"Бруно Шульц. Санатория под клепсидрой" - читать интересную книгу автора

контекст, сей манифест вдохновенный, записанный ярчайшей праздничной
киноварью, багровостью почтового сургуча и календаря, красностью цветного
карандаша, алостью энтузиазма и амарантом радостных телеграмм оттуда...
Всякая весна так начинается - с гороскопов этих огромных и
ошеломительных, непомерных для одного времени года, в каждой - скажем раз и
навсегда! - все это есть: нескончаемые шествия и манифестации, революции и
баррикады; каждую в некий миг увлекает жаркий вихрь самозабвения,
безмерность упоения и печали, напрасно ждущая соответствий в
действительности.
Но потом преувеличения и кульминации, нагромождения и экстазы входят в
пору цветения, без остатка погружаются в трепет холодной листвы, в шумящие
по ночам весенние сады, и шум поглощает их. Так весны - одна за одной -
изменяют себе, уйдя в запыхавшийся шелест цветущих парков, в их половодья и
приливы - забывают о своих присягах, утрачивают лист за листом своего
завета.
И только та весна отважилась выстоять, сохранить верность, исполнить
посулы. После стольких неудачных попыток, взлетов, заклятий она хотела
наконец воистину узакониться, явиться в мир весною универсальной и уже
окончательной.
Сей вихрь событий, сей ураган свершений - удавшийся правительственный
переворот, дни патетические, возвышенные и триумфальные! Я желаю, чтобы
поступь рассказа моего взяла их темп, увлекающий и вдохновенный, переняла
героический тон эпопеи этой, сладилась в марше с ритмом весенней той
Марсельезы!
Сколь необъятен гороскоп весны! Кто станет ей пенять, что читать его
она учится сразу на сто способов, составлять как Бог на душу положит,
говорить по слогам и так и этак, счастливая, если удастся что-то узнать в
невразумительном гаданье по птицам. Читает она этот текст и так, и наоборот,
теряя и снова ловя смысл, во всех версиях, в тысячекратных альтернативах,
трелях и щебетах. Ибо текст весны весь испещрен намеками, недомолвками,
эллипсами, с отточиями вместо букв в пустой лазури, при том что в пробелы
между слогов птицы капризно вставляют свои домыслы и отгадки. Потому и наша
история, по образцу текста сего, пойдет по многим разветвившимся колеям и
будет вся уснащена весенними тире, вздохами и многоточиями.

II

В те ночи предвесенние, дикие и распростирающиеся, накрытые огромными
небами, неготовыми еще и безуханными, уходящими в непроезжие воздушные
просторы в звездные бездорожья, отец брал меня ужинать в маленький
ресторанчик городского сада, зажатый меж тыльных стен крайних домов соборной
площади.
В мокром свете фонарей, гремевших на ветру, мы напрямик шли через
сводчатую площадь, одинокие, прижатые громадой воздушных лабиринтов,
потерянные и заблудившиеся в пустых пространствах атмосферы. Отец
поворачивал к небу лицо, облитое тусклым свечением, и с горькой
озабоченностью глядел в звездный гравий, рассыпанный по отмелям широко
разветвленных и разлившихся водомоин. Неправильные их и несчетные сгустки не
сложились еще ни в какие созвездия, никакие фигуры не завладели этими
обширными и пустыми поймами. Печаль звездных пустынь лежала над городом,