"Олег Павлович Смирнов. Барханы " - читать интересную книгу автора

поднимающих песчаные бури, о москитах, чей укус чреват пендинской язвой -
такая язва иногда не заживает по полгода и навсегда оставляет после себя
шрам величиной от десятикопеечной монеты до блюдца, - о чем угодно, только
не о письмах, которые я получил перед обедом.
Почта идет из штаба отряда на наш фланг по вторникам и пятницам.
Сегодня пятница, и когда я вышел на крыльцо, то увидел в пустыне, в тылу
заставы, серо-желтое облако пыли - значит, кто-то едет. Приглядевшись,
опознал: "газик" из отряда. Словно вырастая из марева, машина катила вдоль
проволочного забора, у ворот остановилась, накрывшись пыльным облаком.
Часовой опустился с вышки, отпер замок на воротах, пропустил машину.
Покачиваясь на промоинах, то исчезая за каменным заставским забором среди
барханных гребней, то вновь выдвигаясь, она обогнула вторую вышку, у ворот
заставы, и въехала во двор, зашуршав по асфальтовой дорожке.
- Почта! - закричали в курилке, в тенечке под карагачом, и я тоже
сообразил, хотя и с опозданием: конечно же, почта.
На крыльце - начальник заставы и дежурный. Дежурный сдал почтальону
письма, которые надо отправить, а начальник принял газеты и письма, которые
надо раздать. Его окружили пограничники, и он стал выкликать:
- Шаповаленко! Сидоров! Владимиров! Темиров!
Он сказал "Рязанцев!", и я взял конверт, сразу же взглянув на обратный
адрес: "Звенигород Московской области..." От нее, от Лили. Я отошел в
сторону, поспешно надорвал конверт, но вытащить письмо не успел - капитан
снова выкликнул:
- Рязанцев!
Мне? Еще?
- Везучий ты, Андрий, - сказал Шаповаленко, и я кивнул, соглашаясь: два
письма зараз - не шутка.
Я подошел к капитану, он протянул конверт. "Московская область, г.
Звенигород, ул. Ленина, 6..." От Федора! Спасибо, друг, не забываешь! Во
вторник было письмо от мамы, нынче - от любимой и от лучшего друга, это
что-нибудь значит, везучий я, точно.
Я не люблю читать письма на людях. На крыльце - толчея, в курилке
табачили, пойти, что ли, в ленинскую комнату? В ней никого не было, но я
забрался в дальний угол, на отшиб, сел за стол, нетерпеливо извлек из
конверта вчетверо сложенный листик меловой бумаги, исписанный мелким
почерком. Знакомый, милый, родной почерк!
С радостно бьющимся сердцем прочел я письмо, для чего-то понюхал,
бумага, как обычно, пахла духами, так пахли волосы Лили и шея. Вот для чего
я понюхал - чтобы ярче представить Лилю. И представил: локоны, рассыпанные
по плечам (Лиля смеялась: "Я как Марина Влади, не находишь?"), зеленые
глазищи, в которых будто все время вопрос: а что будет дальше? - сильные
плечи и руки, узкие бедра гимнастки, пушок над верхней припухлой губой и
пушок в ложбине над поясницей - в то лето мы втроем, Лиля, Федор и я, много
купались и загорали на Москве-реке, и пушок был золотистый.
Я прочел письмо второй раз и вдруг ощутил легкую тревогу. Отчего? Сам
не пойму. Те же слова, тесно лепящиеся друг к другу, те же мысли и чувства.
А может, открывается нечто, скрытое прежде? Меж слов открывается? Еще и еще
перечитывал, и тревога нарастала.
Странно. В письме вроде бы нет ничего такого, что должно встревожить.
Просто непонятно.