"Вениамин Борисович Смехов. Пейзажи и портреты " - читать интересную книгу автора

рассказах о Машенькином "папином" характере, о твердости ее курса, о ее
ободряющих фразах и проч. Но искать было мукой: я ковылял, спотыкаясь, по
долинам и по взгорьям и был неоднократно приведен в состояние... неуместного
восторга. Хоть и велико было беспокойство за пропавших девчонок, но я
успевал диву даваться: какая точность поступков, какое знание леса, какая
чуткость к спутнику (один фонарик на двоих, но В. Ф. им чаще светил мне
из-за спины, без ошибок двигаясь впотьмах)... Как ни сильна была его
отеческая боязнь (а его великая любовь к жене и дочери - это особая поэма,
остров лирики, нежнейшая сноска в суровой книге характера), но мужское чутье
опережало - и он бодрил меня, помогал идти в дремучей страшной
непролазности, вселял абсолютную веру в исход дела... Тогда же я спросил его
о войне. Владимир Федорович сказал, что не может собраться писать о своих
фронтовых годах. Во-первых, пугает количество написанного и штампы тоже.
Во-вторых, сперва надо рассчитаться с довоенным временем. А я слышал трижды
его рассказы, я понимал важность его "расчета". В лучших работах Тендрякова
все как в лучших явлениях искусства. И по форме: язык, стиль, почерк, ритм.
И по содержанию: человек - Россия - история - мир - человечество. Зерно
сюжета являет сплавщика, школьницу, свинарку, учителя, а ход событий
разворачивается на максимум ассоциаций и объемлет мир, и тяготеет к
блоковскому "все сущее увековечить, несбывшееся - воплотить...". "Значит, и
война войдет в мои вещи", - обещает писатель... "Как жутко детям - глядите:
небо без звезд!" - Он отвлекает (волнуясь не меньше моего): - Машка и без
звезд не собьется, лес невелик, небось набрели на лагерный костер прощания
(так оно и было)... Да ты иди за мной и не трепещи. Вот хочешь, я тебе про
войну скажу? Вот я трепетал тогда - это да. В строю по многу дней и без
счету километров - все уж слыхали рассказы, как солдаты спали на марше. С
открытыми глазами, да? Слыхал? Слыхал? А я вышел как-то из такой дремоты -
да не в строю, а сам себе шел в часть. И ночь без одной звезды. И я вышел из
дремы, смотрю - впереди две звездочки. Я смутно соображаю, что вот, мол, две
звезды, пойду на них. Подошел - а это волк... Спасибо, чудом ушел от
него..."
Незабываемо для моего актерского опыта было обращение к Тендрякову по
поводу роли Воланда в "Мастере и Маргарите". Период это был особо трудный, и
счастливый, и безнадежный - все вместе. Я совершенно отчаялся сыграть эту
роль. Чем больше вникал, чем больше брал ее в обход - через Канта, Ренана,
через черта и дьявола, - тем более размывались очертания образа. Если он
таков, каким мне представился, человеку не под силу его сыграть... Но магия
театра в том, что чем меньше получалось, тем более хотелось... Ну, история
известная. Спасло и уравновесило меня решение обратиться к знакомым
авторитетам с вопросом, который не включен в рекомендательный список системы
Станиславского: как вы представляете себе в некоем спектакле по Булгакову
господина Воланда? Вообразите успешное воплощение, чудо, удачу и ваше
внимание... Каковы элементы, слагаемые, пункты?... Не знаю, как я сыграл, но
если что и вышло, то во многом из-за этого опроса. Владимир Тендряков
фантазировал по-своему. Он то отказывался от ответственности писать вилами
по воде, то вдруг хотел видеть его наподобие фей из "Синей птицы" в МХАТе,
то дурачился насчет таганской куролесицы - как она станет "улучшать",
оглушать, разукрашивать Булгакова... но рассуждения о Воланде, о его месте в
романе, о его предшественниках, о Гёте и Мефистофеле и вообще тендряковские
погружения в книжные волны параллелей были очень полезны для работы.