"Константин Симонов. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

разговор.
По отношению к молодому автору это, пожалуй, было даже чересчур
внимательно, но я был ему благодарен но за обходительность, а за тот деловой
топ, который он взял со мной, указав и дату сдачи пьесы и даже возможный
срок постановки. Это был знак доверия. А оно-то и было мне в тот день нужнее
всего.
Через пятнадцать дней я принес пьесу.
Я встретил Ивана Николаевича в фойе, раздираемого что-то спешившими ему
сказать актерами и заведующим постановочной частью, тащившим его смотреть
макет.
- А, принесли! - быстро пожимая мне руку, сказал Берсенев. - Давайте!
Он свернул пьесу в трубку, даже не взглянув на заглавие, и, небрежно
зажав ее под мышкой, коротко протянул мне руку на прощание.
Только уже идя через фойе, он еще раз повернулся.
- Приходите ко мне послезавтра, во время "Норы", но не в кабинет, а
наверх, в гримерную. У меня будет время между выходами!
Я пришел на "Нору" не между его выходами, а с самого начала.
Берсенев, как всегда (я видел этот спектакль уже три раза), превосходно
играл Хельмера, а я сидел в зале, и в душе у меня шевелилось запоздалое
сожаление: кажется, в моей пьесе нет роли, которую бы захотел играть сам
Берсенев! Так оно и было на самом деле.
Когда в середине спектакля я поднялся наверх, к нему в гримерную, он
ходил по ней с сигарой в зубах в костюме и гриме Хельмера, заложив пальцы в
кармашки жилета. Лицо его было холодным и отчужденным и, я бы сказал,
неприятным, несмотря на красоту. В гриме Хельмера красота его лица сразу
лишалась обаяния и делалась какой-то пошло-бесчеловечной.
Надо отдать должное Берсеневу: располагая большим сценическим обаянием,
он беспощадно отшвыривал его в сторону; когда этого требовала правда образа.
Итак, по кабинету ходил с сигарой в зубах Хельмер, а моя пьеса,
скатанная в трубку, лежала на гримировальном столике.
Присев на стоявшее в гримерной громадное средневековое кресло с высокой
спинкой и дубовыми львиными ручками, Хельмер вытащил изо рта сигару и
сказал, что моя пьеса ему понравилась. Только, прежде чем читать ее труппе,
надо вычеркнуть из нее две сцены, а кое-какое действие из них перенести в
другие. Сделать это несложно, и он даже может подсказать мне, как именно.
Все сказанное было очень важно и в общем радостно для меня, но я еще не
мог реально воспринять это.
Между мною и Берсеневым все еще стояла стена. Он по-прежнему был для
меня Хельмером. И только когда он пересел на другой стул, к гримировальному
столику, развернул пьесу и начал говорить, открывая ее на заложенных
страницах, что-то в его голосе и облике неуловимо, но решительно
переменилось, и стоявшая между нами стена исчезла.
Мы проговорили в обрез почти до самого выхода Берсенева на сцену. Потом
он встал, чуть-чуть повел широкими плечами, мельком взглянул в зеркало на
отчужденное холодное лицо Хельмера и, заложив пальцы в карманы жилетки,
вышел из гримерной уже не своей, а его походкой.
Мы закончили наш разговор о том, что мне надо исправить в пьесе, на
следующий день. Место было на первый взгляд мало подходящее для этого -
коктейль-холл!
Устроенное на западный образец кафе-бар со стойкой и высокими