный магазин, та бурда, которую продают в ярких пакетах в супермаркетах для нашей цели просто элементарно не пригодна. Она вполне может удовлетворить вкусы решившего малость поэстетствовать пролетария, но истинного ценителя справедливо повергает в ужас. Поэтому только специализированные магазины, те, где продукцию можно оценить на вид и запах, прежде, чем заплатишь за нее деньги. Для арабского кофе подбираются зерна сильной обжарки, они придадут напитку приятную терпкую горечь. А вот молоть их потом следует как можно мельче, чтобы получить плотную ароматную пену.

Медная турка на плите уже во всю бурлила загодя налитой в нее водой, можно было засыпать кофе. Специальной серебряной ложечкой я забросил положенную порцию золотисто-коричневого порошка, наслаждаясь поплывшим в воздухе ароматом, и пристроился рядом с плитой мерными круговыми движениями перемешивая потемневшую жидкость в турке. Теперь надо было быть крайне внимательным, кофе нужно было лишь довести до кипенья, но ни в коем случае не кипятить, иначе он начисто утратит присущий ему благородный вкус. Тут нужна особая сноровка и немалый опыт. Даже несмотря на то, что я готовлю такой кофе каждое утро уже на протяжении нескольких лет и то случаются казусы, когда он все-таки умудряется меня обмануть. Но сегодня подобного допустить я просто не имел права. Как совершенно справедливо заметил кто-то из великих: «Никогда не выпадает шанс еще один раз произвести первое впечатление». А свой фирменный напиток для Луизы я сегодня готовил впервые и очень не хотел облажаться. Вообще, кофе в постель для любимой девушки это почти такое же сильное эротическое переживание, как и сам половой акт, по-крайней мере лично для меня. Я почему-то придаю невероятно большое значение подобным мелочам. Поэтому сейчас я священнодействовал с удвоенным старанием.

Из спальни между тем приглушенно бормотал телевизор, создавая необычное ощущение уюта и обжитости моей холостяцкой берлоги. Я мысленно улыбнулся, как мало оказывается нужно одинокому мужчине, хорошо за тридцать, для счастья. Просто, чтобы кто-нибудь был рядом, ждал тебя расслабленно потягиваясь в соседней комнате. Ну, естественно, не просто кто-нибудь, к примеру, от наглого урода твоего же пола развалившегося невесть с чего на твоей собственной постели, в данной ситуации никакого толку бы не было. А вот нежное и милое существо, смотрящее на тебя с обожанием и любовью, это как раз то, чего мне не хватало все эти годы. Я даже начал насвистывать под нос что-то сентиментальное. В голову лезла разная чушь, про маленьких сопливых детишек, домашний уют, устроенную спокойную жизнь и наконец найденную тихую гавань. Так замечтался, что едва-едва не пропустил тот момент, когда по краям джезвы начали образовываться мелкие пузырьки, непреложно свидетельствующие о том, что критический момент в приготовлении божественного напитка уже на подходе.

Спохватился я, надо сказать, очень вовремя и все получилось так, как и хотелось. Уже через несколько минут, я, изо всех сил подражая одному знакомому официанту, вальсировал по коридору с подносом на котором исходили ароматным паром две маленькие кофейные чашечки из настоящего китайского фарфора. Проходя через комнату я невольно зацепился взглядом за незакрытую против обыкновения серой тканью картину на мольберте. Черноволосая стройная девушка в легких скифских доспехах и открытом стальном шлеме низко пригнувшись к вытянувшемуся струной в стремительном галопе коню летела по заросшей степным разнотравьем равнине. Неслась под ноги горячему скакуну, дрожащая от ударов копыт степь. Где-то позади темными точками виднелись постепенно отстающие всадники. Впереди неприступной стеной высились горы, задранные к небу острые пики с шапками сверкающего льда на вершинах. И девушка, и конь казались настоящими, выпуклыми и живыми, они будто застыли, вплавленные непонятным волшебством в рамки картины. Я остановился глядя на них, внутренне ожидая, что вот сейчас девушка на картине распрямится, нещадно вонзая в бока скакуна сверкающие металлом шпоры, а конь запляшет под ней, забьется, заржет от боли и незаслуженности обиды, а потом понесется выпущенной из лука стрелой туда, к встающим из-за горизонта горам. У меня так часто бывает… Пока работаешь, уставшей рукой подправляешь неловкий штришок то там, то здесь, кажется, что картина просто не получается, все мелкие огрехи так и лезут в глаза, лишний раз напоминая тебе, что это не застывший срез жизни, а просто измазанная разноцветными красками материя, натянутая на деревянный каркас. Как все просто, кусок выбеленного материала, разноцветные краски, намешанные на нем в определенном порядке и все, никакого волшебства, никакого чуда… Ты никогда не увидишь того, что на самом деле создал, пока не пройдет какое-то время, пока ты не абстрагируешься окончательно от работы и не сможешь воспринимать изображение на холсте, как единое целое, лишь тогда оно оживет, и ты поймешь, что же создал: вечный шедевр, или поделку однодневку, годную только на то, чтобы под видом русской экзотики спихнуть ее за доллары доверчивым иностранцам.

На этот раз, скажу без ложной скромности, получился шедевр. Да и могло ли быть иначе, если кистью художника водила сама любовь? Знаете, я далек от мысли, что художники, писатели, музыканты, действительно создают свои великие творения. Нет, конечно, какой-нибудь Вася Пупкин, рисующий афиши и плакаты в поселковом доме культуры, вполне возможно верстает их вполне самостоятельно. Но все истинно великие произведения искусства, якобы принадлежащие признанным мэтрам и мастерам, на самом деле уже давно были созданы, а некие высшие силы только позволили гению принести их в наш мир. Водили его кистью, или пером, поправляли незаметно его пальцы, заставляя брать нужные ноты… Через отмеченного искрой таланта человека просто проводят в мир некие идеи: красоту и добро, любовь и искренность, честь и отвагу… Иначе и быть не может. Вот и сейчас, я стоял перед законченной вчера вечером картиной и точно знал, мне такое написать не под силу, но тем не менее она была здесь, стояла и смотрела на меня закрепленная в мольберте. А я оглушенный и счастливый смотрел на нее…

Не помню, сколько я так простоял, мне показалось, что целую вечность, хотя в окружающем мире пролетело, должно быть не больше нескольких секунд. Душу мою наполнял истинный восторг, очень редкий случай, когда твое творение нравится тебе самому. Ведь если подходить объективно, то автор всегда самый предвзятый, самый жестокий критик, кому, как не ему известны доподлинно все мелкие неувязки, огрехи и неловкие штрихи. Зритель, может и не заметить, не понять, не оценить должным образом, но вот себя уже не обманешь. И если есть внутри хотя бы тень неуверенности в удачности произведения, радости оно уже не приносит. Сейчас внутри у меня бушевал ураган, грудь буквально распирало от гордости творца, демиурга, сумевшего создать действительно нечто достойное. Наполнявшие меня чувства требовали немедленного выхода, ведь разделенные эмоции умножаются вдвое. И сейчас, о чудо! совсем рядом была та, с которой особенно хотелось поделиться ими. Дрожа от нетерпения я широко распахнул дверь ведущую в спальню.

И наткнулся на полный затаенной боли и горя взгляд ореховых глаз. Мне будто под дых внезапно двинули, так он не соответствовал тому, что я ожидал увидеть, так диссонировал с моим собственным, наполненным радостной эйфорией настроением. Она сидела на краешке кровати, зябко кутаясь в одеяло, держа в руке пульт дистанционки. А на экране телевизора ухоженная, чем-то неуловимо напоминающая куклу Барби, девица нарочито возмущенно округляя глаза и хлопая невероятно длинными ресницами читала бегущий где-то за направленной на нее камерой текст:

— Вчера заместитель главы оборонного ведомства Южной Осетии Ибрагим Гассеев сообщил ИТАР-ТАСС, что утром прошлого дня сотрудники силовых структур Грузии заняли высоту западнее села Нули, оборудовали там огневые точки и обстреливали объездную дорогу, ведущую в осетинские села. Около 16:30 осетинская сторона, открыв ответный огонь, подавила огневые точки, подорвала два БМП и выбила грузинских силовиков с высоты.

Моя рука державшая поднос с кофе предательски задрожала. Опять! Нет, только не сейчас. Замолчи, не говори больше ничего, почему именно сейчас, когда я так счастлив ты вновь окунаешь меня во все это? Дикторша не вняла моей горячей мольбе, смерив меня взглядом своих вымазанных тушью глаз, она ехидно улыбнулась и продолжала, демонстративно артикулируя звуки:

— Южная Осетия обвинила Украину и США в поставках оружия в Грузию и в предоставлении своих баз для тренировок грузинских снайперов.

Поставив поднос на журнальный столик, я быстрыми шагами пересек комнату и ударом кулака по кнопке вырубил телевизор. Чертова кукла запнулась на полуслове и растворилась в потемневшем экране. Однако, было уже поздно. Луиза даже не пошевелилась, так и осталась сидеть сутуля зябкие плечи, глядя в пустоту остановившимся взглядом. Не зная, что делать, чем помочь, как отвлечь ее от горестных мыслей, я примостился рядом, обнял ее, прижал к себе. Ее маленькое тело вздрагивало будто от холода, глаза потемнели и словно бы провалились внутрь лица, губы шептали что-то неслышное. Лишь склонившись к ней, прижавшись щекою к щеке, я с трудом разобрал:

— Почему? Господи, почему опять… Почему они не могут оставить нас в покое? Почему опять льется кровь, гибнут люди? Разве мало им того горя, которое они уже принесли в наши дома?

Я крепче сжал ее в объятиях, пытался нашептывать что-то ласковое, утешительное, гладил по склоненной голове, так, как гладят плачущих маленьких девочек не чающие в них души мамаши. Но она вдруг с неожиданной силой вырвалась из моих рук, развернулась ко мне лицом, обожгла горящим взглядом:

— Почему вы не поможете нам? Почему твоя страна не заступится за мой гибнущий народ? Не защитит нас? Ведь вы же обещали! Обещали!

«Обещали!» — гулко завибрировала где-то в голове лопнувшая, перетянутая струна. Обещали и не помогли, могли заступиться и спасти, но не сделали этого. Почему? Почему?! «Обещали… Обещали…», — тяжелые капли из кровоточащего сердца звонко падают вниз. Что же ты делаешь со мной? За что?! Теплый ветер далеких гор обдувает лицо, несет с собой мельчайшую взвесь закручивающейся в смешные подобия смерчей серой дорожной пыли. Солнце режет глаза. Почему вдруг такое яркое солнце? Пытаюсь прикрыть веки и из-под них белозубо скалится грузинский пулеметчик, шутливо грозит мне пальцем: «Не балуй, генацвале!». Пахнет солярным выхлопом и свежей кровью, автоматной смазкой и сгоревшим порохом… Теперь я точно знаю, что так пахнет смерть. Жирная зеленая муха, нагло по-хозяйски ползет по раскрытому человеческому зрачку неподвижно уставившемуся в бездонное синее небо, останавливается, неторопливо трет одну об другую отвратительные мохнатые лапки…

Кто-то отчаянно тормошит меня, трясет за плечо, и я медленно выныриваю обратно, сквозь очертания диких гор и вьющейся среди них пыльной грунтовки постепенно проступают знакомые стены моей московской квартиры. Из багрового тумана, бушующего перед глазами проявляется встревоженное женское лицо, смотрит на меня виновато и испуганно, бледные, без следов помады вспухшие губы быстро-быстро шевелятся выталкивая неслышные мне звуки. Трясу головой, как пловец, вытряхивающий попавшую в ухо воду и слух возвращается. Громко щелкнув, в голове встает на свое место невидимый рубильник. Я снова дома…

— Прости, прости меня, глупую, пожалуйста! Я не хотела, правда, не хотела! — захлебываясь шепчет девушка напротив.

Внимательно смотрю ей в глаза, не покажется ли и тут, знакомая муха. Нет, это не та девушка, похожа немного, но не та… Та уже никогда ничего мне не скажет…

Легко, чтобы не причинить боли, отстраняю в сторону ее руки. Поднимаюсь и как был, совершенно голый, с намотанным вокруг бедер полотенцем шлепаю босыми ногами к прикроватной тумбочке. На ней лежит мой мобильник. Непослушные пальцы долго не могут вызвать из памяти нужный мне номер, все то время пока они слепо блуждают по кнопкам я чувствую спиной ее взгляд. Она молчит, мне тоже нечего сказать, пока нечего… Трубку снимают на третьем гудке.

— Здорово, братишка! Как жизнь половая?! — жизнерадостно орет в мембране Фима Федорцов.

— Нормально, — слова даются тяжело, перекатываются во рту каменными глыбами, цепляются друг за друга, сталкиваются со стуком, мешают…

— По голосу не скажешь! Что похмелиться с утра еще не успел? Или кто-то сожрал твой завтрак?

— Нормально, — тупо произношу еще раз не в силах реагировать на его подначки. — Я еду с тобой.

— Ого! Уважаю, мужик! А то разнылся, как кисейная барышня: не могу, не хочу…

Фима еще что-то стрекочет, как из пулемета, говорит о каких-то баксах, оплате, командировочных и забронированных заранее билетах, что-то про документы и какие-то оформления… Прерываю его почти с ненавистью:

— Я тебя не пойму: тебе помощник и охранник нужен, или уже нет?

— Нужен, старичок, конечно, нужен, — быстро соглашается Фима.

— Тогда не грузи меня всеми этими проблемами, понял? Скажи когда выезжаем и что с собой брать. Остальное, твоя забота.

— Ну ты и деловой, — обиженно хрюкает в трубку Федорцов. — Аванс и командировочные значит тебе не интересны…

— В жопу их себе запихай, — от нетерпения меня охватывает злость и я срываюсь в явную грубость.

— Хорошо, вижу ты не в настроении, позже обсудим… А выезжать, дорогой, нужно сегодня, иначе никак… После обеда у нас самолет, так что хочешь не хочешь, а номер своего паспорта тебе придется продиктовать мне прямо сейчас, билет надо успеть заказать. Ну и на сборы тебе пара часов, не больше…

— Однако, — слегка остываю и задумчиво качаю головой.

— А вот не хрена было столько дней ломаться, как девка, — ехидно выдает мой приятель. — Тогда и времени на сборы больше получилось бы…

— Ладно, уговорил, красноречивый, — согласно мотаю головой, уже роясь в этот момент на полках платяного шкафа, где по идее должны храниться мои документы.

Как обычно и бывает в таких случаях под руку попадается все что угодно, включая сюда даже школьный аттестат, а вот заветной книжечки удостоверяющей, что я наделенный всеми правами гражданин и так далее, найти никак не возможно. Наконец нащупываю ее плотную обложку из кожи молодого дерматина в самом дальнем углу и облегченно задиктовываю злорадно хихикающему Фиме длинный ряд цифр номера и дату выдачи.

— Ну вот, — удовлетворенно хмыкает мой приятель. — Теперь можно и кредит в банке на твое имя взять. Так что ты того, как проснешься окончательно, начинай думать, где деньги возьмешь по процентам платить…

Недослушав его жизнерадостное бульканье, я обрубаю связь и облегченно вздохнув, оборачиваюсь к неподвижно сидящей на краю кровати Луизе. Она ничего не говорит, только смотрит на меня темным, затравленным взглядом, опущенные к низу уголки ее губ предательски вздрагивают, а в углу глаз затаились прозрачные капли готовых вот-вот пролиться слезинок. Стараясь опередить этот неминуемый плач, должный окончательно разорвать мое и так бешено колотящееся в груди сердце с наигранной бодростью говорю ей, натягивая на лицо как можно более веселую и непринужденную улыбку:

— Извини, родная, срочная командировка. Времени совсем нет, через пару часов уже самолет. Так что надо собираться…

Интонация моих слов подразумевает, что ничего страшного, или необычного разумеется не случилось, просто обычный форс-мажор, рабочий, так сказать момент. Но и ей не грех бы одеться и дать мне спокойно сложить в сумку вещи… Однако Луиза остается сидеть, неподвижная, прямая, не желающая понимать никаких тонких намеков, испытующе заглядывающая мне в глаза.

— Ты едешь туда… — она даже не спрашивает, а скорее утверждает, просто констатирует факт.

— Да, подвернулась денежная работенка на твоей родине. Так что могу передать привет твоему родному городу, — небрежный тон дается мне все сложнее, в голосе помимо воли то и дело проскальзывают неловкие дрожащие нотки.

— Ты едешь туда, и это все из-за меня… — глухо произносит она бессильно роняя на грудь голову.

— При чем тут ты? — фальшиво удивляюсь, натягивая джинсы и стараясь на нее не смотреть. — Просто работа, и ничего личного… Должен же я как-то зарабатывать себе на жизнь?

— Не пущу, — она поднимается с кровати, решительно закусив губу.

Одеяло соскальзывает, обнажая ее стройное, ладное тело. Она, кажется, даже не замечает этого. Приникает ко мне, прижимается грудью, просительно заглядывает в глаза.

— Нет, не надо, не езди туда… Не надо… Там убивают… Я не переживу если это случится еще раз… если еще и ты…, - ее речь все более сумбурна, слова перемежаются тихими всхлипами, и вот уже первая слеза чертит сверкающую соленой влагой дорожку, ползет по ее щеке.

Тихонько прижимаю ее к себе всего на одно мгновенье, слышу как часто, будто пойманный в клетку зверек, бьется ее сердце. Хочется длить этот миг вечно, но пересилив себя, я все-таки отстраняюсь. Нежно целую ее в пылающий лоб и отворачиваюсь, натягивая через голову водолазку.

— Это не из-за тебя, любимая… Просто я должен… Самому себе должен… Мне нужно поехать туда, иначе нельзя…

Она смотрит мне в глаза, огромные черные зрачки заполняют всю радужку, она молчит, лишь ее длинные тонкие пальцы сжимаются и разжимаются будто сами по себе, сминая тонкую ткань водолазки у меня на плечах. За ее спиной на журнальном столике одиноко остывает забытый нами обоими кофе.