"Лу Синь. Былое, Записки сумасшедшего (Повести и рассказы)" - читать интересную книгу автора

он сейчас отвечать? Все свое внимание он сосредоточил на свертке со
снадобьем, точно это был младенец, от которого зависело продолжение его рода
на десяток поколений. Отрешившись ото всего, он собирался перенести в свой
дом эту новую жизнь в надежде обрести счастье.
Взошло солнце и осветило перед стариком широкую дорогу, которая вела
прямо к его дому. А позади пего, на облупленной вывеске, висевшей на
перекрестке, сияли позолотой иероглифы[1] "древний... павильон..."

II

Когда старик Хуа пришел домой, в чайной уже было прибрано.
Расставленные в порядке столы сверкали чистотой. Посетители еще не
появлялись; только сын старика - Сяо-шуань сидел за столом и ел. Со лба у
него скатывались крупные капли пота. Под теплым халатом, прилипшим к спине,
резко обозначались лопатки.
Глядя на сына, старик то и дело хмурил брови. Из кухни поспешно вышла
жена и, не сводя с мужа глаз, прошептала дрожащими губами:
- Достал?
- Достал.
Они пошли на кухню советоваться. Затем старуха вышла и вскоре вернулась
с листом старого лотоса. Она положила лист на стол и расправила, а старый
Хуа завернул в него красную пампушку, сняв прежнюю обертку.
Сяо-шуань уже покончил с завтраком, и мать, волнуясь, сказала ему:
- Посиди там, сынок, не ходи к нам.
Раздув огонь в печке, старый Хуа засунул туда зеленый сверток и бумагу
от фонаря, всю в кровавых пятнах. Когда вспыхнувшие было темно-красные языки
обожгли ее, по чайной распространился какой-то странный запах.
- Как вкусно пахнет! Что за печенье вы там едите? - послышался голос
Горбуна, который, прихрамывая, вошел и сел за угловой столик, поближе к
выходу. Он обычно коротал свои дни в чайной старого Хуа: приходил раньше
всех, а уходил последним. Не получив ответа, он снова спросил:
- Вареный рис поджариваете?
Старый Хуа, не откликаясь, торопливо вышел заварить для него чай.
- Пойди сюда, сынок! - крикнула старуха из маленькой комнаты. Она
поставила скамейку, усадила сына и подала ему на блюдце что-то круглое и
черное.
- Съешь, и вся хворь пройдет, - прошептала она.
Молодой Хуа взял почерневшую пампушку, оглядел ее со всех сторон с
таким удивлением, будто держал в руке собственную жизнь, а потом осторожно
разломил. За струей пара, обдавшей лицо, показались половинки круглой
пампушки, испеченной из белой муки. Вскоре на блюдце по осталось ни крошки,
снадобье оказалось у больного в желудке, и он даже забыл, каково оно на
вкус.
Стоя подле сына, отец с одной стороны, мать - с другой, следили за ним,
будто надеялись, что вот сейчас, у них на глазах, из его тела выйдет что-то
страшное, и он сразу переменится. От волнения сердце у них громко стучало,
они ласково гладили сына по груди, но тут его снова потряс приступ кашля.
- Поспи, и вся хворь пройдет.
Сын послушно лег, но еще долго кашлял, пока наконец не уснул.
Дождавшись, когда дыхание у него стало ровнее, мать осторожно накрыла