"Зигмунд Янович Скуинь. Нагота " - читать интересную книгу автора

дам. Пусть знает Забелин, покуда Лукянский со своих административных высот
еще не подал команду.
Бессчетное множество раз приходилось мне взбираться по лестницам
монтажного цеха. (Начальником монтажного цеха проработал до марта 1953 года.
В тот день сообщили о смерти Сталина. На фоне того события мой перевод в
конструкторском бюро даже в моем собственном представлении показался
мелочью. На заводском дворе шел митинг, по синему небу плыли белые облака, с
крыш катилась звонкая, блестящая капель, репродукторы разносили траурный
марш Шопена.)
Смело могу утверждать, что монтажный цех знаю так же хорошо, как свой
собственный карман. Но тут я взглянул на все как бы другими глазами. И
увидел много такого, от чего повеяло дистанцией огромного размера. Можно и
попроще выразиться: грустно мне стало. И должно быть, такое бывает всякий
раз, когда человек "во цвете лет" возвращается в те места, с которыми
связана его молодость. В происшедших переменах открывает он безвозвратно
ушедшее время.
В комнатах отдыха пальмы. Мягкие кресла. Никелированные пепельницы на
высоких подставках. Очень все пристойно. Но откуда столько народу? Прямо
базар. А вот и Альберт Саукумс. Все еще катает тележки с готовой продукцией.
Совсем сгорбился, поседел. Многолюдию, по правде сказать, удивляться не
стоило. Монтажный цех выпускает сейчас раз в пять больше продукции. Так что
всего прибавилось - людей, рабочих мест, деталей, готовых аппаратов, шума и
движения. (Повышенную скорость конвейера, по сравнению с "тем временем", я
сразу уловил на слух.) Удивляться, пожалуй, приходилось тому, что народу так
мало. Атмосфера в цехе царила довольно спокойная. (Принимая во внимание, что
штурмовщина уже началась!) Негромко звучала мелодичная музыка. Освещение
яркое, но глаза не резало. Функциональная музыка, функциональное освещение.
Кабинет Забелина был битком набит. Табачный дым. Повышенные голоса.
Забелин имел обыкновение руководить громогласно, в клубах дыма. Я попросил
его на пару слов, как в дни моей молодости парни с рабочей окраины
Гризинькална вызывали кого-нибудь с танцулек, чтобы съездить по морде. Он
ничуть тому не удивился, только звучно, тяжко задышал, как после пробежки. О
нехватке рабочих говорил спокойно, без эмоций, как больной говорит о
застарелом недуге, с которым давно уже свыкся.
- Раз нельзя, значит, нельзя, - сказал он, - попробуем как-то
вывернуться.
Он стал излагать свои соображения по этому поводу, говорил долго и
пространно, ловко перекидывая искусанную "Беломорину" из одного угла губ в
другой.
Слушал его краем уха. Потом простились, но я не уходил.
- Хорошо, - сказал я, - значит, с этим делом решено.
- У тебя ко мне еще что-нибудь? - спросил он.
- Нет, все, - сказал я.
- Ради этого не стоило самому тащиться. Мог и позвонить.
- Пустяки, - ответил я.
Облако дыма вокруг Забелина все больше сгущалось. Он что-то
почувствовал, смотрел на меня выжидательно. Может, думал, собираюсь в долг у
него попросить, да стесняюсь. Может, думал... Словом, что-нибудь в этом
роде.
- Будь здоров, - сказал он и зачем-то добавил: - В этом месяце замучили