"Шесть мессий" - читать интересную книгу автора (Фрост Марк)

ГЛАВА 2

— Меня зовут Вернер. Если у вас возникнут какие-то вопросы и пожелания, способные сделать ваше путешествие более комфортным, пожалуйста, обращайтесь ко мне.

— Спасибо, Вернер.

Дойл хотел было войти в свою каюту, но Вернер преградил ему путь.

— Простите мою смелость, сэр: я читал о вашем знаменитом детективе, и мне хотелось бы продемонстрировать, что великий мистер Холмс не единственный, кто владеет дедуктивным методом. — Щеголеватый немец-стюард говорил по-английски с жестким акцентом.

— Прекрасно. Каким же образом вы хотите это сделать? — вежливо осведомился Дойл.

— Надеюсь, вы согласитесь с тем, сэр, что я наблюдаю за вами лишь несколько мгновений?

— Не могу против этого возразить.

— И все же я могу сказать вам, что за прошлый год вы посетили Шербур, Париж, Женеву, Давос, Мариенбад, возвращались в Лондон, один раз в Эдинбург и дважды в Дублин. Разве я не прав, сэр?

Ничего не оставалось, как согласиться.

— А хотите, я скажу вам, как пришел к этому выводу, сэр?

Дойл был вынужден признать, что хочет.

— Я посмотрел наклейки на вашем багаже, сэр. Вернер подмигнул, покрутил маленький светлый ус и, ловко козырнув, плавно ускользнул по коридору.

Дойл только что начал распаковываться, когда в каюту, задев котелком за притолоку, влетел Иннес.

— Потрясающе хорошая новость! — заявил он. — Я нашел человека, который по прибытии в Нью-Йорк окажет нам неоценимую помощь.

— Кто же это, Иннес?

— Он дал мне свою визитку. Вот. — Молодой человек достал карточку. — Его зовут Нильс Пиммел.

— Пиммел?

— Репортер из «Нью-Йорк пост». Тебя, Артур, он должен заинтересовать. Ему присуще то, что ты назвал бы настоящим характером…

— Дай-ка я посмотрю. — Дойл взял карточку.

— И весьма приятный малый. Похоже, он знаком решительно с каждым, кто в этих Соединенных Штатах хоть что-то собой представляет.

— И чего хотел от тебя мистер Пиммел?

— Ничего. Он пригласил нас поужинать с ним сегодня вечером.

— Ты, конечно, его приглашение не принял.

— Я не вижу в этом никакого вреда…

— Иннес, послушай меня внимательно: с этого момента ты не должен искать встреч, заговаривать или хотя бы в малейшей степени поощрять какие-либо поползновения этого человека.

— Но почему?.. Он славный парень, по всему видно.

— Этот человек не славный парень, не добрый малый и вообще не нормальный человек, а журналист. Это особая порода живых существ.

— Значит, ты считаешь, что он пытается завести дружбу со мной только для того, чтобы подобраться поближе к тебе?

— Если это тот самый человек, о котором я думаю, будь уверен, он ничуть не заинтересован не только в твоей дружбе, но даже в простом знакомстве…

Два маленьких красных пятна появились на щеках Иннеса, его зрачки сузились, превратившись в щелки.

«О боже! Опять! И ведь сколько раз я уже видел эти признаки!»

— Значит, ты хочешь сказать, что нелепо и предполагать, будто я сам могу представлять для кого-либо хоть малейший интерес…

— Иннес, пожалуйста, это вовсе не то, что я хотел сказать!

— В самом деле?

— Существуют особые правила для общественных отношений на борту корабля. Этот Пиммел, или Пинкус, или… не важно, как его зовут… уже приставал ко мне. Он из тех типов, которым стоит ухватить палец, как оттяпают целиком руку, и, если его поощрить, нам не отделаться от него до самого конца плавания.

— Хочешь знать мое мнение? — Голос Иннеса звенел от возбуждения. — Сдается мне, ты зачитался публикациями на свой счет, а поскольку таких материалов хоть отбавляй, возомнил себя выше других людей. Позволю напомнить тебе, что мне двадцать четыре года, и пусть я никогда не плавал на таких кораблях, но правила поведения где бы то ни было мне хорошо известны, и я сам в состоянии решить, с кем мне разговаривать и с кем ужинать.

Желая усилить эффект своих слов драматическим уходом, Иннес повернулся, но, перепутав, вместо двери каюты распахнул дверцу шкафа. Надо отдать ему должное, он сохранил самообладание, внимательно осмотрел содержимое шкафа, как будто это и было его первоначальным намерением, захлопнул дверцу, удовлетворенно хмыкнув, и стремительно вышел из каюты, снова задев котелком за притолоку.

В тот вечер Дойл ужинал за столом капитана Карла Хейнца Хоффнера без своего младшего брата, который расположился в дальнем конце элегантного холла, в компании Айры Пинкуса, он же Нильс Пиммел, он же обладатель еще четырех псевдонимов, под которыми этот писака помещал свои материалы в шести различных нью-йоркских газетах. Пинкус-Пиммел выказал мимолетное разочарование тем, что знаменитый брат Иннеса не пожелал к ним присоединиться, но ведь червь прогрызает путь к центру яблока снаружи, а не начиная с сердцевины.

Взбешенный снобизмом Артура, Иннес без зазрения совести прошелся по полному меню анекдотов про брата, которые и выложил Пиммелу за ужином, — но что в этом плохого? В конце концов, этот американец был прекрасным собеседником и к воспоминаниям о службе Иннеса в рядах королевских фузилеров выказывал ничуть не меньший интерес, чем ко всему, что имело отношение к прославленному писателю. Сам же Пиммел оказался сущим кладезем историй о Нью-Йорке, особенно о своих похождениях с красотками из бродвейских шоу.

— А что, мне ничего не стоит познакомить тебя с некоторыми из тех девиц, — заверил его Пиммел. — Как тебе вот такая идея? Почему бы нам вдвоем не прогуляться с компанией этих очаровашек вечерком по городу, а еще лучше — устроить вечеринку? Пусть они придут к нам в гости! Хочешь еще вина, Иннес?

Хороший малый этот Пиммел!

Дойл очень скоро осознал, что, как почетный пассажир, он будет проводить каждый вечер в обществе капитана Хоффнера, столпа мореплавания, кладезя морской статистики, ревнителя корабельного этикета, знатока таблиц приливов и отливов, который, похоже, был всерьез настроен вести застольные разговоры на подобные темы. Артур принялся задавать почтенному шкиперу вопросы об «Эльбе», полагая, что, по крайней мере, столь близкий ему предмет подвигнет капитана к живому, заинтересованному изложению, но просчитался. На каждый вопрос следовал точный, исчерпывающий, но краткий и сухой ответ, словно параграф из морского справочника. За долгие годы службы на море капитан приобрел множество познаний, но не обзавелся ни по одному вопросу собственным мнением и, по всей видимости, никогда в жизни не раскрывал ни одной книги. Даже написанной самим Артуром Конан Дойлом.

От других почетных гостей, разделявших трапезу за капитанским столом, увлекательной беседы тоже ждать не приходилось. То были пивные бароны из Баварии, решившие вместе с ухоженными женами совершить ознакомительное турне по пивоварням Среднего Запада. Английским они владели более чем скромно, да и эти свои скромные познания предпочитали не использовать. Большую часть ужина они ловили каждое слово Дойла так, как будто всякое его высказывание содержало тайный религиозный смысл. Оказывается, Шерлок Холмс в Германии значил очень много.

Обычно «синдром знаменитого автора» развязывал Дойлу язык, и он, наслаждаясь вниманием слушателей, заливался соловьем, но нынешняя его аудитория мало к тому располагала, а вид того, как увлеченно и оживленно беседовал Иннес с чертовым борзописцем, и вовсе портил настроение. Вдохновения не было; бедный Дойл чувствовал себя таким же занудой, как педантичный капитан Хоффнер. По мере того как унылые паузы между репликами становились все длиннее, скрип ножей о фарфоровую посуду начинал казаться оглушающим.

— Кажется, я где-то читала, что вы, мистер Дойл, питаете неиссякаемый интерес ко всему оккультному, — решилась вступить в беседу единственная за столом англичанка, до сего момента хранившая настороженное молчание.

— Это правда, — кивнул Дойл. — Интерес, который умеряется прирожденным здоровым скептицизмом, — поспешил добавить он.

Хмурые лица за столом оживились. Жены бюргеров обрушили на Хоффнера водопад немецких слов, видимо, подбивая его на некое высказывание или действо с участием Дойла. Некоторое время Хоффнер стойко держался под этим напором, однако потом, с прочувствованно-извиняющимся видом, обратился к знаменитости:

— Похоже, некоторые из моей команды убеждены, будто у нас на борту есть призрак.

— На корабле обитает привидение, — заявила англичанка.

Она примостилась на краешке стула — маленькая, похожая на птичку; на протяжении ужина Дойл не обращал на нее особого внимания. Но сейчас, стоило ему затронуть ее любимую тему, и он заметил в ее глазах легкую искорку безумия.

— Боюсь, что не могу утверждать это с уверенностью, миссис Сент-Джон, — учтиво возразил капитан Хоффнер и, уже обращаясь к Дойлу, чуть виноватым тоном продолжил: — На протяжении нескольких лет на борту «Эльбы» произошла череда непонятных и… необъяснимых происшествий.

— Почему бы вам не рассказать мистеру Дойлу о самом последнем из эпизодов, капитан? — сверкнув нервной улыбкой, заметила миссис Сент-Джон.

— Он имел место не далее как сегодня вечером. — Пожав плечами, капитан понизил голос.

— После того как мы отчалили…

— Одна пассажирка слышала какие-то странные звуки из грузового трюма, серию пронзительных криков, повторяющийся стук…

— Есть другие свидетели? — уточнил Дойл.

— Нет, всего одна женщина, — ответил Хоффнер.

— Это классическое проявление призрака, — заявила миссис Сент-Джон, нервно теребя кольцо для салфеток. — Уверена, мистер Конан Дойл, вы согласитесь с моим диагнозом: шаги в пустом холле, глухие удары, постукивание, скорбные голоса. И главное — появление в коридоре грузового трюма зловещей серой фигуры.

— Ничего этого я сам, как вы понимаете, на борту «Эльбы» не видел. — Хоффнер дал понять, что на его корабле не должно быть места для привидений.

— Капитан, — осведомился Дойл, — а не случались ли на борту «Эльбы» какие-нибудь трагические события?

— Я занимаю этот пост вот уже десять лет и должен сказать, что, когда в каком-либо месте собирается множество людей, множество жизней и судеб, этому, сколь сие ни печально, неизбежно сопутствуют трагические события.

— К сожалению, это так, — согласился Дойл, мысленно подивившись тому, что подобное наблюдение подвигло Хоффнера на красноречие. — А были особо выделяющиеся случаи? Я имею в виду убийства или, наоборот, драматические, запоминающиеся самоубийства.

Бюргеры и их жены, похоже, были слегка заинтригованы. «Наконец-то, — удовлетворенно подумал при этом Дойл, — возникла тема, которую я могу развить». А вслух произнес:

— Простите за прямоту, леди и джентльмены, но нет смысла смягчать мои слова. Явления того рода, о которых упомянула миссис Сент-Джон, обычно связаны с каким-либо ужасным несчастьем, каковое мы все равно не сможем исправить, если во имя соблюдения приличий будем ходить вокруг да около, замалчивая факты и отказываясь называть вещи своими именами.

— В прежние времена, — осторожно начал капитан, — произошло несколько таких случаев…

— Вот-вот, и чтобы не досаждать вам излишними подробностями за ужином, я позволю себе предложить вам, meine Damen und Herren,[2] одну интересную теорию относительно призраков, причем, на мой взгляд, самую достоверную. Призрак представляет собой эмоциональный осадок жизни, которая неожиданно закончилась или пребывает в большом духовном смятении. Вот почему привидений зачастую связывают с жертвами убийств, несчастных случаев или самоубийств — это эквивалент, если хотите, отпечатка следа, оставленного на песчаном берегу. Остаток былой жизни, который существует за пределами нашего восприятия времени. Собственно говоря, связь ушедшего с призраком не больше той, которая существует между следом и человеком, который его оставил…

— О нет! Нет, нет и нет! То, что встречают, — бессмертная душа самого бедняги… — пылко возразила миссис Сент-Джон. — Оказавшаяся в ловушке между небом и землей, в пустоте чистилища…

— Это совершенно иной взгляд, — сказал Дойл, раздосадованный тем, что его так агрессивно столкнули с накатанной колеи. — Взгляд, который, боюсь, я не готов всецело поддержать.

— Но я могу заверить вас, мистер Конан Дойл, что это действительно так. В этом убеждает наш опыт, впечатления от неоднократно повторяющегося…

— Наш опыт?

Миссис Сент-Джон утвердительно улыбнулась собравшимся за столом.

— Я имею в виду в основном мою спутницу и в гораздо меньшей степени себя.

— Спутницу?

«Боже! Неужели она имеет в виду одного из тех невидимых духов, которые, по мнению некоторых слегка истеричных особ средних лет, отираются вокруг них на манер пекинесов? Определенно с приветом».

— Боюсь, что Софи чувствовала себя недостаточно хорошо, чтобы присоединиться к нам сегодня за ужином, — пояснила миссис Сент-Джон. — Она только что завершила утомительное лекционное турне по Германии, и мы направляемся в Америку, даже не задержавшись дома.

— Похоже, вы с вашей подругой очень востребованы.

«Подруга, по крайней мере, человеческое существо. Это радует».

— Да. Мы познакомились три года тому назад, вскоре после того, как скончался мой муж. Естественно, я была безутешна, тем более что придерживалась в ту пору примерно таких же взглядов, что и вы, мистер Конан Дойл. Верила, что дорогой Бенджамен просто ушел навеки, в небытие. А потом, сострадая моему отчаянию, близкая подруга настояла, чтобы я познакомилась с Софи. Софи Хиллз.

— Та самая Софи Хиллз?

— А, так вы знаете ее…

Софи Хиллз являлась самым известным медиумом Англии. Эта женщина утверждала, что ее посещает огромное количество бестелесных духов и она пребывает в постоянной и непосредственной связи с потусторонним миром, откуда время от времени, снисходя к просьбам почитателей, черпает самую точную информацию об усопших, потерявшихся конвертах, пропавших обручальных кольцах, таинственных медицинских недугах… Она получила откровение о неразгаданном преступлении, имевшем место в Хердсфордшире десять лет назад, что привело к признанию в убийстве. Порой Софи демонстрировала необычную способность к паранормальному перемещению объектов, а также побуждению духов вещать из самых разнообразных предметов, принадлежавших коллекционерам: из гнезд африканских птиц, из древних римских монет и экзотических рыб. Скептически настроенное научное сообщество подвергало ее способности утомительным проверкам, однако до сих пор ни одна попытка разоблачения успехом не увенчалась. В одном таком случае, в присутствии заслуживающих доверия свидетелей, облаченная в смирительную рубашку, с джутовым мешком на голове, она ухитрилась вызвать духа, который исполнил «Индюка в соломе» на спрятанном на другом конце комнаты под корзиной аккордеоне.

О да, Дойл был наслышан о Софи Хиллз. И был более чем заинтересован в возможности лично проверить хваленые таланты старой девы.

— Я предложил миссис Сент-Джон, — сказал капитан Хоффнер, — чтобы мисс Хиллз нашла возможность выбрать вечер и продемонстрировать нам свое дарование.

— И при этом подвергнуть испытанию измученного духа, который обитает на славном корабле «Эльба», — добавила миссис Сент-Джон. — Как только мне стало известно, что вы собираетесь отплыть с нами, мистер Конан Дойл, именно я предложила провести нечто подобное — с непременным вашим участием. Если уж вы сочтете, что увиденное вами заслуживает внимания и доверия, то это, благодаря вашей известности и репутации человека правдивого и непредвзятого, станет серьезным аргументом в пользу широкого признания благодетельных способностей Софи. И столь же серьезным ударом по скептикам.

— Может быть, завтра вечером? — вопросительно взглянул на него капитан. — Я бы предложил провести сеанс после ужина.

— С удовольствием, капитан, — принял предложение Дойл.

Как бы помешать узнать об этом зловредному Айре Пинкусу? Ему уже виделись заголовки газет, поджидающие его в Нью-Йорке: «СОЗДАТЕЛЬ ХОЛМСА ПРЕСЛЕДУЕТ ПРИВИДЕНИЕ НА БОРТУ КОРАБЛЯ!»

Чикаго, Иллинойс

Посмотри на себя, Иаков, что ты здесь делаешь? Могут ли быть какие-то сомнения? Нет, по правде говоря, я так не думаю. В зрелом возрасте, в твои шестьдесят восемь, когда большинство людей твоей профессии давным-давно научились управлять своим сознанием и собой, ты, похоже, окончательно и бесповоротно лишился здравого смысла.

Ты старый дурак! Лучшая часть твоей жизни только начинается, так вспомни же, как ты крепился, боролся и терпел лишения в надежде на то, что после ухода от дел целиком посвятишь себя науке! Никаких суетных обязательств, домашних или профессиональных, благостное одиночество в тиши библиотеки, в окружении собранных во множестве томов человеческой мудрости, тишина, покой, бесконечные месяцы занятий метафизикой и одиноких размышлений. Столь радостная перспектива, логически венчающая труды всей жизни, истинное и притом реально достижимое блаженство просвещенного ума.

Но вместо того чтобы сидеть за письменным столом в окружении книг, в уютном кабинете цокольного этажа на Деланси-стрит, отпивая из чашки горячий чай с лимоном, ты стоишь здесь, на железнодорожной платформе, под проливным дождем в деловой части Чикаго, штат Иллинойс, в ожидании поезда, который следует — куда? — в Колорадо. Господи помилуй, туда, где ты не знаешь ни единой души! И когда они в последний раз видели ребе в Колорадо, хотел бы я знать.

И все только потому, что тебе велено было так сделать во сне.

Ну ладно, пусть то был не просто сон, а, если угодно, видение, которое не давало тебе покоя на протяжении последних трех месяцев. Видение мощное и пугающее настолько, что ты бросил свою заячью нору ради пустыни, ну прямо-таки как какой-то безумный библейский пророк. Своего рода Ветхий Завет, пробирающий до мозга костей кошмар из тех, о которых ты читал раньше с таким интересом. В своем удобном кресле. В теплых, сухих носках.

Meshugener manzer![3] Тебе не нужен билет на Дикий Запад, все, что тебе нужно, — консультация врача. Может быть, это начало экзотической лихорадки или прогрессирующая быстрыми темпами душевная болезнь? Еще не поздно передумать. Ты можешь вернуться в Нью-Йорк, никому не обмолвившись об этом безумии до того, как твой сын сойдет с этого корабля. И послушай, Иаков, ты можешь представить, как встревожится Лайонел, когда приедет с книгой, добыть которую для тебя стоило ему таких трудов, а тебя и след простыл? Есть поезд, который отбывает в Нью-Йорк через два часа, и что, бога ради, может помешать тебе сесть на него?

Э-э, старик, ты прекрасно знаешь, что тебя останавливает.

Посвятив всю свою жизнь изучению мифов и аллегорий каббалы, ты знаешь, что в древних свитках, передаваемых из поколения в поколение на протяжении веков, содержится нечто большее, чем просто слова. Ты знаешь, что земля — это поле битвы между силами света и тьмы, и, когда тебя призовут участвовать в этой борьбе (а в душе, Иаков, ты веришь, что именно это сейчас и происходит), ты не сошлешься на свои хвори, хотя перечень их, от невралгии до артрита, ей же богу, получился бы ой какой убедительный!

Что говорили тебе раввины, когда ты только начал изучать каббалу? Только человек, который женат, который достиг возраста сорока лет, прочно вставший на ноги, должен изучать эту странную книгу. То, что находится под ее обложкой, слишком опасно для дилетанта. Знание есть сила, и эзотерические сочинения подобны динамитным шашкам, говорили умные люди. Надо быть человеком совсем особого склада, чтобы взять на себя такие обязательства.

И спрашивается, зачем, что на тебя накатило? Если это жажда мудрости, то есть сотни менее опасных источников, из которых можно пить. И вот, двадцать восемь лет спустя, ты стоишь здесь, дожидаясь поезда. Загадочнее некуда!

Будь честен с собой, старик. Какая-то часть тебя уже знала — с того момента, когда ты открыл Зогар,[4] — что в итоге с тобой приключится нечто невероятное. Ты хотел этого. Так зачем же теперь жаловаться? И вообще, что такого драгоценного в той жизни, которую ты ведешь? Твоя жена скончалась уже шесть лет тому назад, упокой Господь ее душу, твой сын вырос. И наконец, Иаков, твой кабинет в том подвале на Деланси-стрит вовсе не то святилище, каким оно тебе воображалось. Там плохо. Ну вот, ты и сказал это.

Ты собираешься сесть на тот поезд в Колорадо, раввин Штерн, и совершить свое путешествие бог весть куда по той же причине, которая привела тебя в Чикаго. А почему?.. Да потому, что ты человек, который считает, что пророческие видения нельзя оставлять без внимания, даже если они приходят непрошено к шестидесятивосьмилетнему не слишком здоровому старику, который вел не ту жизнь, которую можно было бы с чистым сердцем назвать праведной. Потому что в определенной части они уже начали сбываться: экземпляр Тикуней Зогар[5] похищен из храма ребе Брахмана в Чикаго.

Ну а главное, потому что если ты сейчас повернешь назад, и Люцифер и впрямь объявится где-то в пустыне, и земля, на что намекает твой сон, попадет в руки владыки зла… что ж, если сейчас ты чувствуешь себя неважно, то представь, как хреново ты будешь чувствовать себя тогда.

А вот и поезд. Господь на Небесах, пригляди за моим сыном. Расслабься, Иаков. Дыши, успокой свое сердце. Так-то лучше. Может быть, ты и вправду не в себе, ребе, но с потерей рассудка обретается дивная уверенность, позволяющая избавиться от сомнений.

У тебя есть билет? Да, вот он. Жаль только, что этот старый чемодан такой тяжелый, я никогда не собирал вещи для такого непредсказуемого путешествия, кто знает, сколько нужно брать…

Постой! Какими словами ты сам обычно утешал страждущих в своей синагоге? Все земные проблемы преходящи, так стоит ли сокрушаться и печалиться по поводу того, что столь бренно?

К тому же разве ты не можешь почерпнуть-таки утешение из той, другой, части видения, той, которую ты, по правде, до конца не понял? Понять, может, и не понял, но звучавшие во сне слова ты мысленно твердишь вновь и вновь: «Нас шестеро».

Не имею представления о том, что это значит. Хотя звучит ободряюще.

Сан-Франциско, Калифорния

«Кантон» прибыл в Сан-Франциско после полудня, но первым работникам-иммигрантам разрешили сойти на берег лишь к ночи. Канацзучи рассудил, что это сделано, чтобы не портить настроения белым горожанам: наверное, они не обрадовались бы, увидев при свете дня, сколько азиатов высаживается на их территории.

Когда кули, теснясь и толкаясь, устремились к трапу, он, напротив, отошел в сторону, чтобы с расстояния понаблюдать за тем, что происходит на пристани. Два китайца у подножия трапа выкрикивали указания: прямо, вперед, никаких разговоров, в здание! Охранники в черной форме, с длинными палками образовали широкий коридор, и поток иммигрантов, как скот на бойню, протекал по нему по направлению к высоким воротам длинного строения — контрольного пункта.

Внутри ангара, следуя отрывистым, лающим приказам, они послушно выстроились в очереди и предъявляли свои документы белым чиновникам. На широкие столы охранники выкладывали пожитки работников и открывали для проверки.

Канацзучи сообразил, что ему нужно сделать определенные приготовления.

До его слуха с передней части верхней палубы донесся разговор троих матросов, обсуждавших предстоящий отпуск на берег. Используя свое второе зрение, Канацзучи установил, что их низменные центры уже стимулируются предвкушением пьянства и разврата, и, когда последнего китайца отправили вниз по сходням, скользнул не вниз, а вверх.

Ухватившись за фал и перебирая руками, японец поднялся на двадцать футов, бесшумно спрыгнул позади матросов и дождался, когда один из них, кривоногий, мускулистый помощник механика, отошел к борту, обращенному в сторону моря, чтобы опустошить мочевой пузырь. Это оказалось последним, что бедняга сделал в своей жизни, потому что его голова оказалась в медвежьей хватке. Резким движением святой муж сломал моряку шею и всего за полминуты раздел тело, затем взвалил его на спину, добрался вдоль фальшборта до якорной цепи, скользнул по ней к маслянистой поверхности бухты и осторожно, без всплеска, опустил труп в воду. Держа одежду и сверток, в котором находилось его оружие, порошки и травы, над водой, он проплыл четверть мили вдоль пирса к пустому причалу и по лестнице выбрался на пристань.

Одежда оказалась вполне подходящей по размеру, а в карманах нашлось некоторое количество американских денег. До сих пор боги улыбались ему, но его путешествие только началось. Стоит поблагодарить мертвеца.

Никем не замеченный, Канацзучи легко перемахнул забор, забросил за спину сверток, в котором находился «косец», и направился в сторону Сан-Франциско. Он знал, что его сознанию незачем беспокоиться о том, куда он идет или как доберется: сэнсэй сказал, что видение, избравшее его для этого задания, само приведет его к пропавшей книге.

Шагая, Канацзучи повторял фразу, с которой раньше начинал свои медитации: «Жизнь есть сон, из которого мы пытаемся убежать».

Бьютт, Монтана

— Они ни за что не вернут меня живым в ту проклятую черную башню Зенда! Тебя же, о мой лучший, дражайший друг и кузен Рудольфо, я должен возблагодарить за спасение моей жизни и возвращение на трон Руритании!

Бендиго Ример тяжело опустился на колени рядом со смертным одром короля, приведя в содрогание тронутый молью задник сцены с изображением Руританианских Альп, и замахал руками, что должно было обозначить глубину овладевших им чувств и то, что от избытка оных он лишился дара речи.

— Давай, бездарь несчастная, только декорации не порушь, — пробормотала Эйлин, созерцавшая это действо из-за кулис в ожидании своего выхода. Она проверила заколки в волосах, желая убедиться в том, что ее корона не слетит в оркестровую яму, как произошло на прошлой неделе в Омахе.

— Ваше величество, завершив здесь свои труды, я не считаю себя вправе принять какие-либо похвалы, ибо был горд и счастлив тем, что мне представилась возможность послужить вам так, как только и может англичанин, всем сердцем и душой, — произнес наконец Ример, прежде чем встать. Освещенный огнями рампы, он повернулся к публике. — Легко и радостно на душе у того, кто жертвует собой во имя великого, благородного дела.

Это сильное заявление побудило мужчин захлопать в ладоши, а женщин достать и поднести к глазам носовые платочки. Растрогать непритязательных граждан этого, как его, Бьютта, штат Монтана, было совсем нетрудно, и сейчас Ример нежился в лучах их некритичной любви.

Эйлин с отвращением фыркнула. Этот тип был слишком бесстыден даже для актерского племени.

— Но есть еще нечто, чем я мог бы послужить…

С этими словами Бендиго совершил стремительный бросок к левым кулисам. Шесть месяцев гастролей, а умение держаться на сцене так и не выработалось!

— Я верну вам любовь вашей невесты, принцессы Флавии, которая все то тяжкое время, когда судьба ваша оставалась неведомой, провела в молитвах о вашем возвращении.

«Ха! Да будь я Флавией, которой предстоит выйти замуж за этого плохо подстриженного олуха, я бы уже переспала с целым эскадроном драгун».

Ример сделал широкий жест в сторону кулис. Эйлин всколыхнула грудь, чтобы она попышнее выглядела в декольте (и плевать, что ее тут держат в качестве инженю), и, ни дать ни взять эфирное создание, выпорхнула на сцену.

— Мой господин, милорд, вы живы! Ужель осуществилась заветная моя надежда! Небеса да благословят вас!

Она склонилась над королем-болваном и принюхалась. Хоть то хорошо, что, пока этот тип находился за сценой, «в башне Зенда», он не ел лук. Последовавший смачный поцелуй обошелся без попыток с его стороны просунуть язык ей аж в горло — охоту к такого рода поползновениям она отбила у него еще в Кливленде, основательно двинув куда надо коленом. Бендиго трагически прикрыл глаза, не в силах видеть, как любимая женщина возвращается к королю, которого он спас. Тут опустился занавес, и публика, как и положено, разразилась аплодисментами. Ох уж эта американская публика — ублажить ее ничего не стоит.

— Эйлин, дорогая, во время нашей последней сцены вместе, когда я объявляю о моей… э-э… неумирающей любви к тебе, не могла бы ты произносить строчку о том, что мое кольцо всегда на твоем пальце, малость… э-э… побыстрее?

Бендиго Ример пялился на себя в зеркало, замерев в процессе снятия грима. Смотрел завороженно, как зачарованная змея.

«Ну и на что он, черт его побери, уставился?» Играть с этим типом на сцене уже было достаточным наказанием, делить же с ним одну уборную, к чему порой в таком захолустье вынуждала теснота помещений, и вовсе тюремный приговор.

— Бендиго, дорогой, смысл колебаний Флавии состоит в том, что она разрывается между ее долгом по отношению к королю и невероятной страстью, которую испытывает к дорогому Рудольфо. Если ответ Флавии прозвучит слишком поспешно, это, боюсь, не создаст впечатления напряженной внутренней борьбы. — Она подождала, пока эта мысль не дойдет до шестеренок в его башке, и чуть было не услышала, как они вращаются. — В общем, так я всегда это понимала.

— Если смотреть на роль с такой позиции, — пробормотал он, поглаживая подбородок с таким видом, словно каждое поглаживание придавало импульс мучительно трудному мыслительному процессу, — получается, что эта пауза для нас полезна.

— Если Флавия отчаянно влюблена в тебя, то лучше всего, наверное, не хранить это в тайне от зрителей, а дать им возможность догадаться.

— Как ты права! — проревел он, вскочив на ноги. — Благослови тебя Бог, моя дорогая! Я всегда считал, что ты замечательное приобретение для моей труппы!

Бендиго откинул голову назад и прыснул себе в рот из пульверизатора патентованного ароматизатора Маккариджа, который хранился в ящике его стола.

«О господи, значит, он собирается поцеловать меня!»

Дыхание Римера в целом позволяло заподозрить, что он недавно сожрал набальзамированного кота; Маккаридж лишь усиливал это впечатление, как будто кот был замаринован в дешевом одеколоне.

Ример навис над ней. Эйлин с отработанной грацией подставила ему макушку, к каковой и приложились его сальные губы. Потом Бендиго заходил по комнате, теребя длинные крашеные пряди — то есть изображая человека, охваченного лихорадочным вдохновением.

«Я живу в сущем кошмаре», — не в первый раз подумала Эйлин Темпл.

И даже не в первый раз за этот вечер. Когда десять лет тому назад на крыльях надежды и юношеского честолюбия она отправилась в Америку, кто бы мог представить, что ее звезда закатится так далеко за край горизонта?

«Странствующая предультимативная антреприза Бендиго Римера».

Ей так и не хватило духу спросить его, известно ли ему значение слова «предультимативная», скорее всего, оно понравилось ему из-за своей непонятности. Бывшему сценическому кумиру женской публики Бендиго Римеру (Оскару Кранцу из Скрэнтона, штат Пенсильвания, — она как-то наткнулась на лежавшее в сейфе труппы его свидетельство о рождении) было пятьдесят два.

«Зря я переспала с ним тогда в Цинциннати».

Проявила в начале турне минутную слабость: с одной стороны, слишком налегала на vino blanco, а с другой — чертов придурок еще мог произвести впечатление почти симпатичного мужчины, особенно в темноте.

«И вообще, — напомнила, извиняя себя, Эйлин, — ты всего лишь человек, и одиночество запросто может привести в твою постель самых странных мужчин».

После того случая ее тревожили их будущие отношения, но отклонить последующие поползновения Римера к близости оказалось до смешного легко: он был слишком занят собой, чтобы питать интерес к другому человеку. А происходивших время от времени побед над какой-нибудь восторженной провинциалкой было более чем достаточно, чтобы удовлетворить его, как бы это помягче выразиться, скудные мужские потребности.

«А как же тогда мои потребности?»

Жизнь на сцене оказалась совсем не такой, какой представлялась; ее радужные надежды, увы, не оправдались. Нет, конечно, были и славные деньки в начале ее артистической карьеры — блистательный Бродвей сулил славу, богатство и несчетное множество сказочно привлекательных мужчин. Это продолжалось, как теперь кажется, с неделю. Увы, театр суров к женщине, когда той переваливает за тридцать, а по правде, дело идет к сорока. Слава богу, у нее есть косметика, длинные густые волосы, тело, которое пока еще в норме, иначе она бы уже осталась без работы. Эйлин, сама того не желая, была и сердцем и умом реалисткой, что в ее профессии, где полно витающих в облаках мечтателей, считалось недостатком. Лучшие роли обычно доставались девицам помоложе, с голодными глазами, а единственное, к чему стремились завсегдатаи кулис, — это провести веселый уик-энд вне надоевшего семейного лона. Не говоря уж об их упорном стремлении напоить вас до смерти шампанским, от которого живот пучит.

Господи, все, что эти женушки знают о сексе, может уместиться в голове комара. С чего бы еще их мужья, лишь выпадет свободная ночь, стремятся на поиски приключений? Эйлин вела скрупулезный перечень своих недостатков, и неумение проявить себя в постели к числу таковых никак не относилось. Беда заключалась в том, что она не могла этим заработать. Не то чтобы ей не случалось задуматься над такой перспективой, да и предложения поступали довольно щедрые… При случае она с благодарностью принимала экстравагантные безделушки от своих поклонников, но никогда не допускала того, чтобы их более откровенные предложения поставили под угрозу ее положение одаренной и старательной любительницы. По ее глубокому убеждению, с превращением секса в бизнес это занятие перестало бы доставлять удовольствие, а удовольствий в ее жизни было не так уж много. Не говоря уж о том, что век куртизанки, как и век актрисы, недолог.

Но каковы бы ни были ее планы, рано или поздно настанет время, когда даже самый никчемный на свете Бендиго Ример не захочет взять ее в третьеразрядное провинциальное турне с «Узником башни Зенда». За все эти годы она так и не отложила денег на черный день; практически все уходило на поддержание гардероба в состоянии, более-менее позволявшем вызывать интерес со стороны мужчин…

«Впрочем, что толку думать о будущем. Живи сегодняшним днем, а завтра пусть само о себе позаботится». Последнее представление в Бьютте, а потом Бойс, штат Айдахо. Три недели уйдет на дорогу в еще большее захолустье: Бендиго только что добавил к гастрольному маршруту городишко неподалеку от Феникса, который она не смогла даже найти на карте. Похоже, как он сказал, поселение какой-то секты вроде мормонов. Его совершенно не волновало, во что они верят и кому молятся, — главное, чтобы у них было желание выкладывать наличные за возможность пристроить задницы на сиденья в зрительном зале. Просто удивительно, к скольким разочарованиям в жизни человек может приспособиться…»

Между тем Бендиго мерил шагами комнату, размахивая руками на манер рассерженной обезьяны. И чего это он так разбушевался?

— …Он не имел никакой законной причины отпускать меня! Я исполнил ту роль блестяще! Бле-стя-ще! Трактовка роли была позаимствована у Кина. Подлинное видение Шекспира! Это все проклятая зависть… Эдвин-Бут-уволил-меня-в- двадцать-шесть-завидуя-моему-гению-единолично-разрушил-мою-репутацию-помешав-моей-карьере-достичь-олимпийских-высот-что-всегда-было-моей-судьбой…

«Ну вот, опять завел свою волынку: так и спятить недолго. Что за наказание — смотреть, как выпускает пар старый клоун. Жаль, что в дополнение к его эпической самооценке у него нет и малой толики настоящего таланта. Впрочем, не будь у него мании величия, разве смог бы он так пыжиться? И уж если быть честной, мисс Разумница, то раз уж ты делишь с ним уборную в этом богом забытом Бьютте, штат Монтана, то стоит задаться простым вопросом: а больше ли пользы принес тебе твой хваленый здравый смысл, чем ему его пустые иллюзии? Да и где он бывает, этот здравый смысл, когда букетик, поднесенный каким-то воздыхателем-ковбоем из прерий, трогает тебя до слез?

Нечего ныть, подруга, может, твоя жизнь и не ахти, но зато это твоя жизнь. У тебя нет мужа, который велел бы тебе стирать и штопать его носки, нет орущих детей, карабкающихся по занавескам. Можно увидеть новые места. Познакомиться с новыми людьми. Всегда остается возможность встретиться где-то за поворотом с чем-то ярким и удивительным. И сколько девушек тешат себя этим каждое утро? “Торжество надежды над опытом” — после того как я отыграю все свои роли и на сцене, и в жизни, пусть эту фразу высекут на моей могильной плите».