"Лев Исаевич Славин. Последние дни фашистской империи (Рассказы и очерки) " - читать интересную книгу автора

вырастали груды винтовок, сдаваемых немецкими солдатами. Мы устремились к
рейхстагу. Он дымился. Хотя бойцы здесь и уняли пожар, но стены еще тлели.
Рейхстаг был весь изорван снарядами. Он превратился в какие-то гигантские
каменные клочья. Главный вход угадывался по очертаниям.
На стенах памятные надписи - мелом, углем или выцарапанные осколком
снаряда. Самой выразительной была, пожалуй, такая. Под жирно перечеркнутым
геббельсовским лозунгом "Русские никогда не будут в Берлине" было написано:
"А я в Берлине. Красноармеец Панибратцев".
Я поднял камень от стены рейхстага и положил его в карман на память.
Спутник мой, капитан Савельев, о котором я уже упоминал, кавалерист и
разведчик, человек романтический, не был привержен к материальным реликвиям.
Он также собирал коллекции, но в другом роде. Он вынул сигару и прикурил ее
от тлеющей стены рейхстага. Этот поступок и был его реликвией. Он
коллекционировал необыкновенные случаи, уникальные положения. Я не встречал
человека, напичканного таким количеством диковинных сюжетов. Он делал из них
рассказы, но только устные, очень короткие и всегда достоверные. Когда мы
спустились в одну из станций берлинского метро, где только что кончился бой,
Савельев порылся в кармане, извлек билетик московского метро и прилепил его
к серой стене берлинской подземки. Этот случай тоже пошел в коллекцию.
Лестница в рейхстаге сохранилась. Мы поднялись по ней на второй этаж.
Ступени были едва различимы под грудами кирпичей и штукатурки. Мы вошли в
небольшой зал. Всюду зияли бреши. Мозаичный пол был завален рухнувшим
плафоном и обломками мебели. Со стен свисали клочья штофных обоев. Посреди
этих каменных джунглей на полу на корточках сидел боец. Он повернул к нам
лицо, испачканное пороховой копотью, и радушно улыбнулся.
- Не угодно ли? - сказал он.
Мы приблизились и увидели, что боец кухарит. Он соорудил на полу, в
камнях, маленький костер из щепочек разбитой палисандровой и красного дерева
мебели. На этом костре в консервной жестянке он жарил картошку, подбавляя
туда кусочки жирной тушенки.
- Откуда ты? - спросил Савельев.
- Мы из деревни Лыньково Рязанской области, - ответил боец.
И хотя мы только что сытно пообедали и Савельев абсолютно не хотел
есть, он съел ложку дымящейся картошки, приготовленной на палисандровом
костре 2 мая в рейхстаге колхозником из деревни Лыньково.
- Вкусно? - спросил боец обеспокоенно.
- Спасибо, - сказал Савельев, - чудесная реликвия...
Этот день как бы переломился надвое. Первая половина - кровавые уличные
бои. Вторая - тишина, странная, непривычная уху. Весь остаток дня я бродил
по Берлину, и тысячи офицеров и бойцов, так же как я, бродили по Берлину,
испытывая ни с чем не сравнимое ощущение того, что достигнута цель войны,
больше того - цель жизни, и понимая, что впечатления этого дня особенны и
невозобновимы.
- А помните, - вдруг сказал Савельев, - лужу?
- Какую лужу?
- А в Кубинке, на передовой, где мы барахтались в ноябре тысяча
девятьсот сорок первого года, шестьдесят два километра от Москвы...
В это время в соседней компании офицеров, шагавших, как и мы, по
Берлину, также послышалось: "А помнишь..." Там тоже вспоминали: о боях сорок
первого года за завод "Пишмаш" в Ленинграде. И вообще слова эти: "А