"Бруски. Книга II" - читать интересную книгу автора (Панфёров Федор Иванович)

4

Где-то в стороне раздавался посвист. Через ветхие окна проник в контору и разбудил Кирилла Ждаркина. Кирилл не сразу понял, где он и что с ним. Он даже удивился тому, что так рано проснулся, и тому, что не слышно гудков завода, крика грузчиков на берегу Волги. «Ах, да, да, – спохватился он, – я же вчера заказал себе – проснуться раньше всех. Но зачем это?»

Увидав в углу на двух сдвинутых лавках развалившегося Богданова, он понимал, что находится не на заводе, а на «Брусках» и одновременно вспомнил о путевке, полученной им в окружном комитете партии, и то, что его послали в Широкий Буерак для восстановления хозяйства коммуны «Бруски».

И вот он, стало быть, на «Брусках».

«Завод бы сюда», – помечтал он и поднялся с постели.

Подойдя к двери, он посмотрел на Богданова, Ульку. Улька спала, раскинув руки, из-под сорочки выделялись ее белые плечи. Богданов же спал, согнувшись, похрапывая, напоминая старого, доброго медведя. И Кириллу показалось не совсем удобным оставлять их одних. Может, ведь… Фу-фу, что это он! И, неуклюже поводя руками, он подошел к Ульке, поцеловал ее в плечо, желая, чтобы она проснулась от этого поцелуя. Улька не проснулась. Она сладко улыбнулась, глотая сонную позевоту, затем перевернулась на другой бок. Кирилл намеренно прикрыл ее одеялом по горло, уничтожил четкость линий и нагнулся над сыном.

– Ух ты, калачик! – прошептал он и вышел во двор.

Утро дрожало в красках зорь.

Набухали почки дуба в парке, розовели ветки кургузой яблони, и кудрявились кусты черной смородины в долинке, зеленея листиками, а у забора купались в луже две. галки.

– Ишь, милуются! – невольно вырвалось у Кирилла, и он сам жадно вдохнул утреннюю свежесть и нахмурился. Нет, он не променял бы завод на свежий воздух. Пусть лучше копоть, гарь, грохот завода, чем эта тишь – ленивая и ползучая, этот вкусный воздух, этот двор, заваленный телегами, санями…

А что это? Вчера еще все эти телеги, сани, колеса лежали у квартирок коммунаров, а сейчас их второпях кто-то разбросал по обозному двору. Ого, что-то произошло, кто-то за ночь одумался. Еще не так одумаются – вот он, Кирилл, возьмется. А он возьмется, непременно возьмется…

«Галками умиляться не будем», – решил он, спугивая галок, и пошел в парк. Тут он сел на старый пень, вынул из кармана записную книжечку – подарок Сивашева.

Посвист оборвался.

Со скотного, поблескивая доенками в утренней синеве, вышли доярки и направились в кладовку на слив молока: все они свежие, откормленные и белолицые. Следом за ними появилась Стеша. Сначала она показалась Кириллу слишком короткой, как Зинка, но потом, когда она очутилась на середине двора, она точно выросла, выпрямилась, и, чуть склонив набок голову, еле заметно вздрагивая, направилась в кладовку. Кириллу захотелось окликнуть ее, поговорить с ней.

«А хорошо ли это будет? – подумал он. – Дел еще уйма, а ты и не начинал. Небось, на заводе бы не покалякал. Потом и к Степану надо зайти».

Но, как он себя ни журил, все-таки пожалел, что не остановил Стешу, не поговорил с ней так же запросто, как в ту ледяную ночь, когда они вдвоем, в стороне от всех, кололи лед на плотине… Да, но тогда Степан потерял во льду ноги, и теперь он лежит в своей комнатке бессильный… Бессильный ли? Кирилл еще вчера хотел зайти к нему, да вот странно – он боится его суровых глаз. Все-таки надо зайти. Непременно зайти. А то черт знает что могут подумать. Вот рассветет, и он непременно зайдет к Степану – посмотрит на него, больного, потолкует с Грушей и, может быть, там удастся перекинуться словом и со Стешей. А сейчас? Сейчас он займется хозяйством.

Как и с чего начать? Там, на заводе – там хорошо: есть техники, инженеры, ученые. А вот здесь?… Здесь Кирилл должен в себе объединить все эти силы и впрягаться один. Верно, у него есть помощник – Богданов. Помощник? Это же смешно! Богданов в агрономии знает в сотни раз больше, нежели Кирилл, и он – помощник Кириллу? Помощник спит, а Кирилл уже поднялся на ноги и вот не знает, с чего же начать.

Он долго ломал голову.

Подсчитывая «хозяйственные ресурсы» «Брусков», как записал Кирилл в своей книжечке, он думал о Степане, о поведении Плакущева и рисовал себе иную жизнь на «Брусках». В полях, при помощи агронома Богданова |вот еще чудак!), густеют небывалые по урожаю хлеба, парк выкорчеван, уничтожен (многие вздыхают по старым березам), на месте старого парка высятся столярные, слесарные мастерские, а ближе к Волге – беконный завод. Кирилл не может допустить того, чтобы люди работали только летом. Люди на «Брусках» работают и зимой. У них прекрасная столовая. В самом деле, разве это столовая на «Брусках»! Вчера он зашел поужинать. Ему, как и всем, подали сладенький чай, разбавленный молоком, и кусок хлеба. Что это? Нет, Кирилл построит прекрасную столовую, вызовет из города повара. Одним словом, Кирилл все сделает на «Брусках» по-другому, сделает так, чтобы каждый, работая, сознавал и радовался бы тому, что он работает и живет в такое время, когда…

Кирилл невольно оторвался от записной книжечки и посмотрел в сторону скотного двора. Там, из-за угла конюшни, вышел человек. При его появлении заблеяли овцы.

– Ого, – сказал человек, – проголодались? Успеете, – добавил он и, быстро смахнув с конюшни два новых мешка, опоясал их вокруг живота и прикрыл полами пиджака. Затем с легкостью собаки перескочил через забор и пошел на Кирилла.

Это был Шлёнка. Заметив Кирилла, он попятился, бормоча:

– У-у… черт… барбос… сидит.

Кирилл поднял голову. Солнце уже высоко, лучи солнца бьют в лицо Шлёнки, и оно у него серое, обрюзглое.

– Что ты двор бросил? – неожиданно для себя зло спросил Кирилл.

– Я? Воды-то пруд, а пшена-то пуд, – выпалил Шлёнка, очевидно, давно заученные им слова.

– Ты к чему это?

– А то: того нет, другого нет.

– А тебе что надо?

– Это.

– Что «это»?

Из-за густо разбросанных по извилистой тропочке берез вышла Стеша. На плечах у нее синяя косынка с розовыми яблоками. Косынка сползла с головы на плечи, и треплет ветер черные с рыжим переливом волосы. При виде Кирилла и Шлёнки Стеша остановилась, сникла, затем решительно тряхнула головой и пошла на них:

– Мир вам да совет… Радетели!

Слыша в ее голосе издевательство, Кирилл, желая смягчить ее, искренно любуясь ею, проговорил:

– А ты, Стеша… вроде помолодела.

– А ты все молодых ищешь, Кирилл Сенафонтыч?!

– Да нет… что ты! Вообще я…

– Ма-а-ма! – вырвался из оврага зов Аннушки.

Стеша легко перескочила через сваленную гнилую сосну и, мелькая синим с розовыми яблоками платком, скрылась в парке.

– Хи-хи! – засмеялся Шлёнка, направляясь к скотному двору. – Вот те помолодела! На чужой каравай рот не разевай.

– Ах, сволочь! – У Кирилла чиркнула складка меж бровей. – Эй, ты! Гляди, мешки из-под полы висят.

Шлёнка разом застыл на повороте, словно его неожиданно пригвоздили к земле, затем невольно раскрыл полы пиджака и, глянув на мешки, пробормотал:

– Где? Чего ты орешь?

– Не видишь, где? Ну вот, я потом тебе покажу.

Кирилл поднялся и, довольный тем, что уличил Шлёнку, скрылся в парке. Остановился он в чаще над обрывом и, сожалея, что заговорил со Стешей при Шлёнке, досадуя на себя, дал зарок – больше не говорить и не встречаться с ней.

– Да и вообще, чего я тянусь… баба – баба и есть, – решил о «и, раздвинув кустарник, посмотрел вниз на берег Волги.

На берегу Волги на камне сидел человек. Его большая, взлохмаченная тень отражалась на гладкой поверхности реки. Сидел он, согнувшись, напряженно глядел куда-то в сторону, не замечая того, что удилища дрожат и гнутся… Таким же его Кирилл впервые видел на берегу Волги у подножья завода. Тогда он рассказал Кириллу о каких-то индусских йогах. Из рассказа Богданова Кирилл понял одно: йоги – это какие-то особые люди, которые на несколько лет зарывают себя в землю, распарывают себе животы, далеко видят и вообще ведут себя не так, как полагается простым смертным. «Тоже вроде наших оборотней», – решил он тогда. И сейчас, видя задумчивого Богданова, проговорил:

– Удит. Эй, йога! – крикнул он и скрылся в кустарнике.

По тропочке из оврага, ведя за руку Аннушку, вышла Стеша. Шла она в гору, переваливаясь, распахнув полы синей бекешки, точно с великой гордостью несла свое непокорное тело. Но Кириллу только первое время показалось так. А когда Стеша вышла на площадку, он увидел – она плачет, быстро вытирая слезы.

– Я тебе говорю: зачем ты туда ходишь?… Папа? Какой тебе там папа! Бирюк там, – говорила она, браня дочку.

Аннушка забежала вперед, погрозила маленьким кулачком и, надувая губы, начала скороговоркой:

– Не пвачь… убью… Ванька Штыйкин говорил: папа мой ушой на берик… Ушой…

– А-а-а, – еле слышно протянул Кирилл и сам вспомнил ночь, когда Яшка вместе с Бармой расправлялся «а берегу с Плакущевым.

– Врет твой Ванька, – перебила Стеша Аннушку. – И ты не ходи туда… утонешь. Бирюк там – возьмет и унесет в Волгу.

Кириллу невыразимо стало жаль Стешу. Он хотел подойти, взять ее за плечи, сказать ей, если надо – попросить ее, чтобы она не гневалась на него: уверить, что у него к ней большое доброе чувство, такое же, как у нее к маленькой Аннушке.

Он уже шагнул к ней, но, заслыша под обрывом шорох, остановился и посмотрел туда.

Под обрывом из кустарника рябины вышла Улька. Чуть согнувшись, поддерживая рукой груди, она, глянув в сторону Богданова, звонко вскрикнула, перебежала за выступ скалы, затем стянула сверху до пояса платье, выставив белое тело на солнце.

«Правда, какая у меня белая Улька! – восхищаясь уже Улькой, подумал Кирилл, и ему самому захотелось пойти и полежать с ней на припеке. – Врачи ей советовали лежать на солнце. А зачем ей лежать? Здоровая ведь?»

– А, телица! – донесся до него злой шепот Стеши, и по этому шепоту он определил: Стеша ненавидит Ульку.

«Что это она? Что Улька ей сделала? Вот еще! И то правда – дура сидит, плечи выставила и все такое, а там Богданов. И зачем это она еще крикнула? Все девочку из себя корчит. И почему они враз на берегу сошлись? Фу-фу!» – Кирилл резко отмахнулся от нахлынувшего подозрения и, еще не сойдя на берег, окликнул:

– Эй, йога! – затем подошел к Богданову и толкнул его пальцем в плечо: – Эй, мечтатель… Йога… или как там тебя!

Богданов не шелохнулся.

«А я еще думал не знай чего. Да он до баб-то, как мерин охоч», – засмеялся над собой Кирилл и затормошил Богданова:

– Ты чего это тут? Ну, вставай, поднимайся.

Богданов встряхнулся. Кирилл заметил – он пришел в себя, но, очевидно, играя Кириллом, продолжал бормотать:

– Раджа йога, хатха йога.

– Брось! – оборвал Кирилл. – Мечтаешь все?

– Делов-то нет, вот и мечтаю.

– Хороши мечты! Куда это тебя опять носило? В Индию?

– Да там они – хатха йога. Раджа, – снисходительно улыбнулся Богданов.

«Врет ведь все», – с досадой подумал Кирилл и опять заговорил, издеваясь:

– Это куда тебя носило? Впрочем, ведь это без билета… на шармака.

– Каждый человек имеет право мечтать, – еще с большей снисходительностью ответил Богданов.

– Да, но я землю у себя под ногами чую, а у тебя воздуси. И как это у тебя вяжется с партбилетом?

– Чудак! – начал чуть погодя Богданов. – У меня вот большой друг был. Одиннадцать лет он отсидел в одиночке и вышел на волю совсем бодрым. Выйдя на волю, он сделал большую глупость. Такую же, какую делает конек, когда его по весне выпускают на молодой лужок: скачет по лужку, задрав хвост, и часто ломает себе ноги. Он женился на молодой симпатичной девице. Девица, как водится, вскоре родила ему дочку. И друг мой и его девица были русые, а дочка родилась рыжая. Такая же рыжая, как и секретарь моего друга. Тогда закаленный боец сломился. Он знал, кто отец дочери, и никому не сказал об этом. Дети – будущее. Он сознавал это головой, но, очевидно, у моего друга, кроме головы, было еще что-то, и это что-то сломило его. Он покинул свою девицу, отправился в глушь… кажется, на берег Волги, и теперь, вероятно, мечтает по-своему. Но он член партии.

«Не ты ли этот мечтатель? Вот дали мне уродину, как лошадь с норовом», – подумал Кирилл и хотел спросить, почему Богданов живет один.

Богданов перебил его мысль:

– Ладно, пойдем, землю покажу. В тебе, Кирилл, большой еще мужик сидит. Землицу любишь, как хорошую бабу. А вот придет время, когда человек не будет мечтать о земле, как не мечтает теперь человек о лучине: есть электричество.

– Поглядим – увидим, – сказал Кирилл, радуясь уже тому, что ему удалось сегодня без лишних хлопот столкнуть Богданова с камня. «Ну, ребенок, ну, рыжий, экая беда», – думал он, шагая к парку.

Но когда они поднялись на гору, Богданов приостановился и, глядя на Волгу, на далекие степные села, – раздражая Кирилла, начал:

– Да, я тебе не досказал про моего друга.

«Можешь и не досказывать», – хотел ответить Кирилл.

– Мой друг два или три года работал на низах. Его за это одобряла партия, даже где-то там, в верхах, приводили в пример, как надо работать старым большевикам. И мой друг действительно работал хорошо – он организовал совхоз. И все-таки он часто думал о той девице и раз зимой – не утерпел и поехал к ней. Поехал на паре лошадей, зимой по Волге – двести верст. Приехал. Она согласилась ехать с ним – согласилась эта девица, привыкшая к шуму города, отправиться в глушь, и еще она уверила его, что ребенок от него: у девочки на затылке такие же розовые родимые пятна, как и у него, причем и волосы стали русыми. Ну, все факты налицо – ребенок его, и эти два-три года он был просто безумцем, глупым ревнивцем. Было ему стыдно, а потом не менее стыдно было и оттого, что он ползал на коленях и просил прощения у девицы за свой поступок. Девица плакала сама, простила, и они отправились в совхоз. Не правда ли, все это похоже на то, как если бы у крестьянина украли его любимого коня, он долго «скал его и уже потерял всякие надежды, а однажды утром встает и видит – его любимый конь ходит у двора. Но это, конечно, выше крестьянской лошадиной радости. Да ведь тебя все это не занимает, – прервал Богданов.

– Нет, нет. Что же дальше? – интересуясь все больше не рассказом, а Богдановым, спросил Кирилл.

– Дальше? Поехали в совхоз. И вот уже совхоз завиднелся. Скоро они будут дома и разделят свою радость. Дорогой (все молодожены строят планы) построили план. Это моему другу труднее далось, нежели выработать план засева десяти тысяч гектаров. Но все-таки построили, и главным образом она: они будут работать в хозяйстве, он в полеводстве, вообще как заведующий, она займется в школе. А вечерами будут гулять – там неподалеку прекрасный сосновый бор, – зимой кататься на коньках. Да, он непременно устроит каток. Это же пустяки. Расчистит лед на Волге – вот тебе и каток. Да… Но в этот момент лошади шарахнулись в сторону, кучер закричал, сани осели… Потом мой друг помнит только одно: он стоит на льду, держит в руках пару опрыскивателей, а в сажени от него бурлит вода, по воде тревожно мечутся осколки льдин… и еще он запомнил, как лошадиные зады с взъерошенными хвостами поднялись кверху и нырнули в Еоду, а за ними нырнули сани вместе с его женой, дочкой и кучером… а он как-то выпрыгнул из саней, стоит на льду и держит в руках два опрыскивателя – длинные, цинковые. Вот и все. Вот видишь – у меня и то дрогнул голос: жаль друга… Потом он все кричал по ночам. Рабочие совхоза, слыша этот крик, думали (ведь никто не знал, что он вез жену и дочку), что он перепугался и теперь с перепуга сходит с ума. Но их удивляло другое: днем мой друг со всеми разговаривал, работал, как и всегда, иногда даже смеялся, а по ночам все слышали его сдавленный, похожий на зов совы, крик.

– Куда же он потом делся? – спросил Кирилл, когда они прошли парк. – И ты так хорошо рассказываешь, что кажется – не с тобой ли вся история случилась?

– Со мной? – Богданов делано засмеялся. – Ведь я и в тюрьме-то сидел только четыре года и женат никогда не был… Да… А это я к тому рассказал, чтобы ты другой раз не спрашивал меня: «Как это у тебя вяжется с партбилетом?» Не подводи, друг мой, всякого под догму…

– Действительно, – согласился Кирилл, не зная, что ответить Богданову, думая: «А что это такое – догма? Спросить разве его? Нет, нет… Потом спрошу, а то он опять понесет что-нибудь. Конечно, говорит он интересно, но проговоришь с ним».

– У каждого человека, кроме всего, – сказал Богданов, быстро шагая к Вонючему затону, – есть свой уголок, который ничем и никак не прикроешь… А вот то, что я видел сегодня в твоей возлюбленной коммуне, вовсе прикрывать не следует. Наоборот, об этом надо кричать, – неожиданно закончил Богданов насупясь.

И Кирилл Ждаркин вынудил его рассказать о том, «что не следует прикрывать».

Богданов долго сопел, отфыркивался и вдруг сказал:

– Дрянь!

– Кто – дрянь? – спросил Кирилл.

– Не кто, а что. Хозяйство.

– Оно – это хозяйство – большим трудом создавалось. Светоч для нас.

– Тусклый.

– Ну ты! Поехал молоть, – резко возразил Кирилл, обиженный за коммуну и за дела Степана Огнева. – Степан Харитонович путь для всего крестьянства проложил, а ты с маху – «дрянь»… Грубо!

– О дряни ласково не говорят, – и Богданов рассказал о том, как он сегодня утром следом за Кириллом вышел на волю, только направился не в старый парк, а на скотный двор и увидел там следующее: коровы, в большинстве швицкой и симментальской породы, помещаются в отдельных стойлах, где когда-то содержались орловские рысаки, принадлежащие барину Сутягину. Теперь над дверями стойл поблескивают вывесочки с кличками коров. – Звание-то какое коровам дали, ого! «Пламя революции», «Роза Люксембург», «Красная звезда», «Неугасимая заря» и так далее. А бык? «Вперед без передышки». Мне сначала показалось – хорошо. Революционно даже. А потом я заглянул в стойло. В каждом – навозу по пузо корове, бока у коров – в засохшей грязи, как в броне. Страх!.. А молока в день дают, как сообщила мне женщина… такая крупная… Анчурка Кудеярова… Молока каждая в день дает «с чирышек». Это что – чирышек, Кирилл Ксенофонтович?

Кирилл, досадуя на Богданова («еще палец о палец, не стукнул, а уж для него все дрянь»), ответил:

– С чирышек? Значит, с наперсток.

– Вот так «Пламя революции»! С наперсток, значит? В Швейцарии или в той же Голландии ежели корова в год дает молока меньше трех тысяч литров – ее под нож. А тут триста наперстков в год от каждой коровы. Вот так «Пламя революции», – повторил Богданов и захохотал, широко разевая рот, ощерясь, как и Никита Гурьянов, не только бородой, усами, но и лохматыми бровями.

– Чего ж ты глотку дерешь? Агроном, ну и помоги, чтобы каждая корова не по наперстку, а по ведру в день молока давала. Забываешь, коммуна большим трудом создавалась, – с уважением подчеркнул Кирилл Ждаркин.

– Вывеска.

– Что?

– Вывеска, говорю, как над дверями стойл. Читал, что над главными воротами написано? «Добро пожаловать». Нет, сюда разумный крестьянин не пожалует.

– Чепуха. Коммуна – светоч для крестьян, – резко возразил Кирилл.

– Тусклый, как днем свечка в далеком поле.

– А ты костер зажги. Ты – наука!

– Что ж, самому коров кормить, доить?

– Нас сюда партия прислала не коров доить, а народ наладить, – с той же резкостью возразил Кирилл.

Богданов приостановился, приняв позу оратора:

– Надо энтузиазм в коммунах всколыхнуть. Убедить их в том, что «молочко у коровы на языке», как гласит русская древняя поговорка: «Не кнут подгоняет коня, а овес».

– Ты полагаешь, они этого не знают. Экую звезду новую открыл. А вот как их заставить хорошо коров кормить и доить, – вопрос не такой простой, как ты думаешь. Энтузиазм! Энтузиазм! – передразнил Кирилл и вспомнил ледоход и то, как Степан Огнев намеревался «энтузиазмом» спасти плотину. Но энтузиазма у коммунаров хватило на три дня, на четвертый они покинули организатора и вдохновителя коммуны. Только потом, когда им посулили по пуду муки, они с рвением кинулись на наседающий лед и отбили плотину и мельницу, за счет которой кормились и теперь.

«Да! По пуду муки дали и спасли плотину, – думал он, шагая вместе с Богдановым. – Но неужели и теперь сдавать им все на таких же началах: сделал то-то и то-то, получай столько-то. Надоила столько-то литров, получай столько-то, – и эта неожиданно пришедшая ему мысль перепугала его. – Выходит, как бывало у кулаков, исполу вроде: сделал то-то и получай толику. Так ведь можно весь коллективный дух разрушить. Нет, нет. Об этом надо посоветоваться с Сивашевым, – решил он. – Не то снова придется бежать в город. Ведь вон что стряслось тогда со мной: ведя индивидуальное культурное хозяйство, я вовсе не намеревался стать новоявленным кулаком, а жизнь накинула на меня шкуру кулака».

Он в упор посмотрел в волосатое лицо Богданова, в его большие, разумные глаза и сказал:

– Энтузиазм? Убедить? Я уже тут однажды так напоролся, что еле-еле в партии удержался. Та же Анчурка Кудеярова бросила мне: «Кулак новоявленный».

Богданов криво улыбнулся и безжалостно произнес:

– Из тебя, конечно, мог выйти важный кулак.