"Алексей Смирнов. Житница сердоболия " - читать интересную книгу автора

Второй плакат был тоже про СПИД. Я не помню, что на нем изображалось.
Тоже какой-то купеческий разврат с участием заблудшей красавицы. Я помню
только подпись: До СПИДанья!
Эти плакаты я повесил в кабинете: один позади себя, а другой - на
противоположную стенку. Прихожу на другой день и вижу, что мой сменщик их
сорвал.
"В ночное! - хмыкнул он. - Рожа такая поганая". И уткнулся в бумагу, и
зашуршал скучным пером.
К началу моей больничной деятельности я уже несколько продвинулся в
понимании прекрасного, выйдя на уровень наскальной живописи. В пещерах ведь
было как? Там изображались обыденные события: поймал оленя, охотился на
бизона. Близко, понятно, отражает созидательный труд. "Ночное" же в кабинете
невропатолога - это, пожалуй, был перебор, потому что в это ночное не ходили
ни мы с напарником, ни наши клиенты. Голая абстракция, не сравнимая, скажем,
с плакатом "Папа, не пей".
Поэтому в больнице я принял участие в вывешивании актуального
урологического плаката: расстроенный мужчина стоит, прикованный цепью к
писсуару. С небес ему задают строгий вопрос: "Аденома?" Но чертовы бабы, по
мгновенному приказу заведующей, сняли и эту картину. В их сумрачном сознании
все еще ездили бездумные хрущевские бульдозеры. Нет в них чего-то такого,
про что щелкают пальцами, подыскивая слова.
Вот, помню, на четвертом курсе старенький мухомор читал нам лекцию про
гонорею, показывал слайды - ведь до сих пор держится в голове! "Как
распространялась гонорея? - рассказывал старец. - В особых салонах кавалеры
миловались с дамами..."
Щелкал проектором, на экране возникал преувеличенный гонококк, потом
еще что-то, а на закуску - переснятая гравюра. Некто, похожий на герцога
Бекингемского, не снимая шляпы с пером, держит за коленку, сквозь пышное
платье, даму, а та прикрывается веером. "Так.. ну, а вот это... - задумался
мухомор, - вот так, стало быть, происходило милование".

Рудин Накануне

Я часто пишу о монстрах.
А вот жил такой очень хороший доктор Рудин, по имени-отчеству Бронислав
Васильевич.
Это был доктор Астров нашего времени, выросший из Ионыча и в Ионыча же
превратившийся. Работал в нашей районной поликлинике, где лечил дедушку
(совокупного и моего), бабушку (совокупную и мою) и меня.
Доктору Астрову было легко. Ему и спивалось-то под соловьиные песни,
под сверчка, под перебор гитарных струн. А доктору Рудину спивалось тяжко,
по-звериному, пещерно. К нему приходил совокупный дедушка и приносил
бутылочку водки. Я не приносил, но от меня приходил персональный дедушка и
приносил бутылочку водки в благодарность за меня.
Он был очень добрый, тот Бронислав Васильевич, огромный, неряшливый,
чуть суетливый, сильно близорукий, поросячий лицом. Выбрасывал свою тушу
из-за стола и метал ее к коечке, где я лежал, обнаживши живот образца
третьего курса мединститута. Доктору Рудину было понятно, что мне не хочется
ехать в колхоз. Поэтому я и болен, а он ведь не только Рудин, но и доктор, а
значит, должен лечить не болезнь, а больного.