"Йозеф Шкворецкой "Легенда Эмеке"" - читать интересную книгу автора

был еще в этом селе учитель, который единственный из всех умел играть на
скрипке и знал такие же слова, как Карел Гинек Маха, как Бедрик Сметана и
Фибах, слова, в которых звенело очарование девичьих патриотических идеалов
и поззия учительского института, где девчонки готовились к прекраснейшему
из призваний; у учителя имелась жена и (в то время) двое детей, и было ему
сорок, но он говорил девушке, что любит ее, писал ей письма своим
каллнграфическим учительским почерком и стихи, которые она вроде бы где-то
уже читала (у учителя на полке стоял старый учебник любовной
корреспонденции с анонимными виршами, он их приспосабливал к нужному
случаю), утром у нее на кафедре всегда возникал букетик ромашек, или
веточка эдельвейса, или гвоздики, или ландыши, и она внимала ему, и
встречалась с ним за селом, в густом подлеске, где по голым холмам дул
ветер позднего лета, и местечко стояло выстуженное, с башней костела в
небе, облупившееся, пожелтевшее, наполовину опустевшее, придавленное
угрюмым мехом осенних облаков, и потом уступала и впускала его в свою
комнатку, и сейчас он мне рассказывал: "...говорит, в комнате очень
светло, ей стыдно, там у нее ведь ничего не было, кроме лампочки на шнуре,
никакого абажура, ничего; так я стянул с нее панталончики, голубенькие
такие, трикотажные, и повесил на ту лампочку, и сразу полумрак, как при
немцах в трамвае во время затемнения, и потом я ее, значит, как
полагается..." Человек, от которого несло смертью, и на меня давила
пустота его жизни, зряшнее даже жизни мышки, или полевого воробья, или
барсука, запертого в зоопарке в проволочную клетку, который только топает
по деревянному настилу, ритмично фыркает носом, а потом жрет, а потом
спаривается, и снова бегает и фыркает, топает и спит, ибо это барсук,
смешное животное, существующее оптимально по своим барсучьим законам; тут
же человек, до недавнего директор и член местного совета, теперь со
взысканием переведенный в школу-двухлетку в глухом пограничном районе
("Подкопался под меня инспектор, известный товарищ, сам, понимаете, любил
побаловаться с молоденькими учительницами, завидовал мне..."),
продолжатель старых традиций учительства, которое когда-то, в прежние
времена, приносило книгу, музыку, красоту, философию в горские халупы и в
такие села, как это; муж женщины, оставшейся в центре и получавшей
надбавку к зарплате за временную разлуку с мужем по условиям работы, отец
троих детей - а живет по закону полевых мышей или барсуков.
У той девушки (не учительницы, а той, что в первый вечер сидела с нами
на ужине за одним столом и слушала культмассовика, развивавшего
далекоидущие, обширные планы массовых мероприятий для нашей смены) была
фигурка балерины, стройная, будто ночной фонарь, мальчишеские бедра,
покатые нежные плечики и маленькая грудь, как у стилизованных статуй, но
нарушавщая впрочем симметрии молодого стройного тела в трико. Глаза - как
миндаль, как у газели, и волосы - цыганские, ухоженные до матового блеска
черного мрамора. Мы весь тот день ходили с нею, это была экскурсия в
Мариотальскую обитель, куда раньше съезжалнсь верующие со всей
Австро-Венгрии, даже, наверное, со всей Европы, а сейчас тут осталась
запущенная, вымирающая лесная обитель; я чувствовал в ней робость и
застенчивость, и все темы для разговора казались мне незначительными и
непригодными. С нею нельзя было говорить об обычных вещах, завязывать
беседу, где слова не значат ничего, либо означают столько же, сколько зов
петуха или гиканье филина, приманивающего самку в кронах сосен. Мне