"Иван Михайлович Шевцов. Что за горизонтом? " - читать интересную книгу автора

они все о том же - о судьбе России, распятой и разграбленной ельцинской
шайкой реформаторов.
- Почему пустые рюмки? - весело сказал я, здороваясь с артистом и
поэтом. - Чего ждете?
- Не чего, а кого, ваша милость. Изволите опаздывать, - дружески
проворчал Богородский. Он сидел в большом старинном кресле, на спинке
которого покоился его светло-серый пиджак. Сам артист, облаченный в
коричневую рубаху и строгий галстук, выглядел торжественно нарядным.
Высокий, подтянутый, круглолицый, с остатками седых волос, он казался моложе
своих семидесяти лет, несмотря на суровое выражение васильковых глаз. Из
кухни появился юркий возбужденный Ююкин и торжественно объявил:
- Господа товарищи! Кворум, насколько я понимаю, есть, и мы можем
начинать? - Он устремил быстрый озорной взгляд на Богородского, спросил: -
Не возражаете, Лукич?
К Богородскому мы все почему-то обращались по отчеству, словно у него
имени совсем и не было. - Ты тут хозяин. Мы - гости. Тебе и командовать. -
ответил Богородский и встал из-за стола. Поднялся и поэт. Все мы подошли к
мольберту в ожидании ритуала презентации.
- Надо было телевидение пригласить? - пошутил Виталий Воронин.
Решительное здоровое лицо придавало ему энергичный вид.
"Физиономии у нас не телевизионные, да и фамилии... не русскоязычные, -
сказал Ююкин, блестя насмешливыми карими глазами.
- Твоя-то вообще какая-то марсианская, - беззлобно уколол Воронин. -
Рядом две гласных, да к тому еще "Ю". Одной хватило бы за глаза. А то сразу
две. Зачем излишество? Одну можно сократить. - Художник не удостоил его
ответом, проигнорировал.
- Внимание! - объявил Ююкин и неторопливо снял холстину, совершая
таинство. Мы смотрели на мольберт затаив дыхание.
Я хорошо знал творчество Игоря Ююкина. Он успешно работал в пейзаже, в
жанровой картине, и особенно силен был в портрете. Но то, что предстало
сейчас перед нами, превзошло все мои ожидания. С холста на нас смотрели
умные, совестливые глаза человека, умудренного опытом большой и сложной
жизни, владеющего только ему известной тайной бытия человеческого. Смотрели
открыто, доверчиво и в то же время с оттенком тревоги, с едва уловимой
скорбью. В них было что-то притягательное, какая-то дерзкая самоуверенность
и вместе с тем душевная теплота. Я невольно посмотрел на Лукича
натурального, устремившего беспокойный взгляд на свой портрет и увидел в его
глазах ту же тревогу, которую сумел уловить и передать на холсте одаренный
живописец.
- Ну, Игорь, ты сотворил на этот раз чудо, - не удержался я, сказав это
совершенно искренне. И добавил: - В этих глазах ты раскрыл сокровенные тайны
души.
- А я в них увидел вековую скорбь, - негромко произнес Виталий Воронин.
Гладкое, смугловатое лицо его сияло.
- Да будет вам, сочинители, - с деланным упреком проворчал Лукич. -
Сокровенные тайны, вековая скорбь - это вы в своих стихах и романах
сочиняете. Думаете, так просто открыть сокровенную тайну души. Еще юный
Лермонтов подметил: "А душу можно ль рассказать?" Выходит, нельзя.
Ююкин безмолвствовал. Он пытал нас то любопытным, то требовательным
взглядом, и особенно Лукича. Судя по умному, мягкому взгляду, которым Лукич