"Константин Симонов. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

Обдумывая, какие черты дать главному герою, я понимал, что, на мой
взгляд, мог и чего не мог сыграть Берсенев. Мне казалось, что он по
характеру своего дарования не сыграет профессионального военного. Но
человека, ставшего военным потому, что от него этого неумолимо потребовали
время и долг, Берсенев сыграет, и сыграет хорошо.
И вот я написал полковника саперных войск Савельева именно таким,
вдобавок сделав его сорокалетним человеком; Берсенев вполне мог сыграть тот
возраст, хотя ему самому было тогда уже около шестидесяти. Потом я нисколько
не раскаивался в обоих моих решениях, заранее приспособленных к
индивидуальности актера; и то и другое решение позволили мне потом, по ходу
пьесы, внести в образ некоторые важные, на мой взгляд, человеческие черты.
Война явно шла к концу, но все еще продолжалась. Впереди были еще
бесчисленные жертвы. Это накладывало отпечаток и на пьесу и на ту атмосферу,
в которой создавался спектакль.
Берсеневу очень хотелось сыграть полковника Савельева, и хотелось
сделать это именно тогда, в разгар войны, в 1944 году. Время и
обстоятельства отразились на его особенной увлеченности тем образом, который
он создавал. Ему не пришлось быть военным, но ему хотелось создать образ
человека, который стал военным, достаточно откровенно сыграв в этом человеке
самого себя.
Годы эвакуации были трудными годами для театров. Требовалось много сил,
твердости и, я бы добавил, мужества, чтобы не утратить достигнутой театром
художественной высоты, сохранить требовательность к себе и другим,
восполнить потери в коллективе. Не буду продолжать, тут можно было бы
сказать очень многое. Берсенев, руководя театром во время войны, делал
большое и нужное в военное время дело, но ему хотелось сделать еще больше, и
этому желанию, видимо, отвечала его роль в "Так и будет".
Должно быть, потому, что Берсенев вкладывал в эту роль очень много
личного, он часто во время работы волновался, иногда настолько, что трудно
было узнать его. Он сомневался - удастся или не удастся ему тот или иной
кусок, советовался, проверял, искал поддержки.
Вспоминаю и такую деталь: для него вдруг оказалось очень важным, что я
ему отдал свою старую шинель. В сшитой ему в театральной мастерской новой
шинели он чувствовал себя неловко, поеживался в ней, не мог приспособиться и
даже жаловался на это. Моя старая шинель как-то сразу пришлась ему по плечу,
понравилась и тем, что она старая, и тем, что, как он выражался, "обжитая".
В этой шинели ему, очевидно, легче было чувствовать себя вернувшимся с
фронта, усталым, много пережившим на войне человеком.
Сначала на репетициях он искал в образе некоторой военной
жестковатости. Ему казалось, что фронт должен был внести эту жесткость и во
внешний и в душевный облик человека, ставшего военным. Одно время, когда он
шел по этому пути, в создаваемом им образе проскальзывали ненатуральные,
натянутые нотки. Он так напористо хотел быть похожим на человека, несущего
на своих плечах груз войны, что становился непохожим на него.
Потом вдруг, на очередной репетиции, он мужественно изменил рисунок
роли и стал репетировать по-другому - проще, мягче, человечнее.
- Или я сыграю военного, не надсаживая себе горла, - задумчиво сказал
он мне после этой репетиции, - или, значит, я вообще не могу сыграть
военного и не буду его играть!
Такую фразу от него редко можно было услышать - обычно он считал, что