"Школьные годы Тома Брауна" - читать интересную книгу автора (Хьюз Томас)

Глава IX Finis[169]

Паромная переправа в Кайл Ри, современный вид

Так он и лежал, воплощение непринуждённой, праздной и не заботящейся о завтрашнем дне молодой Англии, и, по его собственному выражению, «расширял свой кругозор» путём прочтения еженедельника двухнедельной давности, испачканного табачным пеплом и круглыми отметинами от стаканов с пуншем. Это наследство, оставшееся от последнего путешественника, он обнаружил в кухне маленькой гостиницы и, будучи молодым человеком общительного склада, тут же начал делиться его содержанием с рыбаками.

— Какой шум они поднимают из-за этих несчастных хлебных законов![172] Три, не то четыре колонки сплошных скользящих шкал и постоянных тарифов. Чёрт бы побрал этот табак, вечно он кончается… А вот кое-что поинтересней: великолепный матч Кент — Англия, Браун! Кент опередил соперников на три викета. Феликс сделал пятьдесят шесть пробежек, и его так и не вывели из игры!

Том, сосредоточившийся на рыбе, которая клевала уже дважды, ответил лишь невнятным хмыканьем.

— Есть что-нибудь о Гудвуде?[173] — крикнул третий из их компании.

— Рори-о-Мор уже вытянут.[174] Жеребец Мотылёк не побежит, — крикнул в ответ студент.

— Вот оно, моё везенье, — проворчал спрашивавший, выдёргивая свою наживку из воды и снова забрасывая с тяжёлым глухим плеском, который спугнул рыбу Тома.

— Слушай, ты не можешь забрасывать потише? Мы же тут не дельфинов ловим, — крикнул ему Том через ручей.

— Эй, Браун! Тут и для тебя кое-что есть, — крикнул читавший в следующее мгновение. — Твой старый директор, Арнольд из Рагби, умер.

Рука Тома остановилась на половине броска, и леска вместе с наживкой, всё больше и больше запутываясь, стала наматываться на удилище. В тот момент его можно было сбить с ног прикосновением пёрышка. К счастью, товарищи не обращали на него никакого внимания, и, сделав над собой усилие, он стал механически распутывать свою леску. Он чувствовал, что в моральном и интеллектуальном плане у него выбили почву из-под ног, как будто он потерял точку опоры в незримом мире. Кроме того, его глубокая преданность и любовь к своему старому руководителю делала потрясение ещё больнее. Это была первая большая потеря в его жизни, первая брешь, которую ангел смерти проделал в его кругу, и он чувствовал себя беспомощным, сломленным и опустошённым. Ну что ж, возможно, это было и к лучшему. Его, как и многих других в подобных обстоятельствах, такая потеря научила тому, что для человеческой души не может служить опорой другой человек, каким бы хорошим, сильным и мудрым он ни был; и что Тот Единственный, на кого мы можем опереться, отнимает у нас все другие опоры по-своему мудро и милосердно до тех пор, пока не останется ничего, кроме Него Самого, Скалы Веков, единственной твёрдой опоры для любой души человеческой.

Пока он устало трудился, распутывая леску, ему пришло в голову, что, может быть, это просто враньё, обычная газетная утка, — и он подошёл к распростёртому на вереске курильщику.

— Дай посмотреть газету, — сказал он.

— Там больше ничего нет, — ответил тот, безразлично протягивая ему её. — Эй, Браун! Что с тобой, старина? Тебе нехорошо?

— Где это? — сказал Том, листая страницы дрожащими руками. Всё плыло у него перед глазами, читать он не мог.

— Что? Что ты ищешь? — спросил его приятель, вскакивая на ноги и заглядывая ему через плечо.

— То, про Арнольда, — сказал Том.

— Вот здесь, — сказал тот, показывая пальцем абзац. Том перечитал его несколько раз. Сообщение было кратким, но ошибки быть не могло.

— Спасибо, — сказал он, бросая газету. — Я пойду пройдусь. Вы с Гербертом не ждите меня ужинать.

И он пошёл через вересковую пустошь, которая начиналась сразу за домом. Ему хотелось побыть одному и справиться с горем в одиночестве, если это возможно.

Его друг смотрел ему вслед удивлённо и сочувственно и, выбив из трубки золу, пошёл к Герберту. Перекинувшись несколькими словами, они направились к дому.

— Боюсь, эта чёртова газета испортила Брауну всё путешествие.

— Странно, что он так привязан к своему бывшему директору, — сказал Герберт.

При этом оба они закончили публичные школы.

Несмотря на слова Тома, они подождали его с ужином, и, когда через полчаса он появился, всё было готово. Но он не мог поддерживать их весёлый разговор, и вскоре компания погрузилась в молчание, несмотря на усилия всех троих. Том решил для себя только одно — что больше оставаться в Шотландии он не может. Его неудержимо влекло сначала в Рагби, а потом домой, и вскоре он сообщил о своём решении остальным. У них хватило такта не возражать.

По дороге в город он чувствовал странное смущение; ему не хотелось, чтобы его видели, и он пробирался закоулками, — почему, он и сам не знал, но делал так, как подсказывал ему инстинкт. У школьных ворот он остановился, как будто на что-то налетел: во внутреннем дворе не было ни души, всё было пустынно, тихо и печально. Сделав над собой ещё одно усилие, он прошёл через двор в служебные помещения Школьного корпуса.

Маленькая заведующая хозяйством в глубоком трауре была у себя. Он пожал ей руку, попытался завязать разговор, но вместо этого стал нервно ходить по комнате. Очевидно, оба они думали об одном и том же, но он никак не мог заставить себя заговорить об этом.

— Где можно найти Томаса? — сказал он в отчаянии, наконец.

— Думаю, в столовой для слуг, сэр. А вы разве ничего не съедите? — разочарованно спросила она.

— Нет, спасибо, — сказал он и пошёл на поиски старого служителя, который сидел у себя в каморке, как в старые времена, пытаясь разобрать свои иероглифы.

Он взглянул на него сквозь очки, а Том схватил его руку и крепко сжал её.

— Вижу, вы уже знаете, сэр, — сказал он.

Том кивнул, сел на скамейку, на которой чистили обувь, и старик рассказал ему всю историю, то и дело вытирая очки и буквально источая простую, безыскусную, честную печаль.

К тому времени, как он закончил, Тому было уже лучше.

— Где его похоронили, Томас? — спросил он, наконец.

— В часовне под алтарём, сэр, — ответил Томас. — Полагаю, вам нужен ключ.

— Да, Томас, спасибо.

Старик зазвенел своей связкой и поднялся, как будто собираясь идти с ним, но, сделав несколько шагов, остановился и сказал:

— Наверное, сэр, вы хотите пойти один?

Том кивнул, и он отдал ему связку ключей, сопроводив это наставлением хорошенько запереть за собой дверь и вернуть ключи до восьми часов.

Он быстро прошёл чрез внутренний двор на большое игровое поле. Стремление, которое гнало его сюда, как овод из греческих легенд, не давая покоя ни духу его, ни телу, было не то чтобы удовлетворено, — оно вдруг просто сошло на нет, испарилось. «Зачем туда идти? Это бесполезно», — подумал он и во весь рост растянулся на дёрне, безразлично глядя на знакомые предметы вокруг. Несколько городских ребятишек играли в крикет, установив свой викет на самом лучшем участке прямо посередине поля — настоящее святотатство в глазах капитана школьной крикетной команды. Он чуть было не встал, чтобы пойти и прогнать их. «Да ведь они меня не помнят. У них здесь больше прав, чем у меня», — пробормотал он. Мысль о том, что он не имеет тут больше власти, что его время прошло, впервые пришла к нему в голову, и это было очень горько. Он лежал на том самом месте, где обычно происходили драки, где сам он дрался шесть лет назад в своём первом и единственном поединке. Эта сцена представилась ему настолько ясно, что он почти наяву услышал крики собравшейся толпы и голос Иста, шепчущий ему в ухо, и, глядя через двор на дверь квартиры директора, почти ожидал, что она вот-вот откроется, и высокая фигура в академической шляпе и мантии направится к нему среди вязов.

Нет, нет! Теперь этого уже не увидеть. На круглой башне не развивается флаг! Все окна Школьного корпуса наглухо закрыты ставнями, а когда флаг опять поднимут и ставни откроют, то это будет в честь приезда незнакомца. Всё, что осталось на земле от того, кого он почитал, лежало, холодное и застывшее, под полом часовни. Он пойдёт и ещё раз увидит это место, а потом уйдёт, чтобы больше уже не возвращаться. Пусть новые люди и новые методы устраивают других, пусть кто угодно поклоняется восходящей звезде, сам он останется верен солнцу, которое закатилось. Он встал, подошёл к двери часовни, отпер её, воображая себя единственным скорбящим на всей земле и лелея своё эгоистичное горе.

Он прошёл через вестибюль и на мгновение остановился, чтобы бросить взгляд поверх пустых скамеек. Сердце его по-прежнему было полно гордыни и высокомерия, и он прошёл к тому месту, которое занимал шестиклассником, и сел, чтобы собраться с мыслями.

По правде говоря, их действительно нужно было собрать и привести в порядок. Воспоминания о восьми школьных годах роились у него в мозгу, перенося его то туда, то сюда; а подо всем этим, в глубине сердца, пульсировала тупая боль потери, которую невозможно возместить. Лучи вечернего солнца, проходя через витраж у него над головой, торжественно падали на противоположную стену, окрашивая её в дивные цвета, а полная тишина понемногу смягчила душу. Он повернулся и посмотрел на кафедру, а потом сел, обхватив голову руками, и застонал вслух. Если бы он только мог увидеть Доктора ещё раз, всего на пять минут, и рассказать ему всё, что было на сердце, — про то, чем он ему обязан, и как он любит и уважает его, и что с Божьей помощью будет следовать его примеру и в жизни, и в смерти, — тогда он безропотно снёс бы это. Но то, что он ушёл, так и не узнав обо всём, было просто невыносимо. «А вдруг он и так всё знает? — мысль об этом заставила его вздрогнуть. — А вдруг он сейчас около меня, в этой самой часовне? И если это так, то скорблю ли я по нему так, как он сам этого хотел бы, и не пожалею ли я об этом, когда встречусь с ним опять?»

Он выпрямился, огляделся и, после минутного раздумья, встал и смиренно пошёл к самой нижней скамейке, и сел на то самое место, которое занимал в своё первое воскресенье в Рагби. И тут старые воспоминания нахлынули на него снова, но уже смягчённые и приглушенные, и, отдавшись им, он почувствовал, что они несут утешение. Он посмотрел на большой витраж над алтарём и вспомнил, как старался не смотреть через это окно на деревья и грачей, когда был маленьким, — витража тогда ещё не было, на него потом собирали по подписке, и он написал домой, чтобы ему прислали для этого денег. А внизу, грубо выцарапанное на дубовой панели, было то самое имя того самого мальчика, который сидел по правую руку от него в тот первый день.

А потом к нему пришла мысль обо всех его старых школьных товарищах; они вставали перед ним класс за классом, благороднее, храбрее и чище, чем он, и, казалось, упрекали его. Как он мог не подумать о них и о том, что они чувствовали и чувствуют сейчас, — те, кто любил и уважал этого человека с самого начала, в то время как ему самому понадобились годы, чтобы узнать и полюбить его? Как он мог не подумать о тех, кто был ему ещё дороже, кто носил его имя, в ком текла его кровь, и кто остался теперь без мужа и отца? И тогда горе, которое он делил теперь с другими, стало светлым и возвышенным, и он снова встал и пошёл по ступенькам к алтарю. Слёзы обильно текли по его щекам, и он встал на колени со смирением и надеждой, чтобы сложить с себя часть ноши, которая оказалась слишком тяжёлой, чтобы нести её одному.

Здесь мы его и оставим. Разве можно найти для этого лучшее место, чем алтарь, перед которым он впервые уловил проблески славы своего предназначения и почувствовал связь, которая объединяет все живые души в единое человеческое братство; у могилы того, кто открыл ему глаза, чтобы он мог это видеть, и смягчил его сердце, чтобы он мог это чувствовать?

Не будем же слишком строги к нему, если в этот момент душа его полна могилой и тем, кто в ней лежит, а не алтарём и Тем, кому он посвящён. Думаю, через подобные этапы проходят все отважные молодые души, которые через почитание героев приходят к почитанию Того, кто Царь и Господин всех героев. Потому что только через наши таинственные человеческие отношения, через любовь, нежность и чистоту матерей, сестёр и жён, через силу, отвагу и мудрость отцов, братьев и учителей мы можем познать Того, в ком любовь, нежность, чистота, сила, отвага и мудрость пребывают во веки веков во всей своей полноте.

Школа Рагби