"Эрик-Эммануил Шмитт. Оскар и Розовая дама " - читать интересную книгу автора

Эрик-Эммануил Шмитт.

Оскар и Розовая дама




Журнал "Театр" номер 3 за 2004 г.
Перевод Ирины Мягковой

Сканировала Елена Ломовцева


Посвящается Даниель Дарье
Дорогой Бог,
меня зовут Оскар, мне десять лет, я поджигал кошку, собаку, дом (думаю,
что при этом золотые рыбки поджарились), и пишу я тебе в первый раз, потому
что раньше времени не было - из-за школы. Сразу же предупреждаю: сам я
писать терпеть не могу. Только если заставят! Потому что ненавижу все эти
закорючки, фестончики, росчерки и прочее. Лживые улыбочки и приукрашивание.
Писать - это взрослые штучки.
Чем докажу? Да хотя бы началом собственного письма: "Меня зовут Оскар,
мне десять лет, я поджигал кошку, собаку, дом (думаю, что при этом золотые
рыбки поджарились), и пишу я тебе в первый раз, потому что раньше времени не
было - из-за школы"... А мог бы написать: "Меня зовут Лысый, на вид мне лет
семь, живу я в больнице, потому что у меня рак, а не писал тебе, потому что
не подозревал о твоем существовании". Но если бы я так написал, это
произвело бы плохое впечатление, и ты бы не стал мною заниматься. А мне
нужно, чтобы занимался. Меня бы вполне устроило, если бы ты нашел время
оказать мне пару-тройку услуг. Сейчас объясню.
Больница моя - классное место. Вокруг - куча взрослых, все - в
отличном настроении и громко говорят; куча игрушек, розовых дам, которые
развлекают детей, а также ровесников типа Эйнштейна, Попкорна или Копченого
сала. Короче, если ты здешний больной, тут вполне можно словить свой кайф.
Но у меня с кайфом больше не получается. После пересадки костного мозга с
удовольствиями стало плоховато. Когда доктор Дюссельдорф приходит утром с
обходом и не может прослушать у меня сердце, он страшно мною недоволен.
Молча смотрит так, будто я провинился. Хотя я очень старался во время
операции; хорошо себя вел, спокойно дал себя усыпить, мне было больно, но я
не кричал, и все лекарства принимал послушно. Бывают дни, когда мне хочется
на него наорать, высказать ему прямо, что, возможно, это именно он, доктор
Дюссельдорф, вместе с его черными бровями запорол операцию. Но вид у него
такой несчастный, что обвинения застревают в горле. И чем дольше помалкивает
опечаленный доктор Дюссельдорф, тем глубже чувствую я свою вину. Мне стало
ясно: я - плохой больной, потому что мешаю уверовать в то, что медицина --
это здорово. Наверное, мысли у врачей - заразные. И теперь весь этаж --
сестры, практиканты и нянечки - все смотрят на меня с таким же выражением,
как и он. У них печальный вид, когда у меня хорошее настроение; они смеются
через силу, когда я острю. По правде говоря, никто уже здесь и не шутит, как
прежде. Не изменилась только Розовая мама. По-моему, она просто слишком