"Вениамин Борисович Смехов. Пейзажи и портреты " - читать интересную книгу автора

встреч, охраняя личный комфорт, исчезли углы, а колкость и агрессия
обернулись тем, чем и были, чем питались искони: широтой познаний, жадной
жизнедеятельностью, раблезианским аппетитом к творчеству, постоянством
присутствия духа на фоне единственного отсутствия - умения отдыхать.
...Мы играем в шахматы. Я приехал в поселок в свой выходной, явился,
пренебрег запретами мешать В. Ф. писать, поднялся к нему в кабинет и -
мешаю. Он оставил нехотя труды, полурассеянно спросил, как дела в театре и в
семье, вдруг обрел новый импульс - сыграем в шахматы! Играем. Я почти
равнодушен к результату, мне бы, по моему невежеству, так сфокусничать,
чтобы противник не заметил, кто у меня в кустах, увлекся бы пешечной
жертвой, затем - как бы зевком коня, а вот тут-то я и рванусь ферзем из-за
кустов! Шах! "Ай-яй-яй! Ничего не поделаешь! Подожди, миленький мой... так,
ты - так, я - так - нет! А дело в том: зря я, как его, коня твоего брал..."
Мне бы - фокусы, а Владимир Федорович, конечно, желает проникнуть в глубину
процесса. И коль скоро судьба, мягко скажем, обошла гроссмейстерством,
варианты у любителей пестрые, чудные. Но от гроссмейстера в Тендрякове явно
главное - желание непременно поставить мат. Это у него не меньше, чем у Таля
или Смыслова. Отсюда картина: играем в шахматы. Я прочно уселся на тахте.
Мой противник избрал позу наездника, подложив под себя ногу. Делает ход,
меняет ногу. Беспокоен, вертит в руке трубку, набивает ее табаком,
непрестанно комментирует, бормоча и перекладывая ноги... Словом, отдыхает
по-тендряковски. Если я выиграл, немедленно предлагается новая игра. Если он
выиграл (что бывало, увы, чаще), благородно сбрасывает ногу, на секунду
успокаивается и участливо глядит мне в глаза:
- Ты не расстроился? Еще сыграешь? Ага, тебе пора? Ну что ж. Как его,
приходи вечером. - И добавит, провожая к лестнице: - А дело в том: не надо,
миленький мой, было тебе жадничать и хватать не подумав мои пешки.
Однажды от нашего общего товарища, чудесного археолога и литератора,
узнаю... Тендряков обрисовал нашу с ним игру как встречу спокойного мастера
(это он) с юным неврастеником (это я), смертельно переживающим свое
поражение! Шутки шутками... но я призвал обидчика к ответу... Владимир
Федорович счастливо расхохотался... Описал мне очень реалистично, образно,
смешно - но не меня же! Не меня! А он хохочет, и мячик в гортани
перекатывает высокие звуки все выше, все моложе:
- Ну ты же себя не видишь со стороны, миленький мой! Я когда замахнулся
ставить мат, у меня, как его, еще опасение было: ты ведь сидишь бледный, а
тебе вечером спектакль играть, вот что! Твои дела на доске плохие, тебе бы
сдаться в самый раз, а ты все в бой идешь! Ты извини меня, миленький мой, но
такого бледного лица я у тебя никогда не видел!
Хохочет. Я ему - про его румяное что-то бурчу. И что это поклеп, что я
безразличен к результату. Это он, мол, страдает от проигрыша. Хохочет еще
пуще, вдруг сбрасывает смех до полного серьеза...
- А дело в том: когда ты занят своей комбинацией, очевидно, надо
заставлять себя как бы перевернуть доску, чтобы понять мою комбинацию...
...Бесконечно велись у нас споры о театре. Тут уж мы оба выходили из
границ дипломатии. Если кто и смеялся, то только Наташа, жена В. Ф., - до
чего мы могли распетушиться.
Споры, как чаще всего и бывает, имели под собой не почву, а
беспочвенность. Он говорил, что настоящему актеру режиссер не нужен, то есть
нужен помощник, а не диктатор. Я шумел, что актерское ремесло в нынешней