"Школьные годы Тома Брауна" - читать интересную книгу автора (Хьюз Томас)

Глава III Артур находит друга

Недель через шесть после начала полугодия, перед ужином, когда Том и Артур принялись за сочинение латинских стихов на завтра, Артур вдруг оторвался от книги и спросил:

— Том, ты знаешь Мартина?

— Да, — ответил Том, с удовольствием швыряя свой “Gradus ad Parnassum”[122] на диван и убирая руку, которой усердно чесал затылок, — знаю, конечно. Он хороший парень, только чокнутый. Его так и называют — Чокнутый. Другого такого чудного я не видал. В прошлом полугодии он приручил двух змей и всюду таскал их за собой в кармане. И я точно знаю, что сейчас у него в шкафу живут ежи и крысы и Бог знает что ещё.

— Я бы хотел с ним познакомиться, — сказал Артур. — Сегодня в классе он сидел рядом со мной. Он потерял книгу и смотрел в мою. Он такой добрый и спокойный и очень мне понравился.

— Бедняга Чокнутый, вечно он теряет книги, — сказал Том, — а потом его вызывают, а он не знает урока.

— Всё равно он мне нравится, — сказал Артур.

— Говорю тебе, с ним потехи не оберёшься, — сказал Том, откинулся на диване и, посмеиваясь, погрузился в воспоминания. — Ну и история с ним была в прошлом полугодии! У него в кабинете одно время что-то жутко воняло, наверно, кто-то пожаловался Мэри, а она сказала Доктору. Как бы там ни было, однажды перед обедом Доктор возвращался из библиотеки и, вместо того, чтобы пойти к себе, зашёл в холл. Мы с Истом и ещё человек пять-шесть были у камина и просто остолбенели — он ведь никогда не ходит этой дорогой, разве что на улице дождь или в холле драка. «Ист, — говорит Доктор, — иди-ка сюда и покажи мне кабинет Мартина». «Ну, сейчас будет!», — зашептали все и бегом кинулись за Истом и Доктором. Пришли мы в Новый ряд, а коридор там такой узкий, что Доктор в шляпе и мантии еле-еле мог пройти. И тут слышим: стук-стук-стук — доносится у Чокнутого из кабинета. А потом вдруг стало тихо, и мы услышали, как задвинулись засовы: это он узнал шаги Иста и подумал, что будет осада. «Мартин, здесь Доктор. Он хочет тебя видеть», — закричал Ист. Тогда засовы медленно отодвинулись, дверь открылась, а за ней стоял старина Чокнутый, перепуганный до чёртиков; без куртки, рукава закатаны до локтей, а руки у него длинные и костлявые и сплошь покрыты всякими там якорями, стрелками и буквами, прямо как у матроса, — он сам их вытатуировал порохом. Вонь там стояла такая, что хоть вон беги. Бедный Доктор еле удержался на ногах, а мы с Истом зажали носы. Мы выглядывали у Доктора по бокам и видели, что на подоконнике сидит старая сорока, вся взъерошенная, и вид у неё такой, будто она отравилась и ей очень противно. «Чем это ты здесь занимаешься, Мартин? — говорит Доктор. — Так, знаешь ли, нельзя, ты же досаждаешь всему коридору!» «С вашего позволения, сэр, я ничего такого не делаю, просто смешиваю вот этот порошок», — нервно сказал Чокнутый и опять взялся за ступку с пестиком, чтобы показать Доктору, какое безобидное у него занятие. Стук, стук, стук, не успел он стукнуть и шесть раз, как вдруг — бах! — вспыхнуло пламя, ступка с пестиком полетела через весь кабинет, а мы все вывалились назад в коридор. Сорока с громким криком вылетела во двор, а следом за нами с рёвом выскочил Мартин, с пальцами во рту. Доктор подхватил его, а нам велел принести воды. «Вот видишь, дурачок, — сказал он с облегчением, когда увидел, что он не сильно поранился, — ты сам не знаешь, что делаешь. И учти, с этого дня ты должен прекратить самостоятельно заниматься химией». Потом он взял его за руку и стал рассматривать татуировки; я видел, как он кусает губы, и глаза у него поблёскивали, но он сказал совершенно серьёзно: «Вот, пожалуйста, наделал этих глупых рисунков. Вывести их невозможно, и чрез год-два ты очень об этом пожалеешь. Ладно, идём в комнату экономки, нужно посмотреть, всё ли с тобой в порядке». И они ушли вдвоём, а мы остались и переворачивали Мартинову берлогу кверху дном, пока он не вернулся с забинтованной рукой и не выгнал нас. Вот что, я пойду погляжу, чем он сейчас занят, и приглашу его к нам на ужин после молитвы.

И Том отправился на поиски мальчика, о котором шла речь, и который обитал один в маленьком кабинете в Новом ряду.

Вышеупомянутый Мартин, который так пришёлся по душе Артуру, был одним из тех несчастных, которые были в то время (и, боюсь, остаются до сих пор) в публичной школе совершенно не на месте. Если бы мы умели правильно использовать наших ребят, то Мартина стали бы учить естественным наукам. У него была страсть к птицам, зверям и насекомым, и никто в Рагби не знал о них столько, сколько он, кроме разве что Доктора, который знал всё. Ещё он был начинающим химиком-экспериментатором и сам сделал динамо-машину. Он с гордостью и удовольствием демонстрировал её действие, нанося несильные электрические удары младшим, которые рисковали входить к нему в кабинет. Для них это было целое приключение, потому что, помимо вероятности, что змея упадёт вам на голову или ласково обовьётся вокруг ноги, или в карман в поисках пищи залезет крыса, в берлоге у Мартина стояла специфическая смесь запахов химии и животных, и существовала возможность подорваться во время одного из множества опытов, которые он постоянно проводил, и результатами которых были то взрывы, то запахи, которые ни один нормальный мальчишка даже вообразить себе не мог. Конечно, при таких занятиях бедняга Мартин стал в корпусе настоящим исмаилитом. Во-первых, он постоянно отравлял запахами своих соседей, а они в отместку охотились на его многочисленную живность и доводили его до белого каления тем, что заманивали его любимицу, старую сороку, в соседний кабинет, где кормили хлебом, смоченным пивом и посыпанным сахаром, так что она становилась совершенно пьяной. Кроме того, окно кабинета Мартина (должно быть, в наказание за его грехи) выходило в маленький дворик шириной футов десять, и прямо напротив него и немного повыше были окна кабинетов, расположенных в Больничном ряду. Одно из них принадлежало Исту и его соседу по комнате, обладавшему таким же пытливым умом и неуёмным темпераментом; вдвоём они потратили немало времени и труда на изобретение различных инструментов, с помощью которых досаждали Мартину и его зверью. Однажды утром за окном у Мартина появилась старая корзина, висевшая на короткой верёвке, в ней было устроено гнездо, а в гнезде сидели четыре вечно голодных галчонка, которые составляли гордость и славу Мартиновой жизни на текущий момент; утверждали, что он сам их и высидел. Рано утром и поздно вечером можно было видеть, как он, наполовину высунувшись из окна, ухаживает за своим неоперившимся выводком. После долгих размышлений Ист с товарищем привязали нож к концу удочки, и, улучив момент, когда Мартина не было в кабинете, за полчаса упорной работы перепилили верёвку, на которой висела корзина, вывалив содержимое на землю к великому неудовольствию её обитателей.

Вернувшись после короткого отсутствия, бедняга Мартин собрал то, что осталось, и опять поместил выводок в корзину, за исключением одного, сломавшего себе шею при падении; корзину он подвесил на старое место, только теперь на верёвке, переплетённой с проволокой, так что применение любых острых инструментов стало бесполезным. Однако Ист с приятелем, как русские военные инженеры в Севастополе,[123] умели находить ответ на любой ход противника. На следующий день они установили на выступе своего окна пушку, стрелявшую горохом, и нацеленную точно в то место, где появлялся Мартин, когда ухаживал за своими питомцами. Как только он начинал кормить птенцов, они начинали стрелять; напрасно их противник пытался стрелять горохом в ответ и одновременно кормить птенцов другой рукой; ему приходилось распределять внимание, и стрелял он в основном наобум, в то время как их выстрелы точно попадали ему по лицу и рукам, вызывая вопли и проклятия. Пришлось ему поместить гнездо в углу своей и так битком набитой берлоги.

Его дверь запиралась целой серией хитроумных засовов собственного изобретения, потому что осады со стороны соседей случались довольно часто, когда из его берлоги по соседним кабинетам распространялся какой-нибудь особенно восхитительный аромат. Дверные панели обычно были разбиты, но сама дверь была неприступной для осаждающих, и за ней её владелец предавался своим многообразным занятиям, — должно быть, в том же состоянии духа, как какой-нибудь фермер на шотландской границе в старые времена, который жил, зная, что в любой момент его имущество может быть разграблено, а скот угнан.

— Открой, Мартин, старина, это я, Том Браун.

— Хорошо, подожди минутку.

Было слышно, как отодвинулся засов.

— А ты уверен, что с тобой нет Иста?

— Да нет же, открывай!

Том лягнул дверь, второй засов заскрипел, и он вошёл в берлогу.

— Ну, старина, в этом полугодии у тебя в берлоге ничуть не лучше, чем в прошлом. До чего же воняет эта дрянь в бутылке! Ничего-ничего, я надолго не задержусь, а вот ты приходи к нам в кабинет после молитвы; ты уже знаешь Артура; мы с ним в бывшем кабинете Грея. Поужинаем и поболтаем о птицах и гнёздах.

Мартин был явно доволен приглашением и пообещал, что обязательно придёт.

Сразу же после молитвы, когда пяти- и шестиклассники удалились в аристократическое уединение своей комнаты, а остальные, то бишь простой народ, сели ужинать в холле, Том и Артур, захватив свои порции хлеба и сыра, встали, чтобы попасться на глаза дежурному старосте, который остался наблюдать за порядком во время ужина и теперь ходил взад-вперёд по холлу. Он оказался покладистым парнем и снисходительно кивнул в ответ на их «Пожалуйста, можно выйти?», и они отправились готовить роскошный банкет к приходу Мартина. На этом настоял Том, который был на седьмом небе от происходящего; причину необходимо объяснить. Дело в том, что это была первая самостоятельная попытка Артура с кем-нибудь подружиться, и Том приветствовал её как большой шаг вперёд. Сам он легко сходился с людьми и завязывал по двадцать новых дружб каждое полугодие, поэтому сдержанность и одиночество Артура вызывали у него жалость, а то и раздражали. Правда, нельзя было отрицать, что Артур всегда вёл себя радушно и даже весело, когда кто-нибудь из приятелей Тома заходил к ним в кабинет, но Том, тем не менее, чувствовал, что Артур общается с остальными только через него, а если бы не он, то остался бы в полном одиночестве. Это ещё больше усиливало его чувство ответственности. И он не столько понимал, сколько чувствовал, что эта ответственность, которую он взвалил на себя, в сущности, почти не думая, теперь стала центром и поворотной точкой всей его школьной жизни, его главной задачей на текущий момент и испытанием, которое должно было показать, чего он стoит. Под её влиянием Том становился другим человеком — взрослее и серьёзнее; конечно, дело не обходилось без срывов и падений и постоянной борьбы с самим собой, через которую проходит всякий стoящий мальчишка, когда впервые сознательно переживает конфликт между желанием и долгом. Он уже мог почти без сожаления отвернуться от школьных ворот, через которые Ист и ещё несколько человек из их компании только что отправились на какую-нибудь весёлую и не вполне законную вылазку, результатом которой могла быть стычка с городскими, егерями или работниками с ферм, пропущенный обед или перекличка, пиво в трактире и в конце, вполне вероятно, порка на закуску. Он уже прошёл через этап, когда ворчал себе под нос: «Чёрт побери, зачем только Доктор навязал мне на шею Артура! Почему он не поселил его с Фоуги или Томкином, или ещё с кем-нибудь из тех, которые только и делают, что учат уроки и ходят взад-вперёд по школьному двору?» Всё это уже прошло, но ему часто хотелось, чтобы у него оставалось больше времени для таких законных развлечений, как крикет, игра в мяч, купание и рыбалка. Он чувствовал, что имеет на это право, но Артур ещё не мог принимать участие во всём этом с ним на равных. Поэтому Том думал, что, если малый (так он привык его называть) найдёт себе приятеля и какое-нибудь занятие, то сам он сможет с чистой совестью посвящать больше времени своим собственным интересам.

Теперь то, чего он так хотел, наконец, произошло, а то, что Артур выбрал себе в друзья именно Мартина, он считал особым везением (правда, дело тут едва ли было в везении, ведь везение — что это, в сущности, такое?). «Старина Чокнутый — это как раз то, что нужно, — думал Том. — Он будет таскать его за собой по всей округе за цветами и птичьими яйцами, научит бегать и лазить по деревьям, и при этом не научит ничему плохому и не будет отрывать от уроков. Вот повезло!» Поэтому он с воодушевлением полез к себе в буфет и выудил оттуда кусок окорока, две-три бутылки пива и оловянную кружку, которой пользовались только по торжественным случаям. Артур, со своей стороны, притащил банку с пикулями и другую с джемом и убрал со стола. Через несколько минут они услышали, как остальные возвращаются с ужина; Мартин, который тоже принёс свой хлеб и сыр, постучал, его впустили, и все трое с большим аппетитом набросились на яства, успевая болтать с не меньшей скоростью. Вся застенчивость мгновенно исчезла под влиянием гостеприимства Тома и его пива.

— Мартин, это Артур, типичный городской житель с выраженным интересом к природе. Мечтает свернуть себе шею, лазая по деревьям, и просто обожает змей!

— Слушайте, — выпалил Мартин, полный энтузиазма, — идёмте со мной завтра, вы оба, в рощу Кальдекотта, я знаю там гнездо пустельги. Оно высоко на ёлке, сам я не могу до него добраться, а ты ведь, Браун, лучше всех лазишь по деревьям!

— Да, давайте пойдём, — сказал Артур. — Я никогда не видел ни гнёзд, ни яиц хищных птиц.

— Пошли ко мне в кабинет, и я покажу тебе пять сортов!

— Да, у старины Чокнутого лучшая коллекция во всем корпусе, что правда, то правда, — сказал Том.

Тогда Мартин, воодушевлённый непривычной для него пирушкой и возможностью завербовать себе сторонника, пустился в рассуждения о гнездовании птиц и выболтал кучу секретов: о том, что возле Батлинз Маунд есть гнездо желтоголового королька, а в пруду возле дороги на Барби камышница насиживает девять яиц, а повыше Браунсоверской мельницы есть гнездо зимородка. Потом он сказал, что слышал, что ещё никому не удавалось добыть гнездо зимородка неповреждённым, и что Британский музей, или правительство, или кто-то там ещё обещали сто фунтов стерлингов любому, кто предоставит гнездо с яйцами в целости и сохранности. Посреди этого поразительного сообщения, которое присутствующие слушали, раскрыв рты и уже прикидывая, как потратят сто фунтов стерлингов, раздался стук в дверь, и голос Иста попросил впустить его.

— Это Гарри, — сказал Том, — мы его впустим. Не волнуйся, Мартин, он не будет валять дурака, обещаю. Я так и думал, что он учует запах ужина.

Тома и так уже мучила совесть за то, что он не пригласил на пир своего «верного Ахата[126]», хотя и то сказать, всё это получилось экспромтом. Благоразумие, которое подсказывало ему, что лучше знакомить Мартина и Артура не в большой компании, пересилило угрызения совести, но теперь он был искренне рад открыть дверь и ещё одну бутылку пива и протянуть окорок своему другу, уже вооружившемуся карманным ножом.

— Ах вы жадины, — сказал Ист с набитым ртом, — я так и знал, что здесь что-то будет, когда увидел, как вы смылись из холла со своими порциями. Вот это пиво, Том! По части разливания пива по бутылкам тебе равных нет.

— У меня в своё время была большая практика для шестого класса. Почему же не воспользоваться этим в собственных интересах?

— Ну, старина Чокнутый, как обстоят дела с гнёздами и яйцами? Как поживает Хаулетт? Думаю, недельки через две появятся молодые грачи, вот тогда и наступит моё время.

— Грачи, годные на пирог, будут не раньше, чем через месяц. Сразу видно, как ты в этом разбираешься, — возразил Мартин. Он смотрел на Иста с некоторой подозрительностью из-за пристрастия этого последнего к розыгрышам, хотя в целом их отношения были вполне дружескими.

— Скорохода интересует только жратва и всякие проделки, а больше он ничего не знает и знать не хочет, — сказал Том. — Но пирог с молодыми грачами, особенно когда сам за ними лазил, действительно отличная еда. Кстати, Скороход, завтра мы идём в рощу Кальдекотта за гнездом сокола. Если пойдешь с нами и будешь хорошо себя вести, мы отлично полазим.

— И искупаемся в речке. Ура, я с вами!

— Нет, нет, только не там. Туда ходят наши старшие.

— Ладно, ладно, согласен. Я за гнездо сокола и вообще за всё, что подвернётся.

Пиво было выпито, а Ист утолил голод и отправился к себе, сообщив, что «этот подлец Джонс», который занимал кабинет рядом с Истом и только-только перешёл в шестой класс, взял за привычку каждый вечер посещать Иста и его товарища, что доставляло им значительные неудобства.

Когда он ушёл, поднялся и Мартин, но Том остановил его.

— К Новому ряду никто и близко не подходит, — сказал он, — так что ты можешь остаться здесь и делать уроки с нами, а потом ещё поболтаем. Мы будем тихонько; к нам сейчас старосты тоже не ходят, с начала полугодия не зашли ни разу.

Со стола убрали, скатерть постелили на место, и все трое принялись за работу над утренним вулгусом с помощью «Градуса» и словаря.

Трое ребят являли собой примеры трёх разных способов выполнения таких заданий, которые были в ходу в Рагби во время оно. Нет сомнения, что с тех пор методы мало изменились, потому что всё новое — это хорошо забытое старое, особенно в школах.

В тот вечер Том следовал традиционному методу. Он вытащил две большие тетради с вулгусами и начал рыться в них, выхватывая отсюда — строчку, оттуда — предложение, которые, по его мнению, могли сгодиться. Затем он стал лепить эти кусочки вместе с помощью «Градуса» и словаря, в результате чего получилось восемь довольно корявых элегических строчек, что соответствовало обязательному минимуму для его класса, и ещё прибавил две высоконравственные строки, которые полностью передрал из одной книжки. Начинались они с восклицания “O genus humanum[129] ”, и он использовал их уже не менее дюжины раз, когда темой вулгуса был неудачливый или безнравственный герой, к какой бы нации под солнцем он ни принадлежал и на каком языке ни говорил бы. У Тома были большие сомнения относительно того, не запомнил ли учитель, что он уже использовал эти строчки, потому-то он и вставил их только как дополнительные. Они в любом случае должны были отвлечь внимание от всего остального; если бы учитель вспомнил, что такое уже было, то всё же не заставил бы сочинять две строки взамен, потому что они были всего лишь дополнительные; а если бы номер удался, то Том получил бы за них лишние баллы.

Мартин использовал другой метод; его можно было бы назвать настойчиво-прозаическим. Он, как и Том, не получал никакого удовольствия от этого задания, но, не имея ни своих, ни чужих старых тетрадей с вулгусами, не мог воспользоваться традиционным методом, к тому же, как заметил Том, у него не было необходимого для этого таланта. Поэтому Мартин писал по-английски восемь строк самого прозаического характера, которые первыми приходили ему в голову, а затем кое-как, с помощью «Градуса» и словаря, переводил их на латынь, выдерживая размер. Единственное, к чему он стремился — это получить восемь строк без грамматических ошибок; его не интересовал ни смысл, ни то, удачно ли подобраны слова. Сторонники настойчиво-прозаического метода никогда ни единой строчки сверх положенных восьми не производили.

Артур использовал третий метод — художественный. Сначала он обдумывал, какой аспект заданной темы мог быть успешно раскрыт в рамках вулгуса, а затем старался оформить эту идею в восьми строчках, но не останавливался перед тем, чтобы написать десять или даже двенадцать, если не удавалось уложиться в восемь. После этого он принимался за работу, стараясь выразить свои мысли хорошим латинским или греческим языком, по возможности без помощи «Градуса» или словаря, и не успокаивался до тех пор, пока не отшлифовывал свою работу, подбирая самые подходящие и поэтические слова и фразы.

В школах применялся и четвёртый метод, настолько простой, что комментарии к нему не нужны. Его можно назвать заместительным, и пользовались им здоровые ребята, ленивые или склонные к наездам. Состоял он в том, что они угрозами заставляли тех, кто поумнее, делать вулгус за них, а затем переводить им его. Этот последний метод поощрять не стоит, и я настоятельно рекомендую вам не пользоваться им. Что же касается остальных методов, то традиционный является наиболее беспокойным из них, а художественный — наиболее выигрышным и в смысле оценок, и во всех остальных смыслах.

Они закончили свои вулгусы к девяти часам, и Мартин сверх всякой меры наслаждался обилием света и наличием «Градуса», словаря и прочих почти неведомых ему удобств, облегчающих приготовление уроков. Артур настойчиво просил его приходить и делать уроки у них, когда он только захочет, а затем трое мальчиков отправились в берлогу к Мартину, где Артур, к своему восторгу, впервые приобщился к тайнам птичьих яиц. До этого он практически не видел никаких яиц, кроме куриных и страусиных, и теперь был поражён и восхищён изысканностью форм и окрасок. К тому времени, как его насильно утащили спать, он уже выучил названия двадцати разновидностей, а ночью ему приснился сон о захватывающих и полных опасностей восхождениях на деревья, и о том, как он нашёл на острове Синдбада яйцо птицы Рох, окрашенное как у лугового конька, и они с Мартином, выдувая его, чуть не утонули в желтке.