"Галина Щербакова. Ангел Мертвого озера" - читать интересную книгу автора

в него. Но он уже не ходил к Ломоносову, не втесывался в болтливый круг.
Он все про себя понял, кто он и зачем. Он даже придумал себе фамилию -
Последних. Паспорт давно утратил силу. Но там, среди детей подземелья, его
никто и не спрашивал. А от милиции Бог миловал. Когда случалась какая-нибудь
работа, он предъявлял удостоверение, купленное в метро. Он в нем написал -
Николай Последних. Это честно, думал он. Отец носил не свою фамилию. Стал
когда-то Сергеевым. Павел Сергеевич Сергеев. Хотя был Казаковым. Коля думал,
что и убиенные предки Казаковы тоже могли ими не быть, что сход с фамильных
дорожек заложен в их роду. В каждом поколении происходил слом, и люди брали
себе для спасения новое имя. Конечно, хорошо бы знать. Но ведь суть
изменений в том и состояла, чтобы не знать. Коля понимал, что таил отец,
становясь Сергеевым, а что таили Казаковы? Какую шкуру сбрасывали они?
Он как-то говорил об этом со своей пожилой подругой Энзе, на самом
деле - Ниной Захаровной. Их свели митинги девяносто первого.
Он увидел стоящую по щиколотку в воде хрупкую маленькую женщину вечером
девятнадцатого августа. Он поднял ее на бетонный обрубок, который был его
бастионом. Просто взял под мышки и втащил, водкой растер ей ноги, а какие-то
ребята дали ей сухие носки.
Потом они несли длинное, длинное знамя России, а после Ваганькова она
позвала его к себе пить чай. Ей сходу он рассказал про свои мысли, как
сбрасывали, как изношенные доспехи, фамилии его предки, и вот теперь он
Последних в роду. Она сказала, что надо ему вернуться к фамилии отца. Надо
войти в свою реку. И очистить ее собственной жизнью. "Разве отец тебя не
любил?" - "Вроде любил". - "Вроде! - возмутилась Энзе. - Ты че, парень?
Продолжаешь его стыд? Останови его на себе".
"В этом что-то есть, - подумал он. - Остановить стыд на себе". С тех
пор они дружат. В Афганистане у нее погиб единственный сын. Муж канул где-то
в поисках другого счастья. Энзе, добрая и наивная, сказала Коле: "Живи у
меня. Скажу, что племянник. Выправим тебе бумаги". Он пожил три дня. Больше
не смог. Душа уже не принимала оседлости, раз, а главное, не принимала такой
степени опеки.
Он ушел тихо, но время от времени возникал обязательно. Энзе плакала и
кричала, что умрет, если не сможет его найти. И он дал ей слово отмечаться
каждый месяц. Его всегда ждал нормальный обед, чистые вещи, соответствующие
сезону, он понимал, что в этих вещах он доживает жизнь убитого мальчика.
Он не мог обидеть Энзе. Он помнил косточки невероятной величины на ее
ступнях, и как она стеснялась их, когда он растирал ей ноги, и как
рассказывала, что всю жизнь ходила в неудобной обуви, нося сумку почтальона.
Теперь кости на ногах крутит так, что только что не кричишь. Но ничего... У
других вон рак бывает или слепота. А ноги у русского человека болят всегда,
потому как такая у него жизнь, все ногами, ногами. Обходили полмира, как
полудурки, счастья искали. И все дальше и дальше от себя самих.
"Ногами захватили земли много, - додумал тогда Коля, - но в руки ее так
и не взяли. А уж чтоб мозги присобачить...".
Последние годы Энзе очень сдала, хотя сумку все еще носит. Грозится
отписать Коле квартиру и умоляет его восстановить паспорт, "чтоб известно
было, кто ты есть". Не по-божески, мол, это - быть никем. Коля подумал и
признался себе, что боится как раз другого - легализации. Боится и не хочет
быть прописан и приписан. Он прижился именно так. И Бог у него был свой,
по-еврейски невидимый, по-японски солнечный, по-буддистски - безбожный