"Владимир Широков. Время Освенцим (Философская повесть) " - читать интересную книгу автора

не было, а у меня уже все было: отливные формы, оттиски для души, светочи
погоняющих истин. Я не могу самоопределиться в прошлом и будущем - не могу
быть самим собой от своего начала, не могу самостоятельно обнаружить и
прощупать свой собственный дух, хотя и без того знаю, что темен и нищ. Я
нахожусь в мире как будто с середины, в мире, который уже разогнали в
развитии в одну выбранную сторону, - мне пришлось запрыгивать на ходу,
подстраиваться под него на скорости, соглашаться со всем пройденным; в мире,
который успел стать чьим-то, который вторичен, который где-то уже
использован. Как отнеслись бы фараоны к тому, что их - доименное - время
исчислят в обратном порядке и что оно задним числом будет пристроено к имени
Христа? Не выталкивает ли такая история из себя ненужные ей события? Не
мешает ли их пониманию - своей антропоцентричностью, своим тяготеющим "я"?
Чем обязан четвертичный период человеку? Христовым временем живет наука, так
и не признавшая окончательно его бытие и историчность. Его нормой в
коллективной хронологии считают свой мир атеисты.
Да, мне не нужен календарь. Я не испытываю потребность жить в этих
традициях, датах, событиях, измерять исхоженную ценность времени единицами
памяти - поворотные моменты, далекие узлы прошедшего, второстепенные,
дополнительные, служебные именные истории - бесполезные вертикали,
бессмысленные сцепления, нулевые отсчеты - день всех святых, светлое
воскресение, день рождения пророка, именины - информация, которой я не
проникаюсь, - сведения, не нарушающие моего "я", не задерживающиеся во мне,
транзит.
Я не чувствую своей ущербности. Мне не с чем и ни к чему сравнивать,
идти по чьим-то стопам, достраивать, продлевать, продолжать не свое время.

* * *

Время.
Оно - природа, которая у меня есть, - живая, сиюминутная,
одномоментная. В моем восприятии. Природа не до и не после. Правильная,
равная, четная - характеризуемая, называемая, объяснимая. Смысл места в
агрессивно свободном пространстве, узорная точка опоры на окраине
несгибаемой глубины, цветная угловая конкретность в объемной неприступности.
Птицы, цветы, день, ночь - помимо своих обычных ролей в круговороте у
них есть человечность значения. Зубчато-зеленая определенность крапивы,
черно-пропорциональная точность ежевики, фиолетово-сферическая законченность
клевера, желто-стрельчатая идентичность ириса - незаменимая сладковатость
брюквы, неизбежная терпкость каштанов - сурепка, молочай, щавель, терн, мох,
камыш, шиповник - стручки, лодочки, косточки - букеты, кисти, гроздья - я
наслаждаюсь тем, что они есть. Они не случайны: они для меня, они здесь.
Мне нравится наблюдать за парящим в воздухе орлом. В его хищнической
распростертости - умиротворение и уравновешенность естественного мира. Ему
хорошо подходит небо - оно у него в подчинении. Мне нравится эдельвейс -
серебряный цветок с золотой сердцевиной. Он связан с кислородом, натуральной
чистотой, неприкосновенностью. Он ближе всех к небу, солнцу, человеку,
особенно потому, что я его никогда не видел. Он - вертикальная мера мира.
Я владею всей этой темнотой - неизвестными воздушными вершинами. Мне
нравится - вдыхая - наполняться этой таинственной предутренней высотой -
мерцающей звездной тишиной, раздробленной на тысячи светимостей, -