"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

разрослась дурь недоумочного бурьяна, была мусорная куча, дико заросшая
бодяком. И никто не знал, что именно там август лета этого правил великую
свою языческую оргию. На помойке, припертое к забору и заросшее дикой
сиренью, обреталось ложе дурочки Тлуи. Так мы все ее называли. На куче
мусора и всякой дребедени, старых кастрюль, обутки, розвали и праха стояла
крашенная в зеленый цвет кровать, подпертая вместо отсутствующей ножки двумя
старыми кирпичами.
Воздух над этим свалочным местом, одичавший от зноя, пересекаемый
молниями блестящих конских мух, разъяренных солнцем, трещал как бы от
незримых гремушек, возбуждая до обморока.
Тлуя сидит на корточках в ворохе желтой постели и тряпок. Большая
голова ее топорщится щеткой черных волос Лицо стягивается, как мехи
гармоники. То и дело гримаса плача стискивает эту гармонику в тысячи
поперечных складок, затем удивлеление растягивает ее, разглаживает складки,
отворяет щелки маленьких глаз и влажные десны с желтыми зубами под
рыбообразной мясистой губой. Тянутся часы жары и скуки, в продолжение
которых Тлуя невнятно бормочет, подремывает, тихо ворчит и хмыкает.
Неподвижную, ее густым роем обсели мухи. Но вдруг вся эта куча грязной
рвани, вретища и тряпья начинает шевелиться, словно бы вызванная к жизни
возней гнездившихся в ней крыс. Испуганные мухи пробуждаются и вздымаются
большим жужжащим множеством бешеного гуда, блесток и мельканий. И пока
лохмотья обваливаются наземь, разбегаясь по мусору, словно вспугнутые крысы,
выпрастывается из них, понемногу обнаруживает ядро, вылущивается корень
помойки - полуголая и темная идиотка медленно воздвигается и встает,
подобная языческому божку, на короткие детские ножки, а из набухшей приливом
злости шеи, из побуревшего, темнеющего от гнева лица, на котором, словно
варварская живопись, расцветают арабески вздувшихся жил, исторгается вопль
звериный, вопль хриплый, добытый изо всех бронхов и дудок этой
полузвериной-полубожеской груди. Бурьян, спаленный солнцем, вопит, лопухи
вспухают и чванятся бесстыжим мясом, чертополох слюнявится сияющим ядом,
идиотка, осипшая от крика, в диких конвульсиях с бешеной горячечностью бьет
мясистым лоном о ствол дикой сирени, а та потихонечку поскрипывает от
настырности распутной похоти, поощряемая всем этим нищенским хором к
извращенной языческой плодовитости.
Мать дурочки Тлуи нанимается мыть полы. Это маленькая желтая, как
шафран, женщина, и шафраном же подкрашивает она половицы, пихтовые столы,
лавки и скрыни, которые в жилищах небогатых людей моет. Однажды Аделя ходила
со мной к старой этой Марыське. Был ранний утренний час, мы оказались в
небольшой комнате, беленой голубым, с убитым глиняным полом, на который
падало раннее солнце, ярко-желтое в утренней тишине, отмеряемой ужасающим
стуком деревенских часов на стенке. В скрыне на соломе лежала дурочка
Марыська, бледная, как облатка, и тихая, как рукавица, из которой ушла
ладонь. И, как бы пользуясь ее сном, балабонила тишина - желтая, яркая, злая
тишина, вещала, скандалила, громко и вульгарно изрекая свой маниакальный
монолог. Время Марыськи - время, заточенное в ее душе, изошло из нее, до
жути ощутимое, и шло само по себе через горницу, крикливое, гулкое,
дьявольское, исторгаемое в ярком безмолвии утренней рани из громкой мельницы
ходиков, словно худая мука, сыпкая мука, дурацкая мука скорбных главою.
В одном из домишек, утонувшем в буйной зелени палисадника и окруженном
штакетником коричневого цвета, жила тетка Агата. В палисаднике приходилось