"Юрий Щербак. Чернобыль " - читать интересную книгу автора

(!) жизни и прочих вещах, представлявшихся нам тогда такими важными. Какими
схоластическими и далекими от этой жизни оказались они там, в Зоне, когда на
моих глазах развертывалась невиданная драма, когда человеческая суть - как
это было на войне - обнажалась предельно быстро: вся маскировка слетала
вдруг с людей, как листва с деревьев под действием дефолиантов, и яркие
болтуны, призывавшие на собраниях к "ускорению", к "активизации
человеческого фактора", оказывались заурядными трусами и подонками, а тихие,
неприметные труженики - подлинными героями.
Взять хотя бы старого пожарного, "деда" - Григория Матвеевича Хмеля,
по-крестьянски неторопливый рассказ которого приводится здесь: он и двое его
сыновей-пожарных пострадали во время аварии на АЭС и лежали в разных
больницах Москвы и Киева, жена была эвакуирована из села под Припятью в
Бородянский район и продолжала работать - готовила еду и возила ее
механизаторам в поле... Какие наши литературные или бытовые, зачастую мелкие
и жалкие, проблемы могли сравниться с драмой этих людей, которые вели себя с
таким достоинством? Слушая рассказ рассудительного украинца Хмеля, я
почему-то вспоминал гоголевского Тараса Бульбу.
Одно время после того, что я узнал и увидел в Чернобыле, мне казалось,
что я уже никогда не возьмусь за перо: все традиционные литературные формы,
все тонкости стиля и ухищрения композиции - все казалось мне бесконечно
далеким от правды, искусственным и ненужным. За несколько дней до аварии я
закончил роман "Причины и последствия", повествующий о врачах лаборатории
особо опасных инфекций, ведущих борьбу с такой смертельной болезнью, как
бешенство; и хотя некоторые ситуации романа по странному стечению
обстоятельств оказались созвучными тому, что довелось увидеть (при
несоизмеримости масштабов происходящего, конечно), роман как-то очень быстро
погас в моем сознании, отодвинулся куда-то назад, в "мирное время".
Все поглотил Чернобыль.
Как гигантский магнит, манил он меня к себе, волновал воображение,
заставлял жить Зоной, ее странной, искривленной действительностью, думать
только об аварии и ее последствиях, о тех, кто борется со смертью в
клиниках, кто пытается обуздать атомного джинна в непосредственной близости
от реактора. Мне казалось подлым, невозможным стоять в стороне от событий,
принесших моему народу такую беду. Долгие годы перед апрелем 1986 года
преследовало меня чувство вины - вины за то, что я, коренной киевлянин,
писатель, врач, прошел мимо трагедии своего родного города, случившейся в
начале шестидесятых годов: мокрый песок и вода, накопившиеся в Бабьем Яру,
из коего городские власти хотели создать место для увеселений (!), прорвали
дамбу и пошли на Куреневку, вызвав многочисленные разрушения и человеческие
жертвы. Долгие годы молчала украинская литература (и я вместе с нею) об этой
катастрофе, и только сравнительно недавно Олесь Гончар в рассказе "Черный
яр" и Павло Загребельный в романе "Южный комфорт" обратились к событиям того
страшного предвесеннего рассвета... Почему же я молчал? Ведь мог собрать
факты, свидетельства очевидцев, мог найти и назвать виновников несчастья...
Не сделал этого. Видимо, не дорос тогда до понимания каких-то очень простых,
очень важных истин. Да тогда бы и крик мой не услышали - был он тоньше
комариного писка: за плечами только первые публикации в "Юности",
"Литературной газете" и еще только начал писать я свою первую повесть "Как
на войне"... Все это говорю не для оправдания, а истины ради.
Чернобыль воспринял я совершенно по-другому - не только как свое личное