"Михаил Шолохов. Лазоревая степь" - читать интересную книгу автора

Я лошадям кнута. Скачем - ветер не поспевает слезы сушить. Попадется
середь дороги ярок,- водой вешней их нарежет через дорогу пропасть,-
передних колес не слышно, а задние только - гах!.. Скрадем полверсты, пан
ревет: "Поворачивай!" Оберну назад и во весь опор к тому ярку... Раз до трех
в проклятущем побываем, покель изломаем лесорину либо колеса с коляски
живьем сымем. Тогда крякнет мой пан, вставет и идет пешки, а я следом коней
в поводу веду. Была у него ишо такая забава: выедем из имения - он сядет
со мной на козлы, вырвет кнут из рук. "Шевели коренного!.." Я коренника
раскачиваю вовсю, дуга не шелохнется, а он кнутом пристяжную режет. Выезд
был тройкой, в пристяжных ходили дончаки чистых кровей, как змеи, голову
набок, землю грызут.
И вот он кнутом полосует какую-нибудь одну, сердяга пеной обливается...
Потом кинжал вынет, нагнется и постромки - жик, как волос бритвой срежет.
Лошадь-то саженя два через голову летит, грохнется обэемь, кровь из ноздрей
потоком - и готова!.. Таким способом и другую... Коренник до той поры прет,
покеда не запалится, а пану хотя бы что, ажник повеселеет малость, кровина
так и заиграет на щеках.
Сроду до места прибытия не доезжал: либо - коляску обломает, либо
лошадей погубит, а посля пешки прет... Веселый был пан... Дело прошлое,
пущай нас бог судит... Присватался он к моей бабе, она в горничных состояла,
Прибежит, бывало, в людскую - рубаха в лохмотьях - ревет белугой. Гляну, а у
ней все груди искусаны, кожа лентами висит... Раз как-то посылает меня пан в
ночь за фершалом. Знаю, что надобности нету, смекнул, в чем дело, взял в
степи - ночи дождался и вернулся. В имение через гумно въехал, бросил
лошадей в саду, взял кнут и иду в людскую, в свою каморку. Дверью рыпнул,
серников нарочно не зажигаю, а слышу, что на кровати возня... Тольки это
приподнялся мой пан, я его кнутом, а кнут у меня был с свинчаткой иа
конце... Слышу, гребется к окну, я в потемках ишо раз его потянул через лоб.
Высигнул он в окво, я маленько похлестал бабу и лег спать. Ден через пять
поехали в станицу; стал я пристегивать полсть на коляске, а пан кнут взял и
разглядывает конец. Вертел, вертел в руках, свинчатку нащупал и спрашивает:
- Ты, собачья кровь, на что свинец зашил в кнут?
- Вы сами изволили приказать,- отвечаю ему.
Промолчал и всю дорогу до первого ярка сквозь эубы посвистывает, а я
обернусь этак мельком-вижу: волосы на лоб спущенные и фуражка глубоко?
надвинута...
Года через два паралик его задушил. Привезли в Усть-Медведицу, докторов
поназвали, а он лежит на полу, почернел весь. Достает катериновки из кармана
пачками, кидает на пол, хрипит в одну душу: "Лечите, гады! Все отдам!.."
Царство небесное, помер с деньгами. Наследником сын-офицер остался.
Махоньким был, так щенят, бывалоча, живьем свежует - обдерет и пустит. В
папашу выродился. А подрос - перестал дурить. Высокий был, тонкий, под
глазами сроду черные круги, как у бабы... Носил на носу очки золотые, на
снурке очки-то. В германскую войну был начальником над пленными в Сибири, а
посля переворота объявился в наших краях. К тому времени у меня от покойного
сына уж внуки были в годах; старшего, Семена, женил, а Аникушка ходил ишо в
парубках. При них я проживал, концы жизни в узелочек завязывал... Весной
обратно получился переворот. Выгнали наши мужики молодого пана из имения, в
тот же день на обчестве Семка мужиков уговаривал панские угодья разделить и
имущество забрать по домам. Так и сделали: добро растянули, а землю порезали