"Лидия Шевякова. Дуэт " - читать интересную книгу автора

остался для него героем. То, что его сын упорно не хотел быть героем,
изумляло и вызывало у отца угрюмое бешенство. Вслед за матерью он тоже
запоздало подумал: "Что это у нас такое выросло? И когда успело?"
В день консерваторских экзаменов вся женская часть квартиры собралась
на кухне посудачить. Мелкие распри были на время забыты. Не каждый день их
коммунальный птенец залетает на такие высоты. Кто-то включил радиоприемник,
соседка предложила загадать на слова первой услышанной песни. Хрущевская
оттепель давно кончилась, и по радио по просьбе какого-то ностальгирующего
бонзы передавали оперу Мурадели "Октябрь".
- Кт-о-о твой па-па-а? - вопрошал Дзержинский раскатистым басом у
беспризорника.
- Н-е-е-т у меня па-пы-ы! - писклявил в ответ тот.
- Все, не поступит, - сокрушенно покачала головой мама, - блата-то нет.
Но он поступил. Помогли рабоче-крестьянское происхождение и редкостный
талант.
Шел 1980 год. Это был год "Экипажа" и "Москвы слезам не верит", смерти
Джона Леннона и дефицита сантехники. Но главное, это был год Олимпиады в
Москве. Столица опустела. В магазинах москвичи радовались скромному
изобилию, от которого были на время отрезаны иногородние жители Союза.
Особенно умиляли маленькие упаковочки масла и молока, оставшиеся от кормежки
иностранцев. И Гера, упоенный успехом в консерватории, весь окунулся в
добывание денег, играючи зажив жизнью двойного агента, в которой "Яшка" и
"Рашка" звучали так же часто, как "октавы" и "бемоли".
Олимпийский улов был настолько велик, что Гера сделал невозможное: снял
на Юго-Западе квартиру снова недалеко от места работы, ведь именно там
сверкала на солнце новыми корпусами Олимпийская деревня и дразнилась тучными
стадами недоеных иностранцев. Герману только что минуло восемнадцать, и весь
мир лежал у его ног, а его женская половина часто просто ничком, в глубоком
обмороке. Юные вертлявые барышни, бойкие молодые мамаши и утомленные солнцем
чувственные матроны обожали его до дрожи во всех частях тела. Обожали и
только. Что-то мешало обоюдному чувству проникнуть глубже в нутро существа
молодого повесы, словно по дороге к его сердцу все эти телячьи нежности
упирались в эластичную, но плотную заслонку. И хотя половая девственность
была давно преодолена, эмоциональная еще долго оставалась нетронутой.
Сердечную скудность и холодность он оправдывал не своей, а женской
непригодностью к любви. Как у известной кухарки, которая считала мужчин
существами неприличными, потому что под одеждой они все равно раздеты, так и
Герман считал женщин существами лживыми и ненадежными, потому что они могли,
пусть даже гипотетически, разлюбить его и бросить, снова оставить одного. Не
предаст в этом пугающем и чужом мире только музыка, только на звуки можно
полагаться, только они не обманут, не исчезнут, не заставят страдать.
И в этом он, сам того не зная, был солидарен не только с Вагнером, но и
с Шопенгауэром, которые считали, что мир является зеркалом Воли, но не в
нашем ее понимании - как сознательного стремления к достижению чего-либо, а
Воли как внутренней природы всего, что есть на свете. Немощные человеческие
существа (то есть мы с вами, дорогой читатель), неспособные к восприятию
внутренней сущности вещей и цепляющиеся только за проявление Воли в ее
видимых, материальных, формах, заслуживают лишь жалости. Чувствуя за своей
спиной дыхание вечности и страдая от невозможности ее постичь, мы пытаемся
разъять ее на механические составляющие, препарировать, словно труп, и все